О поэтах принято говорить: владеет словом. Зачастую так и есть – одним-двумя, хорошо, если цензурными. Вячеслав Рассыпаев владеет огромной – коллекцией? плантацией? армией? гаремом? (надо бы спросить самого Рассыпаева) – разнообразнейших слов: и рутинно-обиходных, и экзотических, и самодельных, и респектабельно-импортных. Вероятно, это всё-таки некое сообщество живых существ, беспрекословно подчинённых своему повелителю, который может в нужный момент клонировать любое из них в очередное "МП"*. И там поставить на выверенное место в чётком ритмическом строю, в позе, удобной для эффектной рифмовки. В сочетании со своими соседями они образуют яркие, неожиданные и при этом отчётливые образы:

_______

* Таким загадочным индексом Рассыпаев метит свои стихотворения. Именно это сочетание букв подсказало издателю Николаю Кротенко назвать книгу Вячеслава Рассыпаева "Между прочим".



Два облака, два белых чау-чау,
похожие на жидкий пластилин…

Росный орнамент на щёчках, и обе –
мякоть кубинской папайи на вид…

Но едва синекрылую даль
искровавит болгарское лечо…

Сквозь чечётку поезда оседает в пятках
странная перкуссия ливня по мозгам…

Мне хотелось летать, догоняя улыбки шаланд,
ударяться об айсберги, прятаться в бусах мимозы…

Спрашиваешь меня, кто такая Ай-Петри?
Это такой ядовито-коричневый телепузик…

Но ты бы видел плачущий вьюнок,
пространство обнимающий над ямой!
Он мечется спиральными слоями
и не поймёт, где север, где восток...

Видишь, мама, какую ажурную скатерть
над раскладушкой сплёл для меня тарантул?..

И в дополненье к ознобу мигрень фордыбачится,
мир превращается в море кровавой гвоздики…

Похоже, автор ловит некий рафинированный кайф от самого звучания слов, будь оно певучим или скрипучим, ревущим или шуршащим.

Только послушайте, вслушайтесь: амариллис, тетраподий, инграмма, кедроград, профитроли, плиоцен, бумвинил, молибден, празеодим, лантаноид, галаретки, мерчандайзер, пуриц… портальный, конгруэнтный, путаношёрстный, шелкопёрый, четырёхдверный, тиристорный…

Два последних – это уже прилагательные к одному из культовых элементов поэтики Рассыпаева – слову "троллейбус". О, троллейбус – это предмет любви, неудержимой и возвышенной, загадочной для читателя и повседневно воплощаемой Рассыпаевым.

Смешной троллейбус двадцати пяти мастей,
что обороты набирал с утробным "мяу",
меня, поверьте, возбуждал в сто раз сильней
любой сударыни, сеньоры или фрау…

(МП-191)

Книга "Между прочим" содержит лишь фрагментарные описания этих механико-романтических погружений, этих страстно-дружеских соитий. Однако вовсе не потому, что Рассыпаев стыдится своей экзотической ориентации. Скорее это похоже на то, как верные супруги, прожившие много лет в счастливом браке, обычно не склонны ко многословному смакованию постельных подробностей. А отношения с необычным предметом обожания у Рассыпаева самые что ни на есть серьёзные и трепетные:

Храни меня, четырёхдверный мой тиристорный,
пока морщинистый архангел перья чистит!
Ты не цитируешь псалмы – ты брызжешь истиной,
которой нет ни в коммунисте, ни в баптисте…

(МП-253)

При такой любви к троллейбусам и свойственном Рассыпаеву увлечении инфантильно-сказочными мотивами автор с более банальным поэтическим мышлением небось давно бы уже соорудил какую-нибудь балладу о Тролле Лейб-Усе и его чудодейственных усах. Однако Рассыпаев, при всей щедрости, раскованности и изощрённости извергаемого им вербального потока, вовсе не увлекается столь модной ныне словесной расчленёнкой и прочей квазифилологической вивисекцией. Возможно, благодаря тому, что словолюбие в нём сильнее славолюбия…

Да, так за что же Рассыпаев так любит троллейбусы? Как явствует из его стихов, не только и не столько за "сам процесс". Важнее всё-таки то место, куда они везут своего преданного пассажира. В самом названии – Иннеара – угадывается воплощение инакости и ирреальности. То ли "город счастья", то ли страна, то ли планета, то ли целая галактика.

Мне в Иннеару. Пусть выстукивает дактилем
болт неприкрученный пустую дробь об пол –
я ухожу от опостылевшей дидактики
земных канонов, что Христос однажды ввёл…

(МП-253)

(Тут невольно замечается, что, хотя болт выстукивает свою дробь дактилем, Рассыпаев сообщает об этом ямбом, правда, с дактилической рифмой. Нет-нет, не потому, что он не умеет дактилем, – он много чего умеет. Просто он не склонен полагаться на такие эфемерные средства смыслопередачи, как ритм, интонация и прочая звукопись (признаться, в отличие от автора данных заметок). Пожалуй, это разумная стратегия для поэта, стремящегося завоевать массовую аудиторию, поскольку людей, обладающих музыкальным слухом в сочетании с интуицией психолога, не так много.

Кроме того, можно бы поспорить по поводу "земных канонов" – Христос скорее противопоставлял им своё учение, чем вводил их. Однако Рассыпаева, ощущающего себя иннеарянином, история и сущность земных религий откровенно не интересует.)

Итак,

Если вас вместо церкви Христа
приглашает дружок на сафари
к берегам, где зелёной крупой
разбросал семена майоран, –
красьте смокинг в оранжевый цвет:
вы не в Англии. Вы – в Иннеаре,
подкупившей своим волшебством
не одну номинацию стран…

(МП-241)

К политике цитата не имеет никакого отношения – МП-241 написано задолго до "оранжевой революции". И вообще, чтобы попасть в Иннеару, надо "улизнуть из рамок мироздания" (МП-296). Лишь тот, кому это удалось, обретает возможность созерцать причудливые, но по-своему идиллические иннеарские пейзажи. По-рассыпаевски идиллические.

Лепестки бузины облегли
обнажённый троллейбус в отстое,
и, на плёнку засняв этот миг,
массовик наштампует эмблем...
Ледостав ручейкам не грозит:
лишь, накрытые нежной фатою,
напевают они котильон
целине, нахлобучившей шлем.

Дабы мог окрылённый турист
разместиться на хвойной подстилке,
созерцая в небесной пучине
купание красных котов,
воевала дивизия фей,
чтоб игла не касалась пластинки
и машину вели пацаны
без сандально-сапожных кнутов…

Читателя, не приобщённого к иннеарской культуре, последние четыре строки загоняют в беспросветный логический тупик. Он не в силах ответить на вопрос: чем игла, касающаяся пластинки, и "сандально-сапожные кнуты" мешают "окрылённому туристу" "разместиться на хвойной подстилке, созерцая в небесной пучине купание красных котов" (а то и выкупаться вместе с ними "в небесной пучине", раз уж он такой "окрылённый")?

На самом деле речь здесь идёт о двух фобиях Рассыпаева из числа основополагающих. Он не выносит, чтобы пластинки колола игла и чтобы ноги давили на педали, – без разницы, транспортного средства или музыкального инструмента. Вам это кажется странным? Но ведь когда колют – больно! И когда пинают ногами – тоже, к тому же унизительно. К этому же ряду относится ещё одна фундаментальная фобия – ненависть к пробкам в надувных матрацах (из-за этих пробок несчастный воздух томится в заточении, больно сдавленный тесным резиновым облачением).

Поразительная, запредельная способность чувствовать чужую боль – боль за пределами физических ощущений своего драгоценного тела. В прежние времена поэты могли демонстрировать сопереживание боли постороннего человека ("Там били женщину кнутом, крестьянку молодую" – Н. Некрасов), боли животного – и то высшего, млекопитающего ("Покатились глаза собачьи золотыми звёздами в снег" – С.Есенин). Но так страстно и так искренне, без малейших метафорических понтов, сочувствовать неодушевлённым (с нашей точки зрения) предметам и субстанциям? Это недоступно нашему земному пониманию.

Как недоступен ему и, к примеру, следующий пассаж:

Больше месяца гниёт труп осла.
Средний слон почти полгода гниёт.
Наша бабка явно дольше гнила –
наконец похоронили её.

Здравствуй, Жулька! Или как там у вас
уменьшительное от "Жигулей"?
В твой изъеденный червями каркас
я влюблён ещё – до слёз и соплей.

План был ясен: мол, чувырла помрёт,
перестанет назидать ерунду –
и опишем мы с тобой поворот,
и к рассвету я тебя поведу…

(МП-368)

Да, я не понимаю, как об этом можно ТАК писать. Каждый раз, пробегая глазами эти строки, я цепенею, и в тело моё вонзаются миллионы ледяных игл. У меня тоже несколько лет назад умерла бабушка. Она тоже меня растила, в то время как у мамы была своя жизнь. Тоже безумно меня любила и безумно опекала. Её представления о жизни тоже были, мягко говоря, чужды моему внутреннему миру. Всё как у Рассыпаева. Но, признаться, её смерть стала для меня трагедией, а процесс умирания – тяжёлым стрессом. Стереотипная земная реакция, отягощённая стереотипной поэтической гиперчувствительностью.

Благо, мне удаётся воздержаться от закономерного продолжения и не обрушить на Рассыпаева стереотипное земное негодование. А вместо этого попытаться найти объяснение столь причудливому сочетанию в одном человеке сверхчувствительности и сверхравнодушия.

Версия первая, иррационально-эмоциональная. У человека, болезненно реагирующего даже на страдания неодушевлённых предметов, от предсмертных мук родной бабушки эмоции зашкаливают, и он их перестаёт ощущать. Так не способны были показывать уровень радиации приборы в эпицентре Чернобыльского взрыва.

Версия вторая, рационально-мировоззренческая. Неодушевлённый предмет беспомощен, он всецело находится во власти человека. Поэтому страдания таких предметов – на совести людей. Миссия Рассыпаева – сообщить людям об этих страданиях… С другой стороны, человек – существо, наделённое относительной свободой воли. Согласно многим философским учениям, он сам избирает свой жизненный путь, свои страдания и свою смерть. А может, и своё посмертие, которое каждому достаётся по его вере. Значит, сострадать человеку (в данном случае – бабушке) нет никакого смысла.

Есть ещё и третья, недоверсия. Прагматично-эгоцентричная. На бабушку Рассыпаев был обижен – она не давала ему жить так, как ему нравилось. В то время как неодушевлённые предметы ничего плохого ему не делали, наоборот, они потенциально полезны (правда, чтобы извлечь конкретную пользу, им надо причинить боль…). Не исключено, что они Славику ещё и "ближе по духу". Что, если именно так свойственно чувствовать в совсем раннем, отвергаемом памятью детстве?..

Так или иначе, все странности мировоззрения Рассыпаева объясняются тем, что мировоззрение это – не земное, а иннеарское. Он ориентирован на тамошнюю систему ценностей и тамошнюю мораль. Разобраться в их совпадении/несовпадении с земными ценностями и земной моралью читателю не так просто. Определяющим, пожалуй, оказывается детство, которое в Иннеаре – не быстропроходящий период жизни, а неотъемлемое свойство Рассыпаева и его "братишек". Но это, опять-таки, не привычное земное детство, омрачённое зависимостью от взрослых, – с детсадом, школой и авторитарным родительским контролем. Иннеарское детство – воплощение свободы: свободы от взрослой опеки и запретов на осуществление детских мечтаний, свободы от материальных забот и даже от взрослого инстинкта размножения, толкающего на несуразные с детской точки зрения поступки.

Кое-что из земных реалий всё-таки получает позитивную оценку по иннеарской шкале ценностей. Это красивая и комфортная природа, красивая и комфортная музыка (прежде всего советские песни, особенно детские, 70–80-х годов прошлого века – песни Рассыпаевского детства), а также технические средства, главным образом автомобили, которые можно использовать для мальчишеских забав. Мальчишки, беззаботно резвящиеся на лоне красочной, благожелательной к ним природы, – вот олицетворение поэтической мечты Рассыпаева.

Труханов остров цвёл ромашкой и морелью –
он гимна Иннеары ждал в тот славный день.
Кувшинка наливалась матовой пастелью,
а клевер луговой перерастал в женьшень.

Я вспомнил свой уютный сквер с каштаном конским –
в потоке нервных стрессов крохотный пробел,
где весь репертуар сонат я другу Коське
без голоса и слуха не стесняясь пел!

Жильём служила нам невзрачная хибарка,
из хвороста манеж заботливо был свит…

(МП-227)

Именно такого невинного эроса – в смысле антипода танатосу – жаждет он от своих Костиков, Димонов и Яриков, а вовсе не того, что ему приписывает порочное воображение некоторых читателей.

(Кстати, то, что "клевер луговой перерастал в женьшень", весьма характерно для Рассыпаева. Предметы и явления в его стихах нередко перерастают свои природные свойства, причём повествует он об этом, никак не акцентируя, ничуть не меняя интонации. Вот где проявляется, возможно, важнейшее свойство детскости – искренняя вера в чудо.)

Ну, а всё, что противоречит инфантильным иннеарским идеалам, подвергается в стихах Рассыпаева непримиримой обструкции, подробной и богато инкрустированной отборными перлами его многотысячного словаря. Обычно его стихи негативистского плана весьма остроумны; в тех случаях, когда он ополчается, к примеру, против тотальной украинизации или высмеивает какого-нибудь "непризнанного сапиенс гериатриччо", его "МП" обречены на сочувственный отклик практически у каждого читателя, не отождествляющего себя с объектом.

Однако в разряд негатива у Рассыпаева попадают не только такие уже упомянутые проявления абсолютного зла, как ноги, давящие на педали, иглы, колющие пластинки, и пробки, запирающие воздух в матрацах, но и самые что ни на есть привычные атрибуты взрослой жизни: вынужденная работа ради денег, политика, религия и природнообусловленные отношения полов, включая их социальную форму – семью.

Думается, как раз отрицание религии и традиционных интимных отношений может помешать Рассыпаеву найти "путь к сердцу" массового читателя. Ведь именно секс даёт высший кайф и драйв телесному существованию человека, а религия – высший смысл существования человеческой душе. (Подозреваю, что социализм на Кубе дожил до сегодняшних дней, несмотря на далеко не лучшую экономическую реализацию, во многом благодаря тому, что, в отличие от прочих социалистических режимов, не мешал гражданам ни молиться, ни предаваться любви.) Правда, Иннеара – тоже своего рода религия. Но пока что – с единственным пророком и апостолом в одном лице. Рассыпаев никого не пытается обратить в свою веру, напротив, подчёркивает, что это "индпошив": что землянину здорово, иннеарянину смерть (или наоборот).

Впрочем, к счастью для Рассыпаева, далеко не все читатели жаждут от поэзии пищи для души и созвучности своим чаяниям. Есть и другие – заждавшиеся чего-то оригинального, непохожего, пусть даже извращённого, но извращённого не банально, а уникально. Среди литературной публики таких, пожалуй, большинство. Для них Рассыпаев – блестящая находка. Ему не надо тужиться и пыжиться, изобретая свою оригинальность, она ему имманентно присуща.

Кто-то скажет, что подобная оригинальность – не что иное, как психическая аномалия, в данном случае официально подтверждённая медицинской справкой. Но разве такая справка запрещает быть поэтом? Может, как раз наоборот. Поэт в жестоком мире общественного пользования – сумасшедший, возомнивший себя ребёнком. Или ребёнок, сошедший с ума, чтобы не взрослеть. У кого слетела крыша, тому не грозит упереться головой в собственный потолок – следовательно, он может расти беспредельно.

Растёт ли большой ребёнок Вячеслав Рассыпаев? Наверно, да, хотя и не так быстро, чтобы это было очевидно со стороны. Быстро растёт только число написанных им "МП". Но порой заметно, что расширяется и их тематика, и используемый автором поэтический инструментарий. Углубляется осмысление разных сторон реальности. Хотя по-прежнему зачастую остаётся, с точки зрения взрослого сознания, то наивным, то нелепо извращённым.

К счастью, извращённость эта приобретает опасные формы лишь на бумаге. Только в своих текстах Рассыпаев жестоко расправляется с обидчиками, носится на автомобилях без тормозов и т.д. и т.п. Только там он осуществляет свои самые смелые мечты, не считаясь не только с юридическими законами, но и с законами природы. Стихи для него – пространство свободы и самореализации, т.е. мы имеем дело с классической сублимацией. "По жизни" Вячеслав Рассыпаев – человек вполне законопослушный, вменяемый, к тому же отличающийся мягкими интеллигентными манерами. Что касается текстов, то образы типа "лангета из Димоновой ступни" хоть и не замышлялись самим автором как аллегории, но по своей действенности вряд ли дотягивают до уровня заурядного ужастика. Ну, какие чувства вызовут у рядового читателя откровения типа:

Коськина печень, мозги тоже Коськины –
вкусно, чего там умалчивать!
Как я мечтал стать голодным – и к осени
скушать румяного мальчика.

Жаль было сахарный носик откусывать,
но постулат нерушимый:
Плачут колёса с обломками кузова –
вёл же, паршивец, машину!

Вот и копчёные щёчки прожёваны,
нежный мизинчик обглодан…

вот наловлю шалунишек молоденьких –
эдаких автоджигитов,

дам им попить молока с клофелинчиком,
квасу с настойкой пиона,

а просыпаться вожденья отличники
будут уже порционно…

МП-300)

Возможно, чувство недоумения, а вероятнее – чувство юмора. Чтобы возникло нечто иное, читатель должен либо отождествить себя с лирическим героем (в стихах Рассыпаева, кстати, всегда совпадающим с автором), либо глубоко погрузиться в сущность проблемы. Но второе читателям свойственно крайне редко, а первое маловероятно как раз благодаря уникальной оригинальности Рассыпаева. Это я к тому, что возможные обвинения по отношению к нашему поэту в призывах к насилию и прочих вредоносных влияниях на читателей не имеют весомых оснований.

Кстати, нельзя не отметить одну сферу, в которой Рассыпаев просто поражает своей корректностью, законопослушностью и добросовестностью. Причём в сочетании с подлинным профессионализмом и изобретательностью. Это сфера версификации, кодекс писаных и неписаных законов русского стихосложения. Впрочем, неудивительно, если учесть, что литература и особенно поэзия для Рассыпаева – единственный вид деятельности, в котором он не стремится к самоизоляции от социума, а, напротив, претендует на общественное признание:

Как сталевар или дьяк я, конечно же, дрянь.
Но – как поэт я хочу собирать стадионы.

(МП-303)

С формальной точки зрения стихи его практически безупречны. Строфика всегда регулярна, ритмический рисунок чёток, рифмы, как правило, точные, в противном случае обязательно богатые, часто оригинальные и даже экзотические и всегда звучные. Он овладел, похоже, всеми известными стихотворными размерами от традиционных двух- и трёхсложников до акцентного стиха и тактовика. Вопреки то и дело вспыхивающей моде на бессвязность и разрушение языковых норм, фразы он строит безукоризненно правильно, хотя зачастую и обременяет их причастными и деепричастными оборотами, придаточными и прочими наворотами. Особо рискованных новаций и деструктивных вольностей в области формы Рассыпаев себе не позволяет. (Единственная фирменная "фишка" его

"МП" – они должны состоять минимум из тридцати двух строк.) По богатству словаря и цветистости метафор Рассыпаев по меньшей мере один из лидеров в современной поэзии. Таким образом, в целом характерные особенности его поэтики можно расценить как проявление своеобразного "синдрома отличника" (тоже детской черты). Сам Рассыпаев утверждает:

Пока четыре строчки напишу,
копыта бесов в ступах истолкутся.

(МП-337)

Похоже, он намеренно демонстрирует высококлассное владение богатым арсеналом поэтических средств и формальную лояльность ко вкусам мэтров, чтобы позволять себе откровенный индивидуалистический беспредел в области содержания.

А вообще-то я подозреваю, что к проблемам поэтической формы Рассыпаев относится как к игре, в которую лучше играть по правилам, чтобы тебе не набили морду и не вытолкали взашей. Хотя собственные игры его интересуют гораздо больше. Он строит свой неповторимый детский мир из звучных ярких слов, как ребёнок из цветных кубиков. В этом мире множество красивых цветов и красивых машин. В нём звучат весёлые песенки и разгуливают загадочные коты. Попасть в какой-нибудь Сенегал там проще, чем спуститься к морю по крутой каменистой тропинке. Всё красочно, динамично и наворочено, как в лучших импортных мультфильмах. Отличие только в том, что картинку здесь дорисовывает читательское воображение. Я изо всех сил стараюсь, чтобы она не выглядела плоской и механистичной…

И я понимаю: то ли я безнадёжно взрослая, то ли безнадёжно земная. В этом чудесном детском мире мне неуютно, а порой страшновато. Не говоря уж о том, как многого мне в нём не хватает. Что-то не тянет меня в Иннеару – по крайней мере, не настолько, чтобы лезть в вяло ползущий троллейбус, набитый вонючими кашляющими людьми. Мне намного радостнее сесть в "Ниссан" своего бойфренда и отправиться с ним… да хотя бы в Кончу-Заспу. В прошлом мае там среди юной зелени цвело несметное множество пронзительно жёлтых и космически фиолетовых ирисов, и летали свеженькие бабочки, обалдевшие от солнца и пыльцы, и лошади паслись на воле…

Может, в нынешнем году ничего такого там уже не будет. Не в нынешнем, так через пару лет. Пойму Днепра засыплют песком, понастроят крутых особняков, а жалкие остатки природы огородят высоченными непроницаемыми заборами и станут отстреливать всех, кто посмеет приблизиться…

А Иннеара останется. Стихи Рассыпаева останутся. Не случайно в самом начале книги "Между прочим" он сообщает:

…Я нёс гвоздику, циннию, пион,
гортензию, тюльпан и амариллис…

(МП-200)

Он принёс нам мир своих стихов, единственный в своём роде, увлекательный, пугающий и яркий, как букет с непривычным сочетанием и неправильным** числом цветов. Мир, в котором сквозь всю экзотику и навороты то и дело пробиваются вполне земные чувства: дружба и ненависть, жажда успеха и жажда человеческого тепла, радость преодоления и детские обиды.

_______

** Число "6" считается любимым числом дьявола.

Кто-то отвернётся от этого мира с отвращением и негодованием. Кто-то захочет в нём "навеки поселиться". Кто-то придёт туда, чтобы беззлобно (или небеззлобно) посмеяться над ним и его создателем. А кто-то прогуляется по нему и поймёт что-то новое… о Вячеславе Рассыпаеве? Да нет, скорее, о себе и своём мире. Но это уже другая история…