Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»



МАРИЯ ПАНЧЕХИНА



ПОЭТИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО ГРИГОРИЯ БРАЙНИНА

1. Город и окрестности


…В историю современной донецкой литературы, если таковую когда-нибудь удастся зафиксировать, Григорий Брайнин не вошёл, – въехал. Первая книжица автора называется "Перевоз". Она увидела свет в 1994 году и была отмечена предисловием Натальи Хаткиной: "Не явления сравниваются друг с другом – но взаимопревращаются равноправные миры. Перетекая друг в друга, они образуют замкнутое кольцо метаморфоз – новое многоуровневое объёмное пространство", – пишет Хаткина.

Сам же автор исходную точку творчества обозначил легко и как бы вскользь, подчёркивая не столько физику, сколько метафизику переживаемой местности:

Набросай мне место своей судьбы –
это Город.
Пруды напрягают овалы глянца.
На чёрных винтах
набухают сланцы,
центр тяжести выбрасывая из шахт.

Узнаваемый Город – с вывернутыми наизнанку породами, с особой подземельной жизнью и вздёрнутыми к небу терриконами – вдруг оказался вполне поэтическим, словно действительно сменился центр тяжести или, как сказали бы всезнающие философы, изменилась парадигма. Когда это произошло? Вероятно, когда в стенах одной школы встретились Григорий Брайнин и Алексей Парщиков. В одном из интервью Брайнин, уже после смерти своего двойника, скажет: "Местность сыграла свою положительную роль – и был своеобразный всплеск, например, поэзия Парщикова. Парщиков зарядился именно здесь, зарядился этой степью…" ("Дикое поле", 2009, №13). Такие слова вполне могут быть применимы к творчеству двух

поэтов; тем более, если учитывать неслучайные сходства в плетении текстов и жизненных линий. Спустя десятки лет, разбросанные огромными расстояниями, двойники всё же не утратили своей первоначальной связи: она действительно была и силилась, проистекала из наполовину забытого, наполовину реального пространства. Так возник – вслед за олитературенным Донецком – образ его окрестностей; за чёрными угольными горами виднелись меловые.

"Славяногорск". Два стихотворения с одинаковым названием. Точнее было бы сказать: два одинаковых стихотворения. По стилю и силе, по точности и магизму фонетики. Несколько лет назад А. А. Кораблёв в своём альманахе "Дикое поле" провёл эксперимент: "Славяногорски" Брайнина и Парщикова помещались без подписей, а искушённым читателям предлагалось определить автора. Сможем ли мы сделать это сейчас?..

Это маковый сон – состязание крови
с покоем меловым, как сирена.
И чудится: ртутный атлас облегает до глянца
пространство земли волевое,
где вершится распад,
согревающий небо и нас.
Там катается солнце – сей круг,
подавившийся кругом, металлический крот,
научившийся верить теням, и трещит его плоть,
и визжит искрородно под плугом,
и возносится вверх, грохоча
по дубовым корням.
Мел лениво струился на тёмно-зелёных холмах,
закипая звенел, словно нити накала; казалось,
что стальная полоска реки, распрямляясь
в стоящих часах, за секунду, как взрыв,
бесконечность разложит на малость.
И когда б не пружинистость вздыбленных почв
в равновесии с небом, заброшенный сад
за оврагом стал засадой покоя, где, силясь
покой превозмочь, вековые стволы
обливаются илистой влагой.


2. Дом Поэта


…Парщиков уехал из Донецка навсегда. Человек был подобен мощнейшему взрыву, который  в окружении единомышленников зарождал – нет, не культуру, а что-то иное. Что именно – пояснит Брайнин, называя формирование поэтической среды в промышленном мегаполисе "концептуальным дебилизмом": "Дебилизм превратился в мировоззренческую концепцию и породил течение в поэзии. Оказалось, что и в других городах он вызревал, но так ярко для меня не проявлялся. В том классе, где учился Алёша Парщиков, дебилизм стал совершенной формой познания и общей оценки" ("Дикое поле", 2009, №13). "Другие города" – это, видимо, известные центры: Москва, Питер. Они пленили Григория Брайнина, задавали вектор развития, но судьбе угодно было поселить его у необычной Чёрной речки, – Кальмиуса.

Мне кажется, что мир живёт во мне –
течёт река, по зеркалу на дне
моей души, в поверхности двоясь,
проложена блистательная связь
между вещами.

Если когда-нибудь историки или теоретики литературы станут писать исследование по творчеству этого поэта, то нужно начинать не с эстетики или поэтики, а с узловых точек пространства, с семантики местности. Вот та самая школа №2, ранее на её месте было кладбище; здесь ученики находили человеческие кости и знаки отличия немецких офицеров. Думается, именно в этих местах и стоило бы искать первоисток "вещественной метафоры", или же "метаметафоры" (К. Кедров), о которой говорят критики в контексте малоизученной литературы конкретного периода. Пространство как бы определяет человека, помещает его в собственные границы, наконец, подсказывает, как существовать в мире.

Есть внутреннее соответствие и неслучайное совпадение в том, что Григорий Брайнин некоторое время жил в опасной близости от филологического факультета – всего-то через дорогу от университетского здания. Поэт всегда знает о природе творчества неизмеримо больше и точнее, чем его интерпретаторы, даже такие идеальные, как профессиональные филологи. Поэзия – опыт, тип мышления, образ жизни… Здесь, в околофилфаковской квартирке, автор занимался своим тайным ремеслом, – добыванием звука, теорией звуковоспроизведения. Будучи физиком, кандидатом технических наук, он видит в этом явлении некий первоисток сущего, материю, которая стремится воздействовать на мир.

От энергии звука пузырьки легчайшего газа
возникают в крови –
это смертельно для водолаза,
летящего ввысь.

Сейчас поэт живёт на улице с говорящим названием: Таврическая. Мысль о том, что творчество – это своего рода печать (то есть: тавро), подтверждается и, видимо, только усиливается с ходом времени. Здесь, у едва ли не мифической Чёрной речки, стоит дом. "Дом культуры", – поясняет собственное жилище с настоящим грифоном на входе Брайнин. Название соответствующее: тут собираются лучшие литераторы, музыканты, критики, издатели, трегеры; не менее концептуальные, чем те, которые только начинали организовывать среду. Разумеется, сейчас слишком рано говорить о том, что эта среда вполне оформилась: напротив, она кристаллизуется и становится плодотворной.

…После большого перерыва – больше десятилетия – Григорий Брайнин начал писать стихи. В их гипнотической фонетике эхом отзывается смерть Алексея Парщикова; как будто одна фигура прошла сквозь другую, слилась до неразличения и, выдыхая угольную пыль, дала миру то, чего от донецких никто и не ждал, – Поэзию.

Набросай мне место своей судьбы –
это Город.
Пруды напрягают овалы глянца.
На чёрных винтах
набухают сланцы,
центр тяжести выбрасывая из шахт.
Можно летать вниз от полутора до трёх часов,
разгребая руками воспоминания детства –
негативы, выворачивающие покров
наизнанку, вычитают ветви
по своему подобию, как футляр.
Город наверху отражается в полировке
касок, распирающих земной шар,
как подшипник в разрезе. С кровью
в унисон от вибрации тел
скважина вытягивает дно глазницы.
Словно маятник, горсть черноты мне снится,
из ночи в ночь перемалывая предел.
Набросай мне место своей судьбы:
этот ракурс и небо в замке-застёжке,
осторожно пробуешь под носком гранит –
как клубочек пыли,
подъём звенит,
заостряясь, как солнечный фокус в коже.