Писатель Г.В.Липенский рассказал мне однажды такую историю.
Граф Алексей Толстой принес рукопись “Петра Первого” в издательство. Рукопись приняли. Поручили с ней поработать редактору, корректору. Толстой, узнав об этом, возмутился:
— Как Вы смеете! Я — образованный человек, известный писатель. Я не нуждаюсь ни в редакторе, ни тем более в корректоре!
Но в издательстве все-таки настояли на своем.
В итоге корректор нашел у писателя около 600 грамматических ошибок.
Толстой был поражен. В знак благодарности подарил корректору перстень с драгоценным камнем.
Г.В.Липенскому эту историю поведал поэт (ныне покойный) Г.М.Левин, замечательный человек (я его хорошо знал), который долгое время руководил литературным объединением “Магистраль”.

Когда мне было мало лет, мне сказали, что Шолохов писал свои книги десятилетиями. Я подумал: “Вот лафа — сидишь себе дома, пишешь книги. А зарплата идет... Скажешь в издательстве, что напишешь роман через двадцать лет. Сам быстренько накатаешь его за годик, а потом девятнадцать лет отдыхаешь!”
Я тогда не знал, что никакой зарплаты писателям не полагается.

Когда мне только исполнилось шестнадцать лет, я, нахальный московский юноша, пришел в редакцию журнала “Юность” — предложить для публикации свои стихи.
Сотрудник отдела поэзии Виктор Коркия, прочитав мои опусы, одобрительно сказал:
— Мне понравилось. Для нас это перспективно. Пока публиковать, конечно, нечего. Но приходите попозже — через годик-другой...
Я ушел. И с тех по редакциям особенно не ходил. Жил вдалеке от Москвы, а часто и от России...
Мне было уже под тридцать, когда я решил вновь предложить журналу “Юность” свои стихи для публикации.
Встретил меня нестареющий Виктор Коркия.
Он внимательно прочитал мои стихи и сказал:
— Мне понравилось. Для нас это перспективно. Пока публиковать, конечно, нечего. Но приходите попозже — через годик-другой...
История, безусловно, забавная. Но самое забавное (и вместе с тем грустное!), что Виктор Коркия (кстати говоря, очень талантливый поэт) оказался прав. В том смысле, что “пока публиковать, конечно, нечего”.

Тамбов. Начало восьмидесятых. Моя несуразная, кочевая юность. Я тогда покупал все поэтические сборники, которые выходили. Помню, приобрел и книжечку Сергея Викулова “Прости, береза”. По дороге встретил своего старшего товарища Сергея Бирюкова. Он спросил: “Что у тебя за книжка в руках?” Я показал. Он улыбнулся:
— Понятно: заломал березу. А теперь извиняется...

Конец восьмидесятых. Кирилл Ковальджи, тогда сотрудник журнала “Юность”, пригласил меня на заседание своего литературного объединения. Я пришел. Перед аудиторией выступал какой-то стихотворец из Израиля (не вспомню сейчас его имени). Долго и упоительно рассказывал о том, как русские живут в этом еврейском государстве.
Ироничный Игорь Иртеньев, помню, полюбопытствовал:
— А погромы на русских там не устраивают?

Поэтесса Марина Кудимова, переведя огромную поэму одного узбекского автора, сказала:
— Тот, кто прочтет эту поэму до конца, будет лауреатом конкурса имени М.Кудимовой.
Лауреатов не оказалось.

Из разговора с Мариной Кудимовой.
Я:
— Подростки должны читать, приобщаться к искусству. Поэтому я и устраиваю в Рассказове (районный центр, где я тогда жил и работал) литературные вечера.
Марина:
— А сами-то Вы, Женя, много, будучи подростком, книжек прочитали?
Я замялся, вспомнив свое отчаянное дворовое детство.
— То-то! — продолжила поэтесса. — Подросток должен заниматься спортом, играть в футбол, бегать, прыгать, чем бы я и сама сейчас занялась с великим удовольствием. А стихи, искусство... Поверьте, наша школа мудра. Потому как не отягощает умы подростков литературой, поэзией. Поэзия — точная и непростая наука. Не проще высшей математики. Ни та, ни другая не доступна всем. Поэтому, кстати, я и ратую за поэтические книжки тиражом в сто экземпляров.

Я принес в районку “Трудовая новь” детский рассказик про воробья. Там были такие слова — “воробей клевал хлебные крошки и улыбался”. Подправили. Напечатали так — “Воробей клевал хлебные крошки и чирикал...”

Тамбовская поэтесса Валентина Дорожкина рассказывала:
— Во времена антиалкогольной политики редакторы искорежили мне одно стихотворение. В нем была такая строфа:
Уже не раз мне приходилось видеть,
как накрывают стол для торжества:
расставив все — закуски, фрукта, вина,
и приготовив для гостей слова...
Опубликовали так:
Уже не раз мне приходилось видеть,
как накрывают стол для торжества:
расставив все — закуски, фрукты, с о к и,
и приготовив для гостей слова...

Впрочем, стихотворение в любом случае не самое удачное...

В середине восьмидесятых поэт Даниил Чкония рассказывал нам, участникам московского литобъединения “Авангард”:
— Студента Григория Поженяна (ныне известного поэта!) вызвал к себе в кабинет ректор Литературного института (Поженян опять что-то натворил!) и в сердцах буркнул:
— Чтобы ноги Вашей здесь больше не было.
Поженян встал на руки и вышел из кабинета.
Доучился до конца.

Знаменитый русско-американский писатель Василий Павлович Аксенов ехидничал на одном своем выступлении (цитирую по своей фонограмме):
— Когда мой роман “Скажи “Изюм” вышел в свет, Андрей Вознесенский находился в Нью-Йорке. Он позвонил мне и спросил: “Ты в самом деле описал меня в этом романе? Весь литературный Нью-Йорк об этом говорит!”
— Нет, это не ты.
— Все равно сделай что-нибудь, чтобы надо мной не смеялись.
— Что же я могу сделать, когда роман уже вышел?
— Ну, скажи где-нибудь публично, что это не я!
Я сказал. И в самом деле тот малосимпатичный персонаж, о котором говорил Андрей, ничего общего с Вознесенским не имеет.
И вообще, мы с ним — большие друзья.

Эту историю мне поведал в Дубултах мой старинный товарищ, журналист Леша Кусургашев.
Грузинский писатель Чабуа Амирэджиби (автор знаменитого и экранизированного романа о Дато Куташхия) в сталинские годы сидел. И совершил побег из лагеря. Добрался до Минска. И вдруг попался. Совершенно нелепо, случайно. К нему на улице подошел милиционер и спросил:
— Вы кто? Откуда?
Амирэджиби ответил первое, что пришло ему в голову:
— Я командированный.
— А где Вы живете?
— В гостинице “Беларусь”, в номере пятьсот восемь.
— Как Ваша фамилия?
— Мамаладзе (писатель назвал первую пришедшую на ум фамилию. — Е.С.).
Затем они (Амирэджиби и милиционер) пошли в гостиницу. Подошли к администратору.
Милиционер спросил:
— В каком номере проживает гражданин Мамаладзе?
Администратор долго копался в списках, а потом сказал:
— В пятьсот восьмом!
Прошло время. Жизнь нормализовалась. Писатель узнал координаты своего невольного спасителя — гражданина Мамаладзе. Каждый год поздравлял его с Днем Рождения. После его смерти стал переводить деньги родным.

1987 год. Я служил научным сотрудником в музее Н.А. Островского. Нередко к нам заходил замечательный литературный критик Л.А. Аннинский, который написал, в частности, книгу и об Островском.
Мы со Львом Александровичем общались. Точнее — я слушал его, задавал по своему обыкновению вопросы.
Как-то раз шли мы с ним Цветным бульваром в редакцию журнала “Дружба народов”, к нему на работу. Он поделился со мной любопытной историей:
— Я был молод, говорил смелые речи. И сказал при случае Надежде Яковлевне Мандельштам: “Какой Сталин — подлец. Сколько людей загубил!”
— Сталин не подлец. — ответила вдова гениального, погибшего в лагере поэта. — Люди загубили себя сами.
И я призадумался над емкой, глубокой фразой Надежды Яковлевны. А в самом деле, кто же убивал, кто “стучал” на ближнего своего, кто издевался над заключенными? Разве не мы сами? Так почему же мы всю вину сваливаем на одного человека?

Помню и еще одно рассуждение Льва Александровича. Он рассказал мне о том, что среди видных государственных руководителей, начальников карательных органов первых лет Советской власти практически не было русских. Даже Ежов оказался другой национальности. Мордвином.
— Видите ли, Женя. — сказал мудрый критик. — Когда в деревне отрубают голову петуху, то приглашают это сделать кого-то со стороны... Своему — не под силу...

С Владимиром Алексеевичем Солоухиным, царство ему небесное, я несколько раз разговаривал по телефону. Когда работал обозревателем в “Крестьянской России”, просил писателя об интервью, предлагал выступить на страницах нашей газеты с публицистикой или художественной прозой.
Владимир Алексеевич всегда отнекивался:
— Да я и не понимаю ничего в нынешней деревне, не пойму, что, вообще, творится в мире. Но Вы мне звоните, не забывайте!
Это говорил один из лучших писателей-деревенщиков, один из самых мудрых людей, живших когда-либо на земле.
Всем нам, болтливым литераторам, — пример скромности.

Однажды Александр Щуплов из газеты “Книжное обозрение” дал мне задание сделать интервью с Леонидом Лиходеевым. Я приехал к Леониду Израилевичу в гости, он жил возле метро “Аэропорт”.
Записал на свой старенький, видавший виды магнитофон беседу. Потом просто болтали с писателем. Леонид Израилевич почему-то проникся ко мне:
— Я испытываю к Вам симпатию. Позволите рассказать Вам анекдот?
— Конечно.
— Мать говорит дочери: “Иди во двор за тятькой. Он там небось пьянствует”.
Дочь пришла. Отец налил ей стопку. Дочь выпила и поперхнулась.
— Ой, папа, горько.
— То-то же. Вот теперь возвращайся домой и скажи матери, что я не меды здесь распиваю.

Более десяти лет назад я дебютировал как стихотворец на страницах солидного журнала “Дружба народов”. И хотя сейчас мне очень стыдно за те давние, чудовищно несовершенные сочинения, тогда я был на седьмом небе от счастья — надо же: напечатали, признали...
Впрочем, речь сейчас даже не о тех старых стихах. Речь совсем о другом. А именно — о замечательном русском писателе Сергее Баруздине, который многие годы редактировал журнал, а помимо этого делал много хороших дел, в частности, помогал детям.
Сразу после выхода моей подборки Сергей Александрович прислал мне, зеленому дебютанту, трогательное письмо. Воспроизвожу его сейчас полностью.

Сейчас я печатаюсь очень активно, но просьб о книжках для подшефного детского дома ко мне, увы, больше никогда не поступало.

Лет двенадцать назад редактор газеты “Авто” Валерий Агасиевич Симонян предложил мне вести на страницах его издания юмористическую рубрику. Я, разумеется, согласился. И тут же приехал за помощью в “Московский комсомолец”, где тогда отделом сатиры и юмора заведовал популярный ныне телеведущий Лев Новоженов. С Левой у меня были хорошие отношения, он меня печатал как автора ироничных стихов в “МК”, давал подзаработать на первоапрельских юморинах, которые организовывал.
Лева предупредил:
— Старик, заведовать юмором очень трудно. Новых имен днем с огнем не сыщешь. Но я тебе, конечно, помогу. Все закрома открою.
И действительно стал мне показывать все свои загашники — рукописи самых различных авторов.
Выбирал я несколько часов. И в самом деле ничего особенно смешного не обнаружил. Лева уже, наверное, был не рад, что вызвался мне помочь. Он пошел обедать, а меня великодушно оставил в своем кабинете, чтобы я искал интересные сочинения самостоятельно.
— Все, что найдешь интересного — твое! — cказал добрый Лева.
Я опять стал читать бесконечные рукописи.
И нашел. Маленькие, смешные, странноватые рассказы... Я читал и смеялся. Мне стало интересно — кто же их автор? Посмотрел в конец рукописи. Имя и фамилия автора мне тогда ничего не говорили — Дмитрий Дибров...
...Не зря в народе говорят — талантливый человек талантлив во всем. Только жалко, что свой писательский дар знаменитый ныне тележурналист Дмитрий Дибров пока полностью не реализовал.

Во времена Коротича в “Огоньке” бытовала такая практика — сотрудники отделов примерно раз в неделю (по очереди) освобождались от всех работ для дежурства по редакции. То есть, “садились” на телефон, а также встречались с “ходоками”, которые, отчаявшись найти правду где-то еще, шли в редакцию суперпопулярного тогда журнала.
К телефону подходить было не очень приятно. Например, снимаешь трубку, а тебе в ухо кричит какой-нибудь идиот: “Ты еще жив, жидовская морда? Ничего, мы с тобой скоро разберемся...”
Народу к нам приходило много — отовсюду. Из Москвы, Сибири, с Дальнего Востока...
Мне, зеленому стажеру, руководство по наивности своей тоже доверяло дежурить. Я успокаивал людей, как мог. Хотя, честно скажу, у моих коллег получалось лучше. Например, Миша Пекелис, видимо, испугавшись телефонных звонков, просто давал “ходокам” деньги, Александр Радов (он тогда сотрудничал с отделом писем, во главе которого, извините, стоял милый юноша в потертых джинсах Валя Юмашев, ныне фигура из запредельных политических высот) улаживал любые вопросы не хуже иного высокопоставленного чиновника.
Иногда мне звонили из приемной и спрашивали, можно ли пропустить в редакцию того или другого человека. И я начальственно давал (или не давал) “добро”.

Однажды из приемной позвонили и неожиданно сообщили следующее: “Тут Хрущев пришел. Можно пропустить?”
Я перепугался.
“Неужели воскрес?” — промелькнула в голове неожиданная мысль.
Меня успокоили: “Это Сергей Никитович, сын бывшего генсека, не пугайтесь!” “Ну, раз сын, -  смилостивился я, — тогда валяйте, пущайте!”
Сергей Никитович потом, рассказывали, хвалил либеральные порядки “Огонька”.

На телевидении есть популярный ведущий Андрей Максимов. По-моему, это один из лучших отечественных журналистов. Во всяком случае, он (в отличие от большинства других телеинтервьюеров) прежде всего интересуется своими собеседниками, а не самим собой.
...Лет двенадцать назад у меня произошел с ним досадный конфликт. Я тогда учился в ВКШ при ЦК ВЛКСМ, а Максимов работал заведующим отделом культуры еженедельника “Собеседник”. Я писал Максимову тексты, он их охотно публиковал. Однажды в ВКШ выступал знаменитый тогда редактор “Огонька” Виталий Коротич. Я на этой встрече, разумеется, присутствовал. Записал все на магнитофон. Сделал обработку его выступления, и, созвонившись с Виталием Алексеевичем, принес ему его текст на визу. Коротич текст довольно долго правил, вписывал туда большие куски. И завизировал. После этого я отдал текст Максимову.
Когда интервью вышло свет, Максимов (узнав о выступлении Коротича в ВКШ) меня отчитал:
— Это же выступление Коротича в ВКШ, а не взятое Вами интервью...
Я не мог согласиться с Андреем. Не согласен с ним и теперь. Ведь я же обработал текст, показал его Коротичу, тот сделал большие дополнения.
И все же, все же, все же... Стопроцентной уверенности, что поступил я тогда честно у меня нет. До сих пор.

В возрасте двадцати пяти лет я стал заведующим отделом поэзии милого толстенького журнальчика “Мы”. И проработал на этой должности год, пока меня благополучно по собственному желанию не выгнали. За что — это отдельный разговор, весьма забавный. Об этом напишу попозже. А сейчас — о другом.
Как только меня назначили, я решил обзвонить ведущих, на мой взгляд, русских поэтов. Позвонил прекрасному лирику Владимиру Соколову (он прямо с дачи по телефону продиктовал мне несколько стихотворений), робко и безнадежно набрал номер божественно-недосягаемой Белы Ахмадулиной (она, к моему вящему удивлению, не только сняла трубку, но и пообещала всячески содействовать новому журналу, вспомнив, что когда-то в молодости она с товарищами затевала самиздатовскую газету с аналогичным названием), обратился к Игорю Шкляревскому (он тут же прислал подборку). Ну и т.д.
Позвонил и Юнне Мориц, помятуя о том, что она написала много забавных детских песен для дуэта Татьяны и Сергея Никитиных.
Я представился солидно:
— Евгений Викторович, член редколлегии подросткового журнала “Мы”, заведующий отделом поэзии. Мы бы хотели напечатать Ваши стихи для детей и юношества...
Юнна Петровна почему-то оказалась явно не в духе:
— Не дам я Вам никаких стихов. — обрушилась на меня лавина увесистых слов маститой поэтессы. — Вы, поколение старых редакторов, узурпировали детскую литературу. Сделали из нее посмешище. Нанесли ей колоссальный вред, печатая совсем не тех авторов... Так что, и не просите моих стихов — не дам!
Испугавшись собственной грозной значимости в детской литературе, я не стал спорить с госпожой Мориц, а трусливо постарался поскорее свернуть разговор.
Замечательная Юнна Петровна, видимо, имела полное право обижаться на “поколение старых редакторов”. И откуда ей было знать, сколько мне лет — представился-то я солидно.

Работая в “Мы”, я также опубликовал подборку стихотворений Ольги Кучкиной, с которой мы тогда довольно часто общались. Подборка получилась очень интересная — Ольга Андреевна раскрылась в ней как яркий, прирожденный лирик. Стихи понравились и нашему главному редактору Геннадию Васильевичу Будникову.
— Да, старик, подборка Кучкиной — это удача журнала! — как-то раз признался он мне. — Молодец!
Однако, спустя буквально несколько дней, Геннадий Васильевич подверг меня суровой критике за публикацию стихов известной журналистки.
Я ломал голову, не мог понять — в чем дело? Почему ругают за то — за что вчера хвалили?
Все прояснилось чуть позже. Оказалось, что Будников виделся с Альбертом Анатольевичем Лихановым, руководителем Детского фонда и нашим издателем, и получил от него за упомянутую публикацию нагоняй.
В свое время, когда Лиханов еще работал корреспондентом в “Комсомольской правде”, у них — говорят! — не заладились отношения с Кучкиной.
С тех пор мне ясно: никакой объективности в литературно-журнальном мирке нет. И быть не может. Увы.

Начало девяностых. Поэт и журналист, мой старинный приятель Сашка Вулых оказался одним из организаторов конкурса двойников. Он по всей стране искал людей, похожих на Ленина и Сталина, Томаса Андерса и почтальона Печкина... В кабинете Вулыха все время трещал телефон. Приходили и уходили “знакомые” персонажи. Сашка устраивал бесконечные просмотры. Двойников оказалось на удивление много.
Но вот отбор конкурсантов был завершен, Вулых со товарищи уже думал о финальном действе конкурса...
Вдруг опять затарахтел телефон. Звонила незнакомая Вулыху девушка:
— Александр Ефимович, я бы тоже хотела участвовать в конкурсе. Можно?
— К сожалению, нельзя. Скоро финал. Просмотр конкурсантов завершен.
— Но я так похожа... — не сдавалась девушка.
— Нет, нет, звоните только в следующем году — наш конкурс будет теперь проходить ежегодно! — отбивался Сашка.
— Но если бы Вы меня увидели, Вы бы сразу поняли, что я похожа как две капли воды на...
— Девушка, ну, я же Вам объяснил... — кипятился Вулых.
— Но ведь я действительно похожа на... — проявляла чудеса настойчивости незнакомка.
— Ну, на кого, наконец, Вы похожи? — сдался Сашка.
— На Мерилин Монро...
Возникла выразительная пауза.
— Ну, что же, ладно! — мягко и нежно проговорил Вулых. — Через полчасика можете и приезжать. Обязательно, всенепременно Вас посмотрим.
Чем эта история закончилась не знаю, но догадываюсь.

1991 год. Отдел литературы и искусства газеты “Семья”. Сашка Вулых пришел на работу. И с порога начал повествовать очередную печальную, душераздирающую историю.
— Помнишь, я тебе рассказывал про свою возлюбленную шестнадцатилетнюю девушку, которая сейчас в Финляндии заканчивает одиннадцатый класс?
— Ну как же! Трудно забыть такие эпитеты — “мой нежный лютик, моя недосягаемая королева”.
— Оказалась, досягаемой... Вчера мой приятель рассказал, как они вместе проводили время...
Я, как мог, утешал поэта.
— Сашка, не плачь. Зато она любит твои стихи. Знает их наизусть.
Сашка не утешался.

В начале девяностых заседания редколлегии газеты “Совершенно секретно” проходили довольно бурно. Еще бы! В них принимали участие зубры журналистского цеха — обозреватели Евгений Додолев, Дима Лиханов, ответственный секретарь Володя Добин и другие. Однажды главный художник, тоже член редколлегии газеты Михаил Шестопал в сердцах воскликнул про какую-то обсуждаемую статью:
— Ну, не нравится мне этот материал, не чувствую я его печенкой.
Главный редактор газеты Артем Боровик (царство ему небесное!), помню, хорошо пошутил:
— Миша, меняй печенку...

По заданию все той же редакции “Совершенно секретно” я делал интервью со знаменитым писателем, поэтом, а ныне дипломатом Олжасом Сулейменовым. Говорили обо всем. Я записал несколько кассет. Потом несколько дней расшифровывал их, готовил материал к печати. Принес Олжасу Омаровичу в его (не его?) офис в Хамеровском центре на визу. Он сказал:
— Текст оставь, я немного с ним поработаю, приходи через день.
Ровно через день я пришел. Олжас Омарович показал мне текст интервью, аккуратно набранный на компьютере. И хотя в финале интервью было написано,    что беседу вел Евгений Степанов — я не обнаружил там ни о д н о г о  моего слова.
Сулейменов сам себе задал вопросы, сам же на них и ответил.
А вот гонорар за интервью потом получил я. Олжас Омарович уверил меня, что я имею на это право.
— Ты же работал! — объяснил он мне.
Мне до сих пор неловко.

Сотрудничая с ежемесячником “Совершенно секретно”, я неоднократно готовил материалы к публикации в соавторстве с милейшим человеком Богданом Андреевичем Дубенским. Мы с ним даже как-то ездили вместе в командировку в город Иваново, где брали интервью у одной из героинь газеты...
Богдан Андреевич охотно делил меня своими беседами, рассказывал о своей дипломатической работе в Греции, Норвегии.
— Не раз афинские газеты, — вспоминал не без законной гордости Богдан Андреевич. — писали о том, что молодой дипломат Дубенский присутствовал на званном ужине (не помню уже каком. — Е.С.) с неподражаемо-красивой женой...
Когда же я спросил у коллеги-журналиста, где он учился дипломатическому искусству — Богдан Андреевич, удивив меня, ответил, что закончил физкультурный институт.
При этом он как-то загадочно улыбнулся.
Когда меня пригласили перейти в штат “Совершенно секретно”, Богдан Андреевич уже работал там начальником отдела кадров. И трудовую книжку у меня принимал именно он.
...Спустя годы я прочитал книгу Кристофера Эндрю и Олега Гордиевского “КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева”. Там были указаны имена советских резидентов в различных странах. В частности, в этой книге оказались перечислены наши резиденты в Норвегии. Я не поверил своим глазам, когда прочитал: “Резиденты КГБ в Осло. Богдан Андреевич Дубенский 1957 — 1962”.
Честно говоря, я очень горжусь, что сотрудничал с резидентом. Мало у кого были такие соавторы...

В 1993 году я уже вовсю занимался рекламой. Причем совершенно официально. Я в то время работал заведующим отделом рекламы журнала “Столица” у Андрея Викторовича Мальгина. Помимо основной работы я делал рекламные кампании различным фирмам.
Обратились ко мне в ту пору коллеги из рекламного агентства Х. — они двигали в народные депутаты одного солидного, хотя и очень молодого банкира. И вот я подвязался им помогать. Я написал о банкире статью, пристроил ее в ряде федеральных изданий.
Ребята из агентства попросили опубликовать мой текст еще и в одной московской газете. Я пообещал попробовать. И побежал к своему старинному приятелю Шуре Бултыху, который тогда был в хороших отношениях с главным редактором этого, нужного мне издания. Какого — не называю сознательно, в дальнейшем Вы поймете — почему.
Шурка познакомил меня с редактором. Мы обговорили все детали. Редактор дал “добро”. Я честно пошел в кассу и все оплатил. Бултых тут же побежал в кассу и нахально получил свой процент.
Прошла неделя. Газета вышла. Читаю. Заголовок мой, а текст не мой. Я в панике. Сам не знаю — что произошло? Звоню – притворившись лопухом! - ребятам из агентства:
— Текст вышел. Все прекрасно!
Они:
— Это совсем другой текст.
Я:
— А заголовок?
Они:
— Заголовок — твой, а текст не твой. Его делала другая журналистка, это отдельный разговор.
Бегу к Бултыху. Тот, как всегда, в полусонном состоянии. Я беру его за шиворот и говорю:
— Где редактор? Срочно едем к нему!
Тот оказался в бассейне “Олимпийский”. Он там купался вместе с командой футбольных “звезд” “Старко”.
Приехали с Бултыхом туда. Я вошел в раздевалку “Олимпийского”, увидел много эстрадных знаменитостей и редактора. Попросил его выйти. Он вышел. В сопровождении двух охранников.
Я объяснил — в чем дело.
Редактор:
— Ничего не знаю, статья вышла — проблем нет.
Я опять объяснил ситуацию.
Редактор сделал вид, что ничего не понял.
Тогда я сказал:
— Если м о й текст не выйдет — пеняйте на себя — Вам отрежут голову.
Откуда только слова такие взялись в моем лексиконе?
Но тут редактор посмотрел на меня как-то более осмысленно. Дошло.
Он велел своим людям собираться и ехать вместе с ним в контору. Я тоже сел в их машину.
По дороге редактор меня отчитал:
— На кого ты руку поднял — ты хоть сам-то понимаешь?
Я промолчал.
В машине редактор долго (как бы общо!) рассуждал о прогрессивной роли мафии в жизни столицы.
— Всем помогут, даже офис дадут, только и ты им, мафиозам, помоги. А как же иначе? Иначе ничего не будет!
Я — опять ни гу-гу.
По приезде в редакцию все вопросы были отрегулированы. Оказалось, что кто-то (интересно все же — кто?) скомпилировал два текста. Но заплачено-то было за два, а не за один материал!
В общем, расстались очень хорошо. Редактор пригласил все дела иметь только с ним. Я извинился за излишнюю горячность.
Таковы были нравы. Сейчас они все-таки отчасти изменились, все происходит чуть-чуть цивилизованнее.

Когда я работал в журнале “Столица” начальником отдела рекламы, то набирал огромный штат рекламных агентов. Если они вырабатывали свою норму — я платил им еще и небольшую зарплату. Вырабатывали норму очень немногие. И в общем, с агентами работать было крайне выгодно.
В то время — в девяносто третьем - девяносто четвертом годах у известного поэта и журналиста Олега Хлебникова сложилась весьма сложная жизненная ситуация. Его журнал “Русская виза” разорился, поэт сидел на мели. Олег частенько забегал ко мне в редакцию, денег подзанять, на жизнь пожаловаться. И вот Хлебникову — члену Союза писателей с двадцати двух лет — я предложил поработать рекламным агентом. Больше, увы, я предложить ему ничего не мог.
Олег с радостью согласился.
Я пошел к нашему боссу Мальгину (нынешнему председателю Совета директоров Издательского Дома “Центр плюс”) и стал хлопотать за кандидатуру Олега — мы тогда как раз надумали расширять штат рекламных агентов и менеджеров.
Неожиданно для меня Мальгин сурово произнес:
— Хлебникова не бери!
Я говорил, что поэту надо помочь, что он в непростой ситуации. То есть напирал на чувства.
Однако Мальгин был непреклонен, доказывая мне (как я сейчас понимаю, совершенно справедливо!), что каждый должен заниматься исключительно своим делом. Так Мальгин Хлебникова на работу в отдел рекламы и не принял. Это притом, что именно Андрей одним из первых стал поднимать Олега как поэта на щит, написал о нем в “Юности” огромную хвалебную статью, печатал рецензии на его журнал в “Столице”...
...Видимо, Мальгин и есть настоящий герой нашего времени. Он всегда четко знает, кто на что способен. И никогда не путает божий дар с яичницей. Интересы дела для него всегда превыше любых человеческих отношений. К сожалению, надо признать, что с точки зрения бизнесмена это совершенно правильно.

Замечательно-талантливая и красивая журналистка Алла Боссарт рассказывала, как в одном журнале перепутали ее фамилию. Статья журналистки вышла за следующей подписью: А.Босрат.
Ироничная Алла в суд на журнал не подала.

Мой товарищ, поэт и журналист Миша Поздняев рассказывал:
— Когда я работал в журнале “Сельская молодежь”, то решил подготовить к публикации подборку стихотворений опального тогда поэта Бориса Чичибабина.
Позвонил ему в Харьков, на работу. К трубке подошла какая-то женщина. И бойко протараторила:
— А Борис Алексеевич сейчас на складах.
Работал замечательный поэт бухгалтером в трамвайном депо...
Как только не приходилось поэтам зарабатывать на хлеб насущный.

Писатель, журналист, а теперь и видный коммерсант Сергей Абрамов вспоминал:
— Пошел я как-то очень давно на хоккей. Играли СКА МВО и “Динамо”.
Уселся на трибуне. Стал смотреть. Динамовцы владели преимуществом. Диктор объявил: “Вместо выбывшего с поля игрока команды СКА МВО Иванова (кажется, такую он назвал фамилию) в игру вступил Абрамов”.
Какой-то поддатый мужик, сидящий рядом, прокомментировал:
“Хреновые, значит, настали времена, если в СКА теперь приглашают играть абрамов...”

Тот же Сергей Абрамов:
— Писатель Вадим Михайлович Кожевников нередко дарил меня своими беседами. Мужик он был преинтереснейший, очень колоритный...
Однажды он спросил у меня: “Ты видел когда-нибудь, как поросята едят из кормушки?” “Видел”. — ответил я.
“Прекрасно, — заключил Вадим Михайлович. — тогда ты, представляешь, что такое советская литература... Увы, это — кормушка. И мест возле этого корыта вроде бы уже и нет. Поросята стоят очень плотно — жопа к жопе. Никого близко не подпускают. Но вдруг находится какой-нибудь маленький, наглый, пробивной поросенок, подбегает к корыту, расталкивает всех и тоже утыкается рылом в корыто. И — ест, как все. И — опять свободных мест нет, опять поросята никого к корыту не подпускают...

Валентина Алексеевна Синкевич, русская поэтесса и издатель из Филадельфии, чьим литературным представителем в России я долгое время имел честь быть, вспоминала:
— Редактор нью-йоркской газеты “Новое русское слово” Андрей Седых (он, кстати говоря, в свое время работал литературным секретарем И.А.Бунина) получил письмо откуда-то из-за границы.
“Дорогой господин Седых. — писал в письме неизвестный антисемит. — Что же творится в мире? Повсюду засилье евреев. Нас, русских, везде притесняют. Один Вы — как русский патриот! — и заступаетесь в своей газете за нас, Ваших братьев по духу и крови. Спасибо Вам огромное”.
Незнакомец не знал, что настоящее имя Андрея Седыха — Яков Моисеевич Цвибак.
Рассказал эту историю Валентине Алексеевне сам ироничный Андрей Седых.

Очаровательная Лена, вдова замечательного русского прозаика Сергея Довлатова, рассказывала мне в Нью-Йорке, что Довлатов их таксу Яшку любовно называл Яковом Моисеевичем.
Настоящий Яков Моисеевич (Андрей Седых) об этом знал, но ничуть не обижался. Однако рекламу еженедельника “Новый американец” (который редактировал Довлатов) печатать в своей газете отказывался категорически.

В начале девяностых я был литературным представителем в Москве ряда писателей-эмигрантов, некоторых даже знаменитых. Напечатал я тогда в российских изданиях очень много всяческой муры. Сейчас даже стыдно. Но тогда я особенно не стыдился, потому что согласно контрактам получал пятьдесят процентов от заработанного гонорара.
Когда же я только начинал этот вид своей литературно-предпринимательской деятельности, то позвонил одному из видных знатоков “тамошней” литературы Евгению Витковскому и пожаловался ему, что проталкивать в печать писателей-эмигрантов очень непросто. На это мудрый Евгений Владимирович ответил:
— На самом деле все не так сложно. Только не называйте их писателями-эмигрантами — редакторы не любят этого словосочетания. Называйте их по-другому. Например, так — поэты русского рассеяния...
Я послушался совета Евгения Владимировича. И в самом деле, договариваться с редакторами стало намного легче.
...Как важно подобрать правильные слова!

В первый раз я приехал в Америку в 1992 году с пятьюдесятью долларами в кармане. И продержался там месяц. Я сменил за эти тридцать дней около десяти квартир. Жил то у различных невозвращенцев всевозможных национальностей, то у колоритных бывших советских евреев, то у милых, добрых русских стариков из второй “волны” эмиграции.
На несколько дней меня приютила в Филадельфии Валентина Алексеевна Синкевич, поэтесса и редактор поэтического альманаха “Встречи”. Мы познакомились еще в Москве, я довольно долго был ее литературным представителем.
Валентина Алексеевна устроила мне царский прием, кормила как на убой, знакомила со своими друзьями, мы ездили в Атлантик-сити, в библиотеку Пенсильванского университета, я начал немножко приходить в себя. Однако меня стала мучить болезнь дежа-вю. Мне начало казаться, что все, что меня окружает, я видел ранее. Приехали в Атлантик-сити — чувствую: я уже тут был. Пришел к Валентине Алексеевне в гости профессор Александр Валентинович Рязановский, меня не оставляет мысль, что мы уже где-то встречались.
Я поделился своими печалями с Валентиной Алексеевной. Она ответила следующее:
— У меня нечто подобное было в войну. Когда я находилась в лагере. Мне тогда тоже казалось, что все, что я вижу — видела раньше. Это просто переутомление организма. Явление распространенное.
И в самом деле, как только я вернулся в Москву, вошел в нормальное жизненное русло — болезнь отступила.

Сидели дома у Татьяны Александровны Бек. Выпивали. Говорили. Взахлеб. Обожая сам процесс говорения. Понимая друг друга с полуслова. Она очень хорошо отзывалась о моей книжке стихов “Прикосновение”. Было приятно. Но я думал скорее о другом. Я думал, что читателей у моей книжонки не будет более десяти человек. И это нормально. Все люди настолько индивидуальны, различны, разбиты на всевозможные виды, подвиды, группы, что десять читателей — это даже много.
В огромном, девятимиллионном городе у меня пять-шесть человек, с которыми я общаюсь постоянно. Пять-шесть человек. Не больше. Вот для них-то, наверное, я и пишу. В том числе и для моей любимой Татьяны Александровны. И было бы удивительно, если бы она мои сочинения не хвалила. Дело вовсе не в стихах. А в том, что мы одной группы крови.

Поздравлял Татьяну Александровну с пятидесятилетием. Она сказала: “Знаешь, какой самый странный вывод я сделала к этим годам? Не надо переоценивать чувство любви. Оно далеко не всегда продуктивно и светло. Есть гораздо более высокие понятия. Например, такие, как дружба, книги...
Я в принципе с этим согласен. Но я настроен еще более пессимистично. Я весьма скептически расцениваю и дружбу, и тем более книги.
Почему-то в последние годы я все чаще вспоминаю слова моей былой возлюбленной, прекрасной Ирочки Ф.: “Мои товарищи прекрасны, только лучше с ними не встречаться в ущелье на узкой тропинке”.

Помню, разговаривал лет двенадцать назад с замечательной поэтессой Инной Львовной Лиснянской.
Я тогда, набравшись смелости (глупости? наглости?), рискнул заметить, что одна ее ранняя книга  поразила меня слабостью стихов. По сравнению с нынешними.
 — Обычно поэты с возрастом начинают писать хуже, — продолжил я. — а Вы, наоборот, — лучше.
— Согласна. — неожиданно ответила честная поэтесса. — Я почувствовала в себе силы только после тридцати.
Так что, не верьте, когда говорят, что поэзия — удел зеленых юнцов и юниц. Поэты как деревья. Начинают плодоносить в зрелые годы.

В далеком 1992 году в Нью-Йорке я познакомился с писателем Эдуардом Тополем, ныне известнейшим в России автором детективно-политических романов.
Эдуард показал мне Манхэттен, мы зашли с ним в контору его литературного агента, где я увидел множество книг Тополя, вышедших в различных странах мира. Эдуард дал мне много полезных советов, помог в различных непростых ситуациях. Хотя у него самого дела тогда обстояли не лучшим образом. Личная жизнь не клеилась, книги не шли на “ура”. Тополь находился в тяжелой депрессии. Я, стараясь как-то утешить его, помню, порекомендовал ему:
— Эдуард, возвращайтесь в Россию! Вы дома нужнее...
Он горько усмехнулся:
— Ну, как я, Женя, могу вернуться? Что я там буду делать? Да и потом, не забывайте, что мою дочку зовут Сара...
Тополь (его настоящая фамилия, если не путаю, Топельберг) очень опасался российского антисемитизма.
Однако справедливости ради заметим, что в Америке он тоже существует.

Герман Витке — один из преуспевающих поэтов-песенников. На его счету уйма всевозможных шлягеров, в том числе “Ля-ля-фа” (Анжелика Варум), “Эй, приятель, посмотри на меня” (Богдан Титомир).
Однажды у нас с Герой состоялся такой диалог:
— А как ты сам относишься к своему творчеству — как к поэзии?
— Ну что ты! — засмеявшись, ответил Гера, — Я, скорее, упражняюсь. В ритме, размере, рифме...
— Рифме? Вот эту рифму — “меня — я” из твоего шлягера я бы назвал новаторской...
—  Ты зря, Женя, ехидничаешь. У песенного жанра свои законы. Иногда срабатывает и такая “фенька”. А вот мудрые “текста” могут не зазвучать. Никто не знает, что подхватит наша весьма странная публика, что ее заденет за живое.
— Кто, на твой взгляд, сейчас самый крутой поэт-песенник?
— Мне кажется, это Илья Резник.

Спустя несколько лет, я был в гостях у Ильи Резника. Рассказал ему о той высокой оценке, которую дал ему Герман Витке. Илья Рахмиэлевич поблагодарил за теплые слова и... подверг Геру жесточайшей критике за его творчество.

Самое же смешное произошло, когда я оказался в гостях у другого поэта-песенника Михаила Танича. Попили чайку. Разговорились.
— А что Вы думаете о творчестве Ильи Резника? — спросил я Михаил Исаевича.
— Резник — это сивый графоман. — невозмутимо ответил Танич.
Я сразу вспомнил замечательные строки Дмитрия Кедрина: “У поэтов есть такой обычай — в круг сойдясь оплевывать друг друга”.
В этой ситуации молодой Герман Витке выглядит достойнее других.

В 1995 году мне довелось некоторое время потрудиться заведующим отделом рекламы журнала “Вояж”. Генеральным директором этого издания тогда работал видный журналист, путешественник и почетный полярник Владимир Николаевич Снегирев. Работать с ним оказалось очень познавательно. Именно тогда я доподлинно узнал, что значит словосочетание — “палочная дисциплина”. Но зато к Снегиреву косяками приходили разные известные люди. Заехал как-то и легендарный польский путешественник Яцек Палкевич. Мне повезло — я присутствовал при исторической встрече.
Помню, Снегирев настойчиво спрашивал бедного Палкевича:
— Яцек, ну, кто тебя первым привез в Союз? Ну, кто? Кто? Ты помнишь?
Яцек молчал.
Когда Снегирев повторил вопрос в очередной раз, Палкевич смиренно ответил:
— Да ты, Володя, ты...
И стал рассказывать о своей любимой Италии, где живет уже многие годы.

Известный арабист Владимир Юрьевич Кедров, много лет проработавший на Востоке, рассказывал о правилах торга с продавцами из ОАЭ.
— Торговаться надо обязательно. Это входит в ритуал покупки. Но самое главное — нужно помнить следующее: все ценники в магазинах проставлены в местной валюте. Этого, увы, не знают некоторые наши туристы, думая, что цены проставлены в долларах. Много раз я видел, как наши новые русские выкладывали доллары вместо деркамов... А хитрые продавцы делали вид, что все нормально. Восток — дело тонкое. Ухо надо держать востро.

Встретил как-то в редакционном коридоре одного из талантливейших современных поэтов, журналиста из газеты “Подмосковье” Юру Куксова.
Он обнял меня и радостно сказал:
— Старик, читал твое интервью в “Подмосковных известиях” со священником Владимиром В. Мне очень понравилось. Вообще-то я твои интервью читать не люблю, они несколько легкомысленные и совсем не злободневные,  а этот материал оказался в отличие от других твоих текстов очень глубоким и содержательным.
Он еще раз поздравил меня с творческой удачей.
Я поблагодарил Юру за весьма теплые слова. А сам немножко загрустил. Дело в том, что священник сделал это интервью фактически самостоятельно, а я только помог его опубликовать. Ну, а поскольку интервью с самим собой делать не принято, пришлось мне грешным делом соврать и написать, что беседу со священником вел Евгений Степанов.

Президент Академии Зауми, поэт и литературовед Сергей Бирюков позвонил мне из Германии, где он к тому времени прочно обосновался. До этого мы не общались 6 лет, так сложилась жизнь. Он собирался в Москву, и я предложил ему остановиться у меня.

...Мы болтали, болтали, болтали. Ежедневно, ненасытно, совершенно не раздражая друг друга, иногда до 4 утра.

Ел писатель очень мало — сыр, молочную колбасу, йогурты. Пил пиво. Оказался совершенно непритязателен. Если в холодильнике не было еды - просто пил чай. Или шел в магазин и сам все покупал.
Бирюков поддержал мою идею выпускать журнал “Футурум АРТ”, созвонился с Айги, Кедровым, Михайловской. Все пообещали содействие новому изданию. Вообще, Бирюков оказался прекрасным организатором, пиарщиком.
— Вы мастерски заставили весь мир говорить об Академии Зауми, — однажды сказал я ему. —  Западные слависты пишут диссертации, Вознесенский восхищается. Фантастика!
Бирюков улыбался.

Рядом с Бирюковым (на улице) я почему-то начинал выглядеть более раскованно, даже нагловато. В электричке запросто у всех спрашивал, какая станция, на улице мог даже заговорить с незнакомыми девушками.
— Ты дома! — говорил Бирюков. — Этим все сказано.

Как-то раз мы возвращались с ним домой, а нам навстречу вышли из темного переулка три подвыпившие девицы.
— Где здесь бар “Три кабана”? —  спросила одна из девиц.
— А вам два кабана не подойдут? — нагловато вопросом на вопрос ответил я.
Девчонки пришли в восторг.
— А вы точно кабаны? — полюбопытствовала одна из них.
— Да, — сказал я. — Валим всех.
— Классно, — сказала девчонка. И — правда! — захрюкала.
Испугавшись, что девицы согласятся пойти вместе с нами, я побыстрее свернул тему разговора, и мы подались с Бирюковым восвояси — разговаривать дома о поэзии, а не о кабанах и телках.

Затем мы встретились в Тамбове. Милая мама Сергея Евгеньевича угощала нас прекрасными блинами, Бирюков показал мне стихи молодых поэтов Академии Зауми. Ребята и впрямь оказались талантливыми.

Меня порекомендовал им Сергей Бирюков. Я позвонил. Договорились, что я приду за стихами.
Пришел. Дом в районе Пушкинской. В этом же доме — “Вопли” (“Вопросы литературы”). Длинная, коридорная система. Угловая квартирка.
Кедров — сухонький, худенький господин. Отец метаметафоры, видный авангардист.
Предложил коньячку и пирожки. Разговорились. Потом подошла его супруга — талантливая и красивая поэтесса Елена Кацюба. Началась беседа. Оказалось, что наши взгляды со знаменитой четой во многом совпадают.
Я сразу высказал мысль, что поэзия — это то, что нельзя пересказать прозой.
— Правильно, — подхватил Кедров, — “Гзи-гзи-гзео пелась цепь” прозой не перескажешь.
— И “крылышкуя золотописьмом тончайших жил” — тоже. — проявил я эрудицию.
— В сущности, Иванов однобок и посредствен. Ахматова имеет очень небогатый словарь. Слабые поэты даже Ходасевич и Блок. — сказал, как отрезал, Кедров.
Я еще выпил коньячку и согласился. Хотя за Блока потом было обидно.
Осмелев, я подверг злейшей нападке ученика Кедрова Парщикова:
— Поэзия синтетична и состоит из множества приемов. У Парщикова же нет главного компонента — музыки. И уже поэтому его тексты — не поэзия.
— Все-таки не соглашусь, — ответил, задумавшись, Кедров. — Да, у него нет музыки, ему, кстати, об этом говорил и Бродский, но у него есть многое другое, что делает его сочинения поэзией.
— А я считаю, что в стихах Парщикова музыка есть. - добавила Елена Кацюба. –Стихотворение “Нефть”, на мой взгляд, — вообще симфония.
Не придя к общим выводам, мы стали пить чай. Кедров и Кацюба решили поддержать — стихами! — мой журнал “Футурум АРТ”. Я был очень доволен.