***

Допустим, рай — не остров Врангеля,
а тень на зимнем солнцепёке,
где после поцелуя с ангелом
у нас — прокушенные щёки,

где снег из правда что солёного
пшена лежит себе слоями,
как после драки, весь заплёванный
дымящимися снегирями.

Из наших глоток в небо синие
растут молитвы гуще рощи,
их метит разноцветным инеем
сорокорукий сортировщик.

С глазами просветленной сволочи
он ошалел от изобилья:
аж за спиной с подбоем войлочным
гадливо вздрагивают крылья.

Он то лютее лютеранина,
то фельдшера с багровой ряшкой,
делившего тяжелораненых
на операбельных и "зряшных".

Мою молитву тихой сапою
отправит он легко, как выдох,
туда, где ангельскими ссаками
пропах в раю пожарный выход.

И это редкое везение,
ведь остальные по старинке
он выставит на обозрение,
как кенарей на птичьем рынке:
они поют, а богу нравится,
они поют всё выше, выше,
а кормят их, пока подавятся,
пыльцою с крыльев вновь прибывших.

Я куколку твоей капустницы
пинцетом изо рта достану,
пока растрёпой-второкурсницей
ты декламируешь Ростана.

Как вариант: твою капустницу
я выну изо рта пинцетом,
пока, от поцелуя скуксившись,
ты вылитая Клара Цеткин

в платок за полчаса до вылета,
когда, прощаясь на морозе,
я понял: эта Клара вылита
уже не в памяти, а в бронзе.

Пусть ангелы в раю пластмассовом
под надувными облаками
любовь подделывают массово,
причем немытыми руками.

Я вправе был считать грязнулями
и мертвецов, пока в глубинах
они таки не стали пулями
в своих сосновых карабинах.

Вот звякнут тостеры подземные,
и мертвецы, дымясь при этом,
из-под земли, вращая зенками,
начнут выпрыгивать дуплетом.

Соединив распятье с оптикой
и с хитрым ленинским прищуром,
с поправкою на Пустынь Оптина,
они любую цель прищучат.

И вот тогда молитесь, ангелы,
попавши к ним на перекрестье:
вас сволокут на остров Врангеля
и похоронят честь по чести.

Там бог практически не ловится
через помехи снегопада.
Там рай — не рай, но им становится,
как только сдёрнет маску ада.

Там наши лица, состоящие
из поцелуев и пощечин,
там будет всё не настоящее,
поскольку будущее очень.


Предмет (На смерть брата)

Пока я вынимал из птицы
полёта скользкий холодец,
та птица начинала биться,
чтобы разбиться наконец,
но только треснула, а ты же
не по-пластунски, но проник
туда, где люди жиже жижи,
где страх не враг, а проводник.
Ты трогал райские предметы
и резался об их края:
там брошка мёртвой тёти Светы,
конверт к 7 Ноября,
два ржавых скальпеля, три ложки,
в закрытой баночке сурьма,
матрёшка в образе матрёшки
и Ельцин в образе дерьма,
и Пастернак, прощённый Зиной,
и след на палочке ушной,
там гриб смешной над Хиросимой
(он там действительно смешной),
там все поповские проклятья —
чуть шепелявее сверчка,
там снайперский прицел распятья,
не без задоринки сучка,
наводится причём скорее,
чем ты исчезнешь без следа
у автомата лотереи
наистрашнейшего суда.

Ты ляжешь на сырые доски
и так захочешь молока.
В твоей чёрный рот, еще не плоский,
вплывут густые облака,
они начнут внутри вращаться,
потом построятся гуськом,
и ты напьешься этим счастьем:
парным суглинистым песком.


***

Данный текст наглядно демонстрирует, как стремление сказать нечто важное приводит почти всегда к проговариванию совершенно случайного и ничтожного; как потом это случайное своей ничтожностью аннулирует факт существования наиважнейшего в мире. И дело не в том, что наиважнейшее не так уж и важно, а ничтожное — не достаточно ничтожно, а в том, что княгиня Мария Болконская связана с Царевококшайском узами жизни и жилами отсутствия таковой.


Вот тогда мертвецы уползут в свои шестигранные норы,
волоча за собой плакаты "За что?!", "Доколе?!".
Сизиф к тому времени уже разворует горы,
перейдя на следующий уровень: "перекати-поле".

Вот тогда господь, весь в сырой извёстке,
побеливший местами тьму, завершит аферу,
угадав, под каким же из трёх напёрстков
он сам и вращает земную сферу.

И в наш городок Пылябинск непременно ушастый войдёт ослина
и, не пряча внутри себя сообразный росту
предмет для применения вазелина,
оставит им в дорожной пыли штурманскую бороздку.

Вот тогда детдомовцы — мал-мала меньше,
набив воробьями рты и согнув колени,
начнут взлетать, чтобы сверху таранить тяжёлых женщин,
надеясь, что выкидыши ускорят усыновленье.

И какой-то чувак в футболке с надписью на арамейском
начнёт воскрешать мертвецов, уничтожая невинных домашних хряков
при помощи противоправных действий
с точки зрения полиции, свирепых евреев и жующих полынь поляков.

Если хочешь сморозить глупость, начни в феврале говорить о боге:
"Вот, например, — верблюд; во рту у верблюда — пена,
и мы для него любую иголку отыщем в стоге,
потому что наши стога — из шприцов, а не из сена".

А помнишь, когда тебя в подворотне почти ни за что отделал
твой ангел-хранитель, прикинувшись пьяными пацанами,
тебя осенило: бог совсем не то, что он с нами сделал,
и уж точно не то, что он ещё сделает с нами.

Допустим, сидит идиот рыбак и, умоляя клёва,
запивает водкой впечатления от кокаина,
в итоге к нему подходит деваха, читающая Гумилёва,
и клёво, что не отца, а сына.

Но что бы нам ни дарили данайцы, в итоге всучат всё равно Данаю —
это такая залетевшая от "золотого дождя" древнегреческая герла.
Но при чем тут княгиня Болконская Марий Эл, которая (я точно знаю)
урожденная, твою мать, Йошкар-Ола?

Почему Наташа Ростова, став графиней Безуховой, не родила Ван Гога?
Хотя кто сказал, что она его не родила?
"Йошкар-Ола, Йошкар-Ола!" — кричит осёл у несъедобного стога.
И верблюд сквозь игольное ушко отвечает ему: "Йошкар-Ола!"


***

В начале бога было слово.
В начале дьявола — слова,
и речь, и скрип её помола,
и жир, и жмых, и жернова,

и бакенбарды у кудрявого,
седые по краям немного...
Но бог, раздувшийся до дьявола,
всегда сдувается до бога.
Хор ангелов поёт, как лабухи,
но только на октаву выше
(тем временем в бухой Елабуге
лет семьдесят стихов не пишут).

И ничего тут нету странного,
что после этаких мутаций
у ангелов — лицо Папанова,
а вместо голоса — брегвадзе.

У входа в рай дымят покрышки,
причём по-чёрному дымят.
Там воздух плотный — им не дышат:
его кусают и едят.

Там Ольга Ивинская в танце,
что описать и не берусь я,
вот-вот из музыки Сен-Санса
достанет жареного гуся,

покуда Боря — морда лошадью —
вставною челюстью сверкая,
рукой с б/у-шною калошею
грозит грозе в начале мая.

Он там причислен к лику нежити
и в глубь природы опускается,
любить его нельзя, но нежничать
по воскресеньям допускается.

Там богородица закрякала,
сбывается её пророчество:
Иосиф обнимает Якова,
хоть Яше этого не хочется.

Уже определились призраки,
где точно их заменят люди,
а это признак, то есть признаки,
что больше призраков не будет.

А будут сёстры-неудачницы,
вишнёвый сад — на лбах оленьих,
где жизнь от смерти в бога прячется,
а бог — в себя от них обеих.


Бродский в Норенской

В краю прозрачных деревень,
где на плетнях висят не крынки,
а не поймёшь какая хрень,
да петухи, задрав закрылки,

где происходит каждый день,
в начале января допустим
(я повторюсь), такая хрень,
что лучше мы её опустим.
Там не природа, а фигня
и чёрт-те что и сбоку бантик,
там, если взглянешь на меня,
увидишь — не по росту ватник

и счастья полные штаны.
Там гимн страны под босса нову
горланят бесы-шатуны,
причём в трусах на босу ногу.

В сугробах греются коты,
орёт сосед: "Урою, стерву!",
и женщина его мечты
спешит с двумя детьми на ферму.

Сейчас запахнет молоком —
таким простым телячьем раем,
и, не сглотнувши в горле ком,
я удавлюсь за тем сараем.

И характерно, что к утру,
когда меня заметят, тело
качнётся вправо на ветру,
но так и не качнётся влево.

Мне будет пухом чепуха,
с которой ладили неплохо
господь при помощи греха
и сердце — с помощью порока.

И я не сочиню мотив,
прижавшись скулами к запястьям,
за гениальность заплатив
двойным предательством и счастьем.