Миша, сын пенсионерки Нины Ивановны, пропал лет десять назад. Ребенком его снимали с пассажирских поездов, подростком он исколесил на электричках круг с центром в их городке и многокилометровым диаметром. В юности, женившись, осел, и мать надеялась, что ветер странствий в голове утих. Но в один прекрасный день Миша исчез, и никто не удивился: пропадали многие устойчивые и не склонные к перемене мест, а Мише, казалось, сам бог велел. Тоску по сыну Нина Ивановна заглушала трудом и смотрелась белой вороной среди погрязшего в безработице городка. Она ни минуты не сидела без дела — служила уборщицей в забегаловке, вязала носки на продажу, огород засадила особенным сортом чеснока, и за урожаем приезжали хозяева общепита со всей округи. На один род деятельности у Нины Ивановны не хватало нервов: она не могла выходить с горячими блинами и бутылками местного пива на станцию, к проходящим поездам, слишком ныло сердце от мысли, что Мишенька вскочил когда-то в такой скрипящий зеленый вагон… и нет от него вестей, и где он, что с ним — неизвестно.
Она часто проверяла почтовый ящик, хотя все знали режим визитов их почтальона — раз в день ранним утром. Когда она как-то, возвращаясь с огорода, автоматически откинула жестяную крышку, сидящая на скамеечке соседка Татьяна ядовито напомнила:
— Не смотри, не высмотришь. Варька утром пробегала, я видела.
Согласившись, Нина Ивановна присела рядом, а Татьяна, угостив соседку тыквенными семечками, поинтересовалась:
— Все вкалываешь? Расслабилась бы — всех денег не заработаешь. Куда тебе столько?
И выразительно сплюнула. Нина Ивановна испугалась, что Татьяна взялась подсчитывать деньги в чужом кармане, и не дай бог, пойдут слухи и попадут в неприятельские уши. Она возразила:
— Какие деньги? Копейки. Только дом поддержать, — она помедлила, не смея выговорить вслух мечту. — Если Мишенька вернется, ему деньги нужны будут.
— Эк, свежо предание! — хмыкнула Татьяна недоверчиво. — А приедет, так конечно. Детки — такие гадюки… никаких денег не напасешься, все мало, как в прорву.
Не торопясь, поговорили, как трудно зарабатывать деньги. На улице было безлюдно, а потом внимание женщин привлек Богдан, пятилетний сынишка матери-одиночки, который появился у канавы и стал прыгать на месте с удручающей монотонностью.
— Как Любка его одного отпускает, — проговорила Татьяна брезгливо. — Он же ничего не соображает — как дерево. Под машину попадет. Да, — она понизила голос, — мне кажется, она специально так делает. Баба с возу — кобыле легче. Шофера жалко, который на это налетит.
Богдан был нездоров до такой степени, что это бросалось в глаза. Нина Ивановна не разбиралась в психических недугах, но она не замечала за Богданом признаков общения с внешним миром.
— Богданчик! — несмело позвала она мальчика, но тот не реагировал, а скакал и размахивал руками. — Богдан! Данечка!
— Ай, — отвернулась Татьяна. — Бесполезно.
Но Нина Ивановна не сдалась. Она громко похлопала в ладоши. Хлопок Богдан услышал — остановился, обернулся и пустил слюни. Темные большие глазки мальчика не выражали ничего.
— Богдан, Богдан! — повторила Нина Ивановна, хлопая. — Иди сюда! Иди в песочек играй.
Поперек канавы простиралось внушительное песчаное пятно, оставшееся от выбранной хозяевами кучи. Богдан, которого заинтересовали хлопки, подошел, двигаясь извилистой траекторией, и уставился на руки Нины Ивановны. Та придвинулась к мальчику и энергично погладила его по спинке.
— Чего ты, — удивилась соседка. — Все равно не понимает.
Поглаживание сразу успокоило Богдана. Он притих, перестал дергаться и стоял, охотно покоряясь вмешательству. Татьяна удивилась.
— Надо же.
— Они любят, когда их по спинке гладят, — пояснила Нина Ивановна. — Помню, Мишка разойдется, я его по спинке глажу… как кошку… они любят.
— Все ласку любят, — хмыкнула Татьяна.
— Песок, Богданчик, — пояснила Нина Ивановна притихшему ребенку. — Играй, милый.
— Пе-сок, — раздельно повторил за ней Богдан, опять пустил слюни и присел и подобрал палочку.
— Ладно, пойду, — сказала Татьяна и ушла.
Нина Ивановна блаженно вытянула уставшие ноги. Она подозревала, что Татьяне был неприятен, даже страшен ненормальный ребенок, но Нине Ивановне, привыкшей к странностям собственного сына и хлебнувшей с ним мучительных хлопот, мальчик не докучал. Она сидела, смотрела по сторонам, прикидывала, сколько в этом году выручит за чеснок, и скоро забыла, что Богдан копошится рядом. Надо было идти.
Она привстала, бросила мимолетный взгляд на ребенка, на песчаную поверхность, и у нее потемнело в глазах. Каракули, которые Богдан бездумно выводил палочкой, определенно складывались в слова, тем более что почерк был Нине Ивановне хорошо знаком: ясный, старательный, с излишне круглыми буквами и необычным уклоном влево. Так писал ей Миша, когда гостил у родственников.
"Дорогая мама, — неторопливо, но уверенно выводил Богдан. — Здравствуй. У меня все хорошо. Я живу в деревне у фермеров. Они муж и жена, относятся ко мне хорошо. Я помогаю с лошадями, ухаживаю. Есть свиньи…"
— Богданчик, — пролепетала Нина Ивановна, когда обрела дар речи. — Ты умеешь писать?
Ребенок не отвечал, но Нина Ивановна видела, что это лишний вопрос: конечно, пятилетний ребенок писать не умел, почерк на песке был взрослый, хоть и не слишком уверенный. Это писала усталая рука человека, отвыкшего держать карандаш, а не маленький мальчик, будь он хоть семи пядей во лбу. Нина Ивановна провела рукой по глазам. Она обнаружила, что сидит на скамейке, и ноги ее не слушаются.
— Богданчик… Мишенька… — лепетала она. — Богданчик… скажи Мишеньке… где ты, милый? Какой город? Какая деревня? Приезжай, Мишенька, ради бога!
Она так взвыла, что испугала Богдана. Он бросил палочку, огляделся, испуганно засунул в рот палец и пришел в возбуждение: запрыгал прямо по буквам, разбрасывая песок. Нина Ивановна бросилась спасать письмена, но было поздно, тем более что за сыном уже двигалась неверным шагом его мать.
— Чего вы тут? — спросила она хмуро, подозревая неладное. — Чего он?
— Люба, — проговорила Нина Ивановна, пытаясь унять дрожь в голосе. — Чего ж ты сына не лечишь? Хоть бы в поликлинику сводила… его лечить надо, к доктору.
Люба оскалилась, демонстрируя черные прогалы в местах отсутствующих зубов.
— Еще чего, — сказала она. — Меня, может, саму вперед лечить надо. — Нина Ивановна была согласна с этим тезисом. — Да стой спокойно, зараза! Кому говорят! — она бесцеремонно схватила вырывающегося сына за руку и поволокла с собой.
Придя домой, Нина Ивановна дрожащими руками кое-как вытащила из комода Мишины старые письма, когда-то умилявшие ее примитивностью выражений. Почерк был тот же, но ничего похожего на фермеров, лошадей… свиней… не было в помине. Она не спала всю ночь, еле дождалась утра, но надо было идти на работу. Швабра валилась из рук Нины Ивановны, ведро опрокидывалось — она боялась, что Богдан заболеет или что мать не отпустит его на прогулку. По дороге с работы она зашла в магазин и робко попросила у знакомой продавщицы взвесить конфет.
— Сколько? — спросила та.
— Одну, — ответила Нина Ивановна.
— Чего одну? Кило одно?
— Нет… конфетку одну.
Продавщица гневно затрясла золотыми сережками и закрутила пальцем у виска.
— Вы что, ей-богу, сбрендили совсем? Я тебе на каком калькуляторе посчитаю? Или бери сто грамм, или ничего вешать не буду. Охренели уже от скупости…
Нина Ивановна превозмогла себя и решилась — купила самую маленькую шоколадку за тридцать пять рублей.
— Вон баба Шура, — крикнула ей вслед продавщица. — На одну пенсию живет, а вчера и беленькой бутылку взяла, и настойку!..
Не вступая в пререкания, Нина Ивановна удалилась. Она кружила по одноэтажным улицам и пустырям, но, если раньше Богданчик попадался ей на каждом шагу, портя настроение напоминанием о неприглядных болезнях, то сейчас его нигде не было, хоть плачь. Попадались редкие личности, которые, казалось, сто лет не выползали на свет божий, — Нина Ивановна мельком перебросилась словами с тремя кумушками и столкнулась на тропинке между заборами и канавой с участковым, который с перекошенным от значительности лицом куда-то целенаправленно следовал, занимая пышной ватной курткой тропинку и прилегающее пространство. В другое время Нина Ивановна не обратила бы на него внимания, но сейчас она застряла на пути начальственного лица, не торопясь уступать место.
— Игорь Петрович, — напомнила она ему. — Про Мишу ничего не слышно?
Игорь Петрович не сразу понял, о чем речь, — пропавший Миша давно вылетел у него из головы.
— Опять кур таскают? — ответил он вопросом на вопрос, преисполняясь важностьи и морщась.
— Игорь Петрович! — Нине Ивановне почудилось, что участковый спит на ходу. — Какие куры? Я кур не держу. Я про Мишу, сына, помнишь? Не слыхать ничего у вас?
Участковый включился в реальность и почему-то обиделся.
— Появится информация — сообщу, — буркнул он, обращаясь к Нине Ивановне во множественном числе. — Что думаете, утаю, если появится? Всем вам сразу надо… возьми да подай.
Нина Ивановна не стала напоминать, что "сразу" растянулось почти на десять лет и что она по отношению к властям, не обнадеживаясь их возможностями и рвением, являла образец терпения. Она поинтересовалась существенным:
— Игорь Петрович, а фермеры у нас в районе есть?
— Какие фермеры? — не понял тот.
— Такие — на сельском хозяйстве. С лошадями, свиньями…
Участковый рассердился.
— На моей территории, — сказал он, напирая внушительным корпусом и оттесняя Нину Ивановну с дорожки, — никаких фермеров нет. Зато вчера два колеса прокололи… одни дураки машинами ворота загораживают, а другие им шины режут. Дураков хватает у нас! А фермеров нету…
Приняв информацию к сведению, Нина Ивановна освободила проход человеку при исполнении. Богдана она обнаружила на площадке между заколоченными складскими лабазами. Он был занят делом: зверски гримасничая, выдирал травинки из дерна, потом бежал на середину асфальта и, повизгивая, швырял добычу в пролом. Ребенок был неопрятен, грязен, фланелевая рубашечка пестрела пятнами, так что Нина Ивановна досадливо вздохнула. Она знала, как трудно держать в чистоте мальчишку, днюющего и ночующего на улице, но такое небрежение материнскими обязанностями выходило за рамки, и Нине Ивановне казалось с горечью: если бы нашелся Миша… она бы пылинке не дала сесть на сыночка.
Появления Нины Ивановны Богдан не заметил: продолжал рвать, бегать и швырять, а Нина Ивановна бегала за ним следом, причитая:
— Богданчик, Данечка, это я, баба Нина. Не узнал? Смотри, что принесла… — она поманила ребенка шоколадкой, но тот не реагировал — возможно, он, не избалованный матерью, просто не знал, что это. Но Нина Ивановна была настойчива — ей требовалось не только завладеть вниманием Богдана, но еще отвести его к месту, где он проявил бы способности медиума. На пыльном сухом асфальте это было проблематично. Деликатная борьба с мальчиком, который был силен не по годам и, когда ему что-то не нравилось, наносил обидчикам сильные удары, продолжалась какое-то время, пока тот не распробовал угощение и не сменил гнев на милость. Тогда он радостно запрыгал, измазался коричневыми слюнями и позволил Нине Ивановне отвести себя к песчаному оазису.
— Данечка… — проговорила Нина Ивановна, погладив ребенка по спинке и не заметив, что тот притих и издал довольные звуки вроде урчания. Она сидела со слезами на глазах и подбирала слова, обращенные к сыну, но оказалось, что накопленные чувства не выражаются словами. Прошло несколько минут, и Нина Ивановна, заплакав, взмолилась: — Данечка, скажи Мишеньке… пусть приедет… или адрес скажет, я приеду, привезу деньги, у него же, наверное, денег нету?.. Я привезу… пусть только скажет куда… Приезжай, Мишенька, родной, что же, у нас не хуже, чем у фермеров…
Мальчик бессмысленно смотрел под ноги и колотил палочкой, которую Нина Ивановна вложила в неразумную руку, по земле.
— Адрес… — лепетала Нина Ивановна. — Мишенька, адрес… только скажи, родной, я никому… если неприятности… никто, кроме меня, не найдет…
Богдан подпрыгнул. Нина Ивановна подумала: может, ей вчера померещилось? Сосед самогон гнал и дурными парами отравил округу? Потом Богдан сел, уставился в сторону дремлющей кошки и принялся бездумно водить палочкой. На песке стали — сначала медленно, потом быстрее — появляться слова.
"Дорогая мама, — читала Нина Ивановна. — Здравствуй. Я по тебе соскучился. Обычно у меня много работы, и скучать некогда. Но иногда бывает".
— Миша, — заплакала пораженная Нина Ивановна. — Пожалей маму… плохо мне без тебя. Только бы знать, где ты… хоть весточку…
В глазах ребенка появился смысловой просвет. Он перестал писать и удивленно уставился на палочку.
— Богданчик, — испугалась Нина Ивановна. — Ты что?..
— Пе-сок, — отчетливо произнес Богдан, вскочил, вырвался и убежал.
На другой день, когда Нина Ивановна сузила поиски Богдана вокруг кривого домика матери-одиночки, она наткнулась непосредственно на нее, стоящую в дверях с неукротимой злобой в глазах, с трясущимися черными прядями волос, под стать заправской ведьме.
— Ты чего это, — угрожающе крикнула Люба, уставляя руки в бока. — Чего парня приманиваешь?
Нина Ивановна умоляюще сложила руки.
— С ним заниматься надо, Люба, — сказала она заискивающе, заглядывая Любе за плечо и высматривая Богдана в мутном окошке. — Хороший мальчик… может, головка прояснится у него.
— У него головка-то умней, чем у вас, старых кошелок! — насмешливо доложила Люба. — Нечего заниматься! Или присматриваешь на органы его сдать… смотри… я заявление напишу!
— Что ты говоришь, ей-богу… — испугалась Нина Ивановна.
— Я знаю, что говорю! Я разберусь еще с вашей мафией!..
И, глядя вслед поспешно уходящей Нине Ивановне, она хрипло прокричала на всю улицу:
— Давай, давай!.. Топай!..
Вечером случайно заглянувшая соседка застала Нину Ивановну с сердечным приступом. В ход пошли капли, лекарства, потом позвали знакомую медсестру Ирину, но Нина Ивановна, порывавшаяся вставать и куда-то лететь, улеглась только после резонного Ирининого замечания:
— Ты чего хочешь — чтобы сын к материной могиле вернулся?
Ирина вспомнила о пропавшем сыне наугад, не вкладывая в слова особенного смысла, но Нина Ивановна смолкла, как по команде, послушно выполнив все Иринины предписания. Только один раз она негромко посетовала:
— Хоть бы адрес узнать… пойти…
Два дня она просидела на бюллетене и старательно восстанавливала здоровье, чтобы в любой, сколь угодно далекой перспективе сын вернулся к живой матери. На третий день ей показалось, что звякнул почтовый ящик, она выглянула на крыльцо, и дочка подруги, гулявшая с завернутым ребенком, весело крикнула ей:
— Теть Нин, Мишка-то ваш… видели его?
— Кого? — вздрогнула Нина Ивановна.
— Мишка-то ваш, говорю, вернулся! Изменился… я не узнала.
Нина Ивановна задергалась.
— Куда… где?
— А он вчера к Женьке… говорит, прямо с поезда.
Женька была Мишиной школьной любовью, к которой он бегал иногда и от законной супруги. Нина Ивановна ахнула, но не удивилась: события последних дней успели настроить ее на необратимое Мишино возвращение. Она только выдохнула:
— Да что ж мне-то… мне-то…
— Сказали, вы болеете. Наверное, чтоб не волновать. Куда он денется? Придет.
— Тьфу! — Нина Ивановна гневно плюнула и обнаружила, что прикипела к месту: ноги отказывались двигаться, а фигура сама поворачивалась в разные стороны — то к дому, чтобы взять ключи и запереть дверь, то к улице, чтобы стремглав бежать к Женьке. Пребывая в смятении, она не сразу заметила, что Богдан, сидящий на корточках у канавы, тихо встал и подошел к ней.
— Ни-на, — проговорил он и замер ее у ног так, что она, рванувшись, едва не наступила на него.
— Тьфу! — повторила Нина Ивановна с досадой, что возникла помеха на пути к Мише. — Уйди ты, проклятый! Брысь!
Мальчик отлетел в сторону, а Нина Ивановна, удерживая в груди пытавшееся вырваться сердце, побежала. Женькин дом выглядел глухим и безлюдным. Нина Ивановна заколотила в дверь, внутри долго возились и не открывали, потом, сопровождаемый затхлым духом, вылез морщинистый Женькин отец.
— Миша… — выдохнула Нина Ивановна. Старик скривился.
— Мии-ша? Пропади он пропадом, твой Миша!
— Где?..
— Уехали! — старик в сердцах выругался. — Сманил, гад. Она-то… дура… пальцем поманил — а она растаяла! Всю ночь праздновали, а с утра — фьюуу!
— Куда… уехали?
— Спросила, куда! На кудыкину гору!
— А… повидаться?
— Как же! Больно надо!
Не выдержав, Нина Ивановна осела на крыльцо. У нее кружилась голова, происходящее казалось тревожащим, болезненным сном — то ли дурным… то ли хорошим… Женькин отец исчез, потом вышел и протянул ей пухлый измятый конверт.
— На тебе, — буркнул он. Нина Ивановна не поняла, и он объяснил: — Сынок твой оставил. Письма, говорит, писал… отдайте, мол, мамаше. Не отправлял, мол, денег не было… Воспитала… рвань.
Нина Ивановна дрожащими руками вытрясла обрывки каких-то листочков с расплывчатыми от воды буквами. Развернула один и стала читать:
"Дорогая мама. Здравствуй. У меня все хорошо. Я живу в деревне у фермеров. Они муж и жена, относятся ко мне хорошо. Я помогаю с лошадями, ухаживаю. Есть свиньи…"