Товарищ Ивс, открывая утром глаза, иногда удивлялся этой мудрёной механике, работавшей без сбоев. В детстве, помнится, именно этого он и страшился: что вот заснёт, да и не проснётся. Впрочем, вспоминать детство товарищ Ивс не любил. Ему даже странным казалось, что он когда-то мог ходить в коротких штанах с помочами, гонять по улицам собак и получать подзатыльники от взрослых. Порой, по необходимости, приходилось напрягать память, чтобы припомнить какой-нибудь эпизод, и, даже если он припоминался, в нём было всё что угодно и кто угодно, кроме самого товарища Ивса, изображение которого будто стёрли гигантским ластиком. Была ещё надежда на тех, кто окружал товарища Ивса в молодые годы, но поиск их, проведённый представительно и оперативно Фрейлисом Ивановичем, дал ужасающий результат. Как доложил товарищу Ивсу Фрейлис Иванович, сотрясаемый внутренней дрожью, все окруженцы к моменту поиска, а то и во время его скончались, хотя среди них было много не совсем старых людей. Товарищ Ивс после доклада долго смотрел в какую-то точку на стене. Фрейлис Иванович хотел уж было кликнуть врача, но тут товарищ Ивс очнулся и сказал мягко и протяжно, будто выспался славно, пока точку на стене разглядывал:
– Спасибо, Фрейлис Иванович, за горькую правду.
Этого Фрейлис Иванович никак не ожидал и потому ушёл от товарища Ивса приметно довольным, что случалось крайне редко. Действительно, для удовольствия у Фрейлиса Ивановича причин было немного. Как-то по осени сам не свой прибежал к нему Шимпанзин и, запинаясь, рассказал о том, что допрашиваемые в качестве знавших когда-то товарища Ивса люди в количестве двух человек несут непотребную ересь и на все уговоры получше вспомнить тот или иной эпизод отвечают высокомерным отказом.
– И какую же непотребную ересь они несут? – устало спросил Фрейлис Иванович, специально оторвав взгляд от важных бумаг, лежавших перед ним на столе.
– Брешут, будто в детстве товарищ Ивс был ростом с маленького ребёнка и букву "эр" не выговаривал, – насупившись, точно в обиду за товарища Ивса, ответил Шимпанзин.
– Ещё что? – тоже озаботившись, спросил Фрейлис Иванович.
– Что в банях подглядывал и ябедничал...
– Чушь какая-то, – сказал Фрейлис Иванович.
– Да кабы только чушь, а то и чего почище, – заважничал Шимпанзин, но тотчас был остановлен строгим взглядом хозяина кабинета.
Фрейлис Иванович и впрямь не любил иносказаний.
– Ты, Роман Яковлевич, научился бы иногда собеседника слушать, – начал он издалека. – Я как сказал давеча: чушь какая-то. Не простая чушь, а именно какая-то. А уж какая она какая-то: собачья, или кошачья, или зловредно враждебная – это отдельно выяснять придётся. А ты всё с налёта норовишь, да эзоповым языком притом пользуешься, не понимая, что эзопов язык не для тебя писан. Приведи ко мне этих грамотеев.
Вопреки ожиданиям, упрямцы оказались тихими, малограмотными людьми, чья речь преимущественно состояла из пауз и мата. Фрейлис Иванович, будучи и сам порой невоздержанным в словах, и то через пару минут смутился и сделал докладчикам выговор, благодаря которому лишь увеличилось количество и продолжительность пауз.
– Убрать! – вскричал он, едва за сенеками затворилась дверь. – Убрать, убрать к чёртовой матери! Роман Яковлевич, голубчик, да как же вы разобрали что-то в этом чушатнике? Ну, там про маленького мальчика, букву "эр", баню...
– Так я ж их трое суток не кормил, – признался Шимпанзин. – Они говорили, я записывал, думал, сопоставлял. Кой о чём сам догадался.
– Это о чём же? – спросил настороженно Фрейлис Иванович.
– О бане, – смущённо ответил Шимпанзин. – В детстве все в банях подглядывали.
Прежде чем выступить с ответным словом, Фрейлис Иванович сделал паузу... Товарищ Ивс, поблагодарив Фрейлиса Ивановича за горькую правду, долго ещё потом не мог примириться с потерей тех, кого когда-то знал, но уже не помнил. Фрейлис Иванович и Шимпанзин, помогавшие ему скорбеть об утрате, иногда чудесным образом вспоминали чьи-то прощальные слова. Начинал обычно Фрейлис Иванович.
– Пятеро утверждали, что вы человека как-то спасли, – говорил он, злясь на себя за неловкость в выборе количественного состава утверждавших.
– И к тому же не одного! – подхватывал Шимпанзин.
– По-вашему, я должен помнить об этом всю жизнь? – неожиданно расходился товарищ Ивс. – Неужели совсем никого не осталось, кто видел, к примеру, как я кого-то спасал?
– Есть такой! – раньше Фрейлиса Ивановича выскочил Шимпанзин. – Вот только поправится и тотчас перед вами предстанет.
– Не вот только поправится, а е с л и поправится, – уточнил мрачно Фрейлис Иванович. – Вечно ты, Роман Яковлевич, не с той ноги ступаешь.
– Да уж, небось, поправится, – стоял на своём Шимпанзин. – Вчера в сознание пришёл, спросил, где находится и как зовут. Чего же ещё надо?
– Ну и как его зовут? Глядишь, вспомню... – оживился товарищ Ивс.
– Да кто ж, кроме него самого, это знать может, – сказал Шимпанзин. – Главное в том, что он вас хорошо помнит.
– Проследи, Фрейлис Иванович, – напутствовал товарищ Ивс, поднимаясь и тем самым давая понять, что беседа закончилась, – ответственно проследи. Если мы этот шанс упустим, то концов не найдём.
Всю дорогу до своего кабинета Фрейлис Иванович нехорошо промолчал, и, переступая начальнический порог, Шимпанзин был готов ко всему, однако вместо ожидаемого урагана по кабинету прошмыгнул молодой ветерок, очень даже кстати освеживший. Фрейлис Иванович, воссев за стол, поиграл с бумажками, огляделся, позёвывая, а лишь потом, будто мимоходом, спросил:
– А ты, Роман Яковлевич, сам-то знаешь, где ты находишься и как тебя зовут, мать твою в тридесятое царство?!
Шимпанзин неслышно засмеялся, проглотив смешок ещё в зародыше. Понял: пронесло... На роль выздоравливавшего отрядили художника-сексота Пражского.
– Тоже из греков, поди, – сказал Фрейлис Иванович, нехотя утверждая кандидатуру новобранца. – У тебя там нормальные люди вообще есть или одни греки?
Пражскому побрили голову, лысину по просьбе Шимпанзина зачем-то густо намазали зелёнкой и укрыли бинтами. Пражский посмотрел на себя в зеркало и сказал, высвобождая из-под бинтов брови:
– У Хацкевича есть странная картина "Неизвестный мужчина в ожидании свидания" – так я теперь похож на этого мужчину. Если, конечно, снять бинты и вернуть волосы.
"Художники, – подумал брезгливо Шимпанзин. – Чего плетут – сами не знают..."
Фрейлис Иванович, к которому Пражского доставили для экзамена, хмуро оглядел нововошедшего и столь же хмуро спросил:
– А посолидней ничего нельзя было найти?
– Член Союза художников... – вступился было за Пражского Шимпанзин, но был тотчас жёстко оборван начальником.
– И чего прикажете делать с этим членом? – ехидно осведомился Фрейлис Иванович, гуляя вокруг Пражского, как гуляют обычно с упрятанными за спину руками вокруг колонны в парке культуры и отдыха трудящихся. – Зачем нам тут вообще этот член? И как прикажете подать его товарищу Ивсу? Вот тут, мол, товарищ Ивс, член говорящий объявился, да мало того, что говорящий, так вас ещё прекрасно помнящий!
– Я, между прочим, известный художник! – не стерпел Пражский.
Фрейлис Иванович остановился против уха гордеца и, привстав на цыпочки, громко произнёс:
– Вы не художник. Вы – ч л е н Союза художников.
Подначивал Пражского Фрейлис Иванович и во время экзамена. У Пражского там было одно место в самом начале воспоминаний, когда он говорил: "Помню, стоял я как-то на мосту..." Так Фрейлис Иванович, не дав ему договорить, сам и продолжил: "...и подумывал, а не сигануть ли мне вниз головой. Вот и надо было сигануть – дурака бы теперь изображать из себя не пришлось и художников бы поубавилось".
Про художников Фрейлис Иванович сказал совсем тихо, как бы на излёте фразы, заглушённой к тому же шимпанзинским протестом. В целом же Пражский сыграл убедительно, но Фрейлис Иванович не был бы Фрейлисом Ивановичем, коли бы не придрался к чему-нибудь напоследок. В результате решено было голову возвернуть в прежнее состояние, а упор сделать на колченогость. Спектакль, однако, провалился с позором. Товарищ Ивс терпеливо выслушал прохожего очевидца и, когда тот, отстучав весело по паркету протезом, покинул кабинет, сказал укоризненно Фрейлису Ивановичу:
– Ну зачем надо было на такую маленькую роль задействовать художника Пражского? Если нет свидетелей, значит, и нет, а устраивать из этого балаган нехорошо. Шимпанзин небось поусердствовал?
Фрейлис Иванович, молча кивнув, отправился в контору, вызвал секретаршу и надиктовал два приказа о выговорах себе и Шимпанзину, а также информационное сообщение о безвременной кончине известного художника Пражского, последовавшей в ночь на такое-то.
– А такое-то ещё не наступило, – сказала секретарша, медля с записью.
– Наступит, – ответил, глядя задумчиво в окно, Фрейлис Иванович. – Определённо наступит. Вот завтра проснёшься, а оно уже и наступило. Если, конечно, проснёшься.
"Как-то всё нескладно собралось, – размышлял он, выстукивая пальцами популярный мотивчик. – Всех-то он помнит, всех-то он знает..." Продолжая левой рукой извлекать из стола глухие звуки, правой потянулся к телефону. "Соедините меня с художником Пражским", – сказал кому-то и замер в ожидании. Вскоре в трубке зашуршало, и Пражский, постаревшим лет на двадцать голосом, хрипло произнёс:
– Слушаю вас, Фрейлис Иванович!
– Вы должны нас всех извинить, – сказал нервно Фрейлис Иванович. – Непременно и решительно должны нас всех извинить. У вас голос необычный. Я сейчас пришлю к вам врачей. Вас надо подлечить. Никуда из дома не уходите, а то с таким голосом вы долго не протянете и ничего путного не нарисуете. Прощайте, батюшка.
Вошла секретарша, принесла свежие бумаги на подпись. Фрейлис Иванович прочитал внимательно приказы и, не подписав, бросил в корзину, а визируя информационное сообщение, вздохнул и сказал: "Всё одно не жилец".
Весть о кончине художника Пражского не понравилась товарищу Ивсу. Шествуя в траурной процессии во втором ряду вместе с Фрейлисом Ивановичем, он говорил о превратностях судьбы. Фрейлис Иванович молча со всем соглашался, разглядывая вдову, которая по приказу Шимпанзина шла прямо перед ними. Утомившись от философии, товарищ Ивс тоже воззрился на вдову и вскоре заметил вслух, что если долго смотреть на женщину со спины, то в какой-то момент увидишь и её лицо. Фрейлис Иванович и против этого не возразил, хотя и мог, потому что при долгом разглядывании женщин со спины видел что угодно, только не лицо.
Промолчав так до поминок, Фрейлис Иванович там и разговорился. Сначала он похвалил селёдку, потом охаял грибы, а в ожидании второго пространно поделился своими наблюдениями. Возможность углубиться в тему предоставил ему товарищ Ивс, всегда плохо поминавший и теперь вот застрявший на щах.
– Я тут что подметил, – легко отрыгнув, начал Фрейлис Иванович. – Не тут, а вообще.
И умолк, потянувшись взглядом к далёким подносам, на которых стояли тарелки со вторым. Товарищ Ивс, давившийся хлёбовом, кстати, отвлёкся и полюбопытствовал:
– И что же ты подметил, Фрейлис Иванович?
– А то, – сказал Фрейлис Иванович, нехотя отводя глаза от людей из обслуги, многие из которых показались ему странно знакомыми, – что национальность человека точнее всего можно определить на его похоронах. Во-первых, имя, отчество, фамилию настоящие узнаешь, а во-вторых, увидишь родных и близких. Ладно новопреставленный, с ним и так всё было ясно, но вот вчера мы хоронили человека по фамилии Оглоблин, и вдруг на табличке такие слова, а вокруг такие рожи...
Тут ложка товарища Ивса наконец-то звякнула о дно тарелки, и звон этот тотчас был услышан официантами. Грея руки над дымком, исходившим от картофельного пюре, товарищ Ивс сказал:
– Вы, Фрейлис Иванович, национальным вопросом, как я понял, увлекаетесь – так займитесь им по-серьёзному. Нельзя же в самом деле допускать, чтобы у нас люди инкогнито жили. Это неприлично и к тому же картину общего государственного состояния искажает. Я, к примеру, привык думать, что у нас одних людей больше, а по табличкам выходит, что других. Меня это лично оскорбляет.
Вечером Фрейлис Иванович вызвал к себе Шимпанзина и дал тому задание провести негласную инвентаризацию фамилий – на предмет приведения в соответствие... Здесь Фрейлис Иванович было запнулся, не найдя под рукой нужной формулировки, но Шимпанзин и так всё понял и бил уже копытом в нетерпении. Остаток дня, а также и ночь Фрейлис Иванович провёл с Фелицией. Напугав девушку хмурым видом и вопросами относительно происхождения имени, он потом загоготал довольно, как ребёнок, а Фелицию затискал, зашлёпал, повторяя одну и ту же фразу:
– Хохлушка, ой, хохлушка!
Той же ночью товарищу Ивсу тоже не спалось, но по менее приятной причине. Меры, принятые им в отношении поголовья мух, начали в конце концов приносить результаты, а это, в свою очередь, решительно не понравилось сироте. Мальчик сильно нервничал, лишённый возможности охотиться, бил дядьку, присматривавшего за ним, а накануне отказал Холопьеву, который тратил на поганца своё драгоценное время.
Пётр Евграфьевич, человек воспитанный и интеллигентный, разумеется, не подал виду, что расстроен – напротив, был весел и многоречив, и поганца защищал, припоминая, что и сам в детстве был далеко не образцовым ребёнком. Товарищ Ивс с недоверием отнёсся к словам Петра Евграфьевича. Он и представить себе не мог Петра Евграфьевича на месте сироты, но стремление выгородить несчастливца приветствовал и одобрял. Провспоминав до полуночи детские годы, собеседники расстались.
Товарищ Ивс, выказывавший во время разговора некоторые признаки сонливости, после ухода гостя разгулялся и даже припомнил, как брал сироту из детдома. Было, впрочем, нечто, предшествовавшее этому событию.
Когда от Фрейлиса Ивановича стали поступать первые неутешительные сведения о поисковых работах, товарищ Ивс вдруг вспомнил о родственниках, которые многое могли знать. Фрейлис Иванович тоже воодушевился, обнаружив кладезь познаний, и лично выехал на юг. Вернувшись через неделю из командировки, он прямо с вокзала отправился к товарищу Ивсу и, не мудрствуя, поведал, что приехал ни с чем. Более того, рассказавший ему печальную историю семьи троюродный брат товарища Ивса, единственный из оставшихся в живых близких и дальних родственников, разволновавшись, скончался на глазах у Фрейлиса Ивановича, повергнув того в ужас. Товарищ Ивс стойко перенёс утрату. Отойдя к окну, из которого открывался чудесный вид на каменную башню со звездой, он сказал, глядя не на башню, а на пустынную площадь, распростёртую перед ним:
– Отца я не знал. Тот, кто меня воспитывал, не был моим отцом. А мать я помню хорошо. Это была крупная, грузная женщина, носившая чёрные одежды. Под носом у неё росли усики, и это раздражало её сожителя. У меня, Фрейлис Иванович, как вы теперь знаете, было шесть братьев и три сестры, а уж двоюродных и троюродных вкупе с дядями и тетями – вообще без счёта. И вот теперь, когда я мог бы им всем чем-то помочь, никого из них нет. Печаль лежит на моём сердце, Фрейлис Иванович, большая, скучная печаль.
На следующий день товарищ Ивс поехал в ближайший детдом и взял под расписку глухонемого мальчика-сироту, который гонялся за мухами, коих там было великое множество.
Тут тоже не обошлось без шероховатостей. Заведующая детдомом, улыбчивая нацменка, поначалу попыталась всучить товарищу Ивсу своего сына, зашедшего к ней по случаю и, естественно, сиротой не являвшегося, но бдительность проявил Шимпанзин, уловивший сходство между рекомендуемым претендентом и самой заведующей. Во время этих драматических событий муха-сволочь и присела на губе озабоченного иным товарища Ивса, где и была взята в плен неутомимым ловцом. Таким образом, вопрос о претенденте был решён мгновенно, хотя во время операции по освобождению губы от мухи товарищ Ивс получил от освободителя сильный тычок в зубы и даже вынужден был позже обратиться за медицинской помощью. Освободитель же то ли не понимал своего счастья, то ли не желал расставаться с мухами, но как бы там ни было, радости особой не проявил, а напротив, укусил Шимпанзина за указательный палец, которым тот хотел пощекотать ему нос.
Уже в машине товарищ Ивс сообразил, что промахнулся с выбором, но сама мысль об обмене вызывала у него неприязнь: всё-таки ребёнок, пусть и шаловливый, не веник, который можно запросто снести в хозмаг и без особых объяснений поменять на другой. На том спокойная жизнь для товарища Ивса и закончилась. По чести сказать, её у него никогда не было, но всё же, прибывая раньше домой и опускаясь к себе в подземелье, он иногда ощущал некоторую отдалённость от земной суеты, где приходилось заниматься исключительно умственными делами и не находилось места и времени для душевных чувствований. Теперь же всё переменилось.
Нешумный бунт сироты застал товарища Ивса врасплох. Он знал, что нужно делать с говорунами, которые выбивались из общего ряда, но глухонемой горемыка из ряда-то как раз и не выбивался, а крепко стоял по самой его серёдке, притом молча. Приглядываясь к воспитаннику и размышляя потом о его судьбе и жизненном предназначении, товарищ Ивс однажды пришёл к удивившему его самого выводу, что именно немота была следствием глухоты, а не наоборот.