Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»



Евгений Пашковский



Эскулап в ночи


Сначала я написал статью: о том, как, казалось мне, сам О. Чиладзе понимал суть своего литературного служения – как эскулап в ночи, как целитель во тьме невежества; но потом одного моего литературствования оказалось до бессмыслия мало; понадобилось время; смыслопоиск и зарево его; время, как настроения идей его поющих, гроздья топчущих виноделов; в упоении радостной слаженностью разбрызгивающих красноту из живого круга; незаметно для работавших угасившую заренье. Одно из любимейших моих мест в литературе – отрывок об эскулапе, во "Всяком, кто встретится со мной…": "Что с человеком?" – думает он, сидящий на облучке, болеющий за всех, заботящийся обо всех, а сам не имущий и одинокий, отвыкший от горячей еды и спокойного сна, путник бесконечной дороги, от больного к больному: однообразной, вызывающей одни и те же мысли дороги. Ведь он, Эскулап, с посохом и дорожной сумкой через плечо, все знающий и все повидавший, вызывающий невольное уважение и восхищение – на деле – беспомощный невежда, обыкновенный обманщик, сеятель ложных обещаний и надежд, незаслуженно почитаемый и выбегающим ему навстречу ребенком, и самим больным на его зловонном одре, и родными больного, ждущими приговора молча, со скрещенными на груди руками. Ибо он, Эскулап, не может проникнуть в логово главного недуга – в человеческую душу, – не может и открыть надеющимся на него правду, сказать, что их болезнь неизлечима, что чесотка и запор пустяки в сравнении с кипящим в их душах адом, которому они дают убивать себя, не задумываясь, не рассуждая, с каким-то даже неземным упоением! "Что с человеком? что с ним стряслось?" – думает он, глядя на лоснящийся круп лошади…с шумом мчатся назад свесившиеся над дорогой ветки, одна деревня сменяет другую, где-то в окнах уже мерцают огоньки цвета спелой айвы, время от времени за двуколкой с лаем бросается в погоню какой-нибудь не совсем еще обленившийся пес. Сумерки сгущаются, дорога становится уже: лошадь спотыкается, пыхтит, как человек, погруженная в свои мысли, пропитанная запахами пройденных сел и знойных полей, знающая свое дело, бесконечно ему преданная… "Что с нами стряслось, голубушка?" – спрашивает ее сидящий на облучке – но круп лошади не отвечает, как и все заднемыслие опыта, обозримого ныне в таком лоснящем виде; "и сердце лошади наполняется радостью: хозяин вспомнил ее, хозяин заговорил с ней! Теперь она с еще большей охотой рассекает уплотнившуюся от невидимой пыли тьму, ее спина вздрагивает, запотевшие бока блестят – и все это вместе взятое называется жизнью".

Но куда мы приехали все?

Священничество, писательство, целительство – суть разные степени донесения Истины и всего высшего предназначения; а на простом уровне – простых понятий: как надо и как нельзя жить? все служат одному: отземлению обремененного и устремлению его духовзора ввысь; все и всё служит, если желает служить, совершенствованию для познания истинного милосердия; понять всем напрягом сознания, всем внешним умом, анализом, его нельзя – сознание невосприимчиво к вышетокам Любви и ее сверхидей – но частично ее можно уловить, почувствовать через сопереживание разного трагического и отрешающего опыта; а что есть сверхтрагичнее опыта прошлого столетия? в те помраченные времена литература стала заменой богопознания, поиска истинности; так случалось и раньше, но по особенному это длилось в одно столетие – и слово писателей потому и воспринималось: едва не как Божественное; для простых читателей неуловима разница – между созданиями умов человеческих, меж идеями и фантазиями человекоума (именуемыми в Слове сынами человеческими, которые только пустота) и порождениями Ума Великого Человека: Божественной Мудрости Господа, размышляющей и провозвещающей о бренном и гибельном; иль спасительном душ состоянии; провозглашающей о нетленном и вечном, на фоне порождений сознания, вещающего все о мелочном и тщетном; все о неудовлетворимом  и потерянном; но на фоне возможной потери вечности все человекописания – для души – пустотны; сознание же не проникает в любовь души, если обращено только к видимому: ему отвратно веданье, что Бог всеведущ о состояниях – относительно добра и истинности, зла и лживостей его – относительно целых народов, всех и каждого; и даже слышавшие с амвонов, даже верующие этому, со всей серьёзностью не воспринимают сего; веря внешнеуму, подсказкам разума, отвергающему непостигаемое им; разум верит в себя, в сынов своих; в глупотень и ограниченность свою; зачем ему что-то еще: о зле своем; о какой-то любви к какому-то ближнему; к чему эти всем известные казки? неприменимые в жизни; ум проникнуть в глубины духоестества, сам от себя, не может; как термометр в солнце; и не пытается давно; ум все скользит по поверхности; внешних впечатлений, внешних суждений, внешних обобщений и даже по истечении событий, ни малейшего представления об их духопричине не ведает – так же, как мало знает и свои настоящие духожелания, свое духосостояние каждодневно – не ведает, ибо поглощен привычным и общепринятым, как лечение припарками да пиявками в позапрошлом веке; как езда в бричке или на телеге; сколько убыло, а ум тележится на деревянных колесах – на полудикости понятий о первопричинах всего; умышленная неведь ума жаждет самооправданий, и все ссылается на внешние социоэкономические обстоятельства; на личные обстоятельства; на случайные обстоятельства; обстоятельств – или состояний – внутренних для нее не существует; из невнимания к ним; из неосознания их вседвижущей силы; внешнее довлеет так, что духосостояния почти неслышимы; почти неуловимы; до поры сбывания их; духосостояния – наполненность небесдуховной или земной и мирской любовями – проявляются как умиротворения, примирения; или дикопомрачения и агрессия. Чтобы выйти на понимание воли Провидения, надо ведать от Господа правду о духосостоянии народов и лиц; относительно их воли и разумения; всего, за сотней засовов, скрытого от скрипящего сознания; радостно подъезжающего к ночлегу и ужину; литература и философия, как письменности часть, во времена духосна человечества пробовала свершить почти невозможное: не ведая, по сути, о душе, понять душу и укрепить человеков; очеловечить неведающего себя; своей обманутости не прозрив и не укрепив Истинами от Него, и потому так трагично заблуждавшегося! на сегодня, когда частью исчерпали себя утопии, цена заблуждений и самообманов так называемых лучших умов еще только подсчитывается; в счетоводы нанялось премного; сосчитают истерзанных, искалеченных, поубитых, а разуверенных и духовгробленных не заметят; как всегда; не придадут значения и неизлечимому, неисчислимому душенасилию, впечатанному в геном потомков; сегодня, когда сверхочевидна тщетность ума человеческого без Ума Божественного – без Божественной Мудрости, наитствующей от Господа – когда слова "сострадание, любовь, милосердие" так же ужасны, как проказа, а в лучшем случае отброшены, как архаизмы, пылесосным практицизмом, когда цель всего: поглощение, от интеллекта до телесности, когда благая цель затерта, затоптана, как горизонт ночью, зачем какая-то литература, забытые в углу книги и среди них том-другой  Чиладзе? но именно сегодня немаловажно осознать, как непросто нащупывалась дорога к новосостоянию и новой цели, во времена недавнишние; советской литературы; как виделось исцеление по Чиладзе; ведь неслучайно тогда литература стала заменой богопознания и почти ступенью, приближающей к сиятельной Истине; к навсегда определению: в чем радость? как и для чего жить? во что и как всем нам верить? а по сути: как и что Любить?! чему посвятить и кому пожертвовать себя? ведь Любовь и есть цель; Любовь и есть душа; Любовь и есть та движущая сверхрадость, которая и приводит в действие как индивида, так и громадье людей; народы; человечество; талант – лишь малое проявление большой Любви! больших деяний всех; при недостатке Божественности, она незаметно, в духоестестве, заменяется земнолюбовью; насыщающей чувственность, – чувственные цели – и уже ее недостаток взводит волю к насилию; к агрессиям; правильней: насилием уже является само владычество чувственной, внешней любви, над Любовью внутренней, принятой от Божественности; жестокость лишь малое проявление заблуждений – и блудов земных, обрученных взаимной страстью; блудожесточие или жестокоблудие – жестокость убитости, ожесточение в заблужденности – лишь малое проявление насилия, причиняемого Милости; блуд жесток и нагл насыщенностью – ума ли блуд, тела ли блудяжность; одно более присуще мужскому, другое женскому началу; они так и бегут друг другу в объятья: для очередного убийства Каином Авеля; охотником – пастуха; жестоким – ласкового; кровожадным – смиренного; охотник духовно соответствует тупым познаниям иль вере разума; пастух – то же, что и овцы: невинноблаго милосердия; внутренний к добродеяниям порыв; маленькое, посильное деянье Самой Великой Любви; милосердие не по уму, а по состоянию наполненности им; поиск, извечный после каинства, поиск Золотого Руна: приближение к милосердию через познание духосоответствий; через истинный, личный духоопыт; когда Чиладзе "нагромождал" метафоры, мифы разных времен, настаивал их на винах родины, многим казалось: он утоляет ими собственно грузинский опыт; он обрамляет ими национального достояния жажду; в давно взращенных кореньях зрит исцеления от забытья – и небытия; переносит мифы на почву нацопыта и создает полумиф поэтической, эхом подпетой реальности; думаю, он и сам до конца не осознавал суть и плоды эксперимента; как каждый честный целитель, сомневающийся в силах больного и силах своих; ведающий о неисцелимости от судьбы; как и каждый ученый, нахимичивший таблицу, прорентгенивший длань – какова важность сего? важность художественных открытий не заметят долго; пропущенные через поэтизм, зрелый поэтизм прозаика Чиладзе, мифические и земные образы ожили не для сверхреальности и, наверное, не для одного смакования интеллектуалов и любителей иногда почитать на ночь – ожили, как напоминание о поиске авельства; каиниты ведь бродят в жаждобе смерти, но их, как известно, непозволимо убить – таким терзанием вера разума, верие только в себя, в познанное внешнеумом и чувственностью, таким способом, долговечной дорогой странствий, над которой пылится за послушной лошадью и эскулап в ночи, таким разубитым самознанием человек приближается к авелевой правде; к тому, что внутреннесчастье и радости его – блаженственней и желанней всего начувствованного; позабытого через день; изнепотребленного, как поглощенная материя; высшеблага не создающая; учено говоря: иссякаемый источник энергии; образы Чиладзе ожили, как напоминание о поиске, в котором длится безутешность – мифических и простонародных героев; их жажда идеала, неиссякаемого родника, их к Любви влечение – и свечение навстречу ей; потому и жизнь его людей внутренне мало отличима от жития предшественников; века назад; вся суть терзаний каинства, – проучений на дорогах, – отпадение от сокровенной Любви и Ею совершаемого любосердия; загубление Золотого Руна – и потом невозможность найти; обрести его; загубляет не чужой, не кто-то; всегда своя внешнелюбовь – ее неисчислимые прихотения; агрессия удовольствий; только в себя, только себе; только в своих, только самим; загубляет отринутость – к хищнической и прагматичной антилюбви; хотя она и одевается в нежности, корчит ласку, все пытается угодить, завлечь, обольстить, довериться ей, так нежится засиренить уши, запамятовывать ее и, как можно превыше, ценить все пылко-чувственное; хотя и прельстива, но ненадолго; она маскируется то пустой обыденностью, то простой дозволенностью, такой, как чистая физиология, сексуальная необходимость, полудружеские отношения; выгодное партнерство; но есть высшепонятия о Любви, и заменить их невозможно; как небо простынею; невозможно подменой слов изменить суть Любви; как высшесостояния; тщету прожигающего, всесовершенствующего Блага.

Любовь, вдохновившая Чиладзе, я думаю, была любовью к открытию пути духоразвития: своему народу; своему поколению; своему человечеству; пути, остерегающего от каинства и его вечнорока; впечатанности в геном всего накошмаренного в озвери; в самовосторге немилосердия; его внутренний художественный монолог, его шахматная осторожность вымышленными фигурами – не игра вымысла, ради красот вымышленности – его монолог: о приближении к пропасти; о прохождении по краю; надолго ли? его напоминание: об адских глубинах – в окультуренном, оцивилизованном  человечище; его монолог: об уходе от пропащести, и медленном, почти незаметном, ввысь устремлении; к златорунности милосердия, блистающего солнцезолотом; к наполнению неземным; к жизни Высшеблагом; подтекстуально, ненавязчиво, что характерно для сильного художника, он уводит от проклятости; остережение, уход от зла и есть началом истиннопознания и приближений к высшеначалу; первенствующему всему; к Любви и благу ее; к радостному милосердствованию; в приуготовлении к бессмертию; коим и есть вся жизнь, если понимать ее правильно, с улыбкой древности – как скорлупу; птенец не должен засиживать себя; завоняет смертью; здесь и там; здесь и в вечном; задохнется вечносмертью адов, всей злобствующей, всей жгучемстительной проклятенью их; пожирающей пожирателей, отмщающей мстительным их собственной  местью; птенцу не выжить, забыв о первостепенном; первенцем была и есть спасительная Любви сила; отрывающая сверхмагнитом; жертвовать первородным – ягнят и птиц – признавать и помнить: Любовь от Него пожертвована; наитием; всем жертвованием стремиться к Ней – делами всей жизни.

Как не могущий не петь, Чиладзе создавал нечто большее, чем торжественнопечальный образ Грузии; больше, чем образ времени – зафиксировав одно состояние (стада у пропастюги) он, одним сожалением о стада участи, может, и неявственно для себя, в каждой строке уводил к тому, что над пропастью; над чувственностью; над внешней участью; над предткновением в тления; уход от злочувственности, от тирании ее над внутренним – и от злочувствия мира – вопрос лишь земного времени; как бытие вечности творит одна Вечнолюбовь – так нежелаема, так нелюба нам часто – так во внутреннюю любовь превращено будет и человечество; иное и невозможно; ибо оно противоречило бы цели Творения: воссозданию всего в человеке по образу Его и подобию; по Истинности и по состоянию Любви; все Возрождаемое воссоответствует Родителю и уподобится Ему; те 10 или 100 тысячелетий человечества – цифра на бумаге, если не помнить о Его Провидения цели; много было всколочено с адоглубин, чтоб отодвинуть иль изничтожить цель; но проще, руками человеческими, запретить Вселенную; замахать и забыть ее; затмить небеса; запожарить зарение; спасибо Чиладзе, он поднапомнил; не напрямую; вскользь; иносказанием; но напомнил: мифореальностью и поэтизмом; сжатостью времен до цельности единого пронзительномига; и на фоне мига сам человек и его история приблизились к своему настоящему масштабу; к значимости относительно Творца Своего; как большой художник, он, конечно же, "обожествлял" художественность и эпизм, распахнутость жизни, но заслуга его в разбожествлении человека очевидна; многие развенчивали – вышло еще хуже; правильней и полезней привести к хоть немного подобающему масштабу; хотя и тот, что есть, сверхзаумственен и безобразно далек от величины своей; от объема благонаполненности, – и единения с Ним; омгновеннив историю, он и человека умалил до почти раскаянья; до готовности; но слеза не сринула; человек готов был признать: он не Бог, идейки его не богонаследование; силы антибожественны; он готов был; но снова рогом телец проткнул; увлекли прихоти, взамен утопии; для понимания огрома Творца, огромности Его вселенной, огромья терзаний людских надо было увидеть историю на длани вечномгновений; так и познается мнимость земноуспехов; земносчастий; земнобессмертия красивой жизни; в общем: земной любви, увлекающей на творение пропастей. Если лучшие умы XIX-го увлеклись возвеличением маленького человека – от Гоголя через Достоевского, к Чехову и последователям – если великое им виделось в гибнущей простоте, униженности, вплоть до забитости и сусальности, если в XIX-ом и XX-ом все внешнее, часто показушное, суть скрывающее, все чувственно-природное в человеке возвысили и наделили его почти Боговеличием; беды природного тело-человека, часто и не помышлявшего о духостраданиях, приписываемых ему, возвели в догму; то под конец XX-го в лучших свидетельствах – от Шаламова до Чиладзе – удалось умалить его мнимое горе и сверхвеличие; сострадательность; благомудрие; богоподобие; масштаб человеков был приведен к более правдоподобному: кто он перед всесильем творимой Провиденьем истории? как велико его могущество перед Всемогущественным? что из радужного вначале не умыло кровавой радугой; реками кровищи; вздыбленной от ужаса; думаю, в умалении человека, потерявшего в злобе свой масштаб, и есть главная ценность художественной мысли конца XX-го, начала нынешнего; не развенчание, а по-новому сострадательное умаление; не слезливый восторг несчастностью, а понимание падшей мализны пред всесилием Грядущего; и не в потеплении; не в расчленении растленных, подобием психологии, а понимание почти бессилия; даже для покаяния; для малейшего совершенствования; не развенчание человека, а понимание лживости его венца, того, что зазнание, замудрие, книжная, кинотеатральная закультуренность не является и толикой Мудрости, не говоря о воспитанных на районной газете и ночном жутковизоре; той Мудрости, что приуготовляет к вечности и здесь очеловечивает; не развенчание человекомудрия, а осознание того, что Мудрость будто бы пропала; она же была, есть и будет у Господа и наследующих глубинно, по Слову, Учение Его; идеи умов человеческих доказали свою безжизненность; тем пустозвоном равенства и воцарением справедливости, тем социальным бредом и рая близостью, что набудоражили и привели к пустотности; по своему размаху более убийственной, более опустошительной, чем растерзания ордами и нашествиями; с кого спросить за столько ломаний, калечений? изломанных тростниковых судеб, будто ураганом по дельте; где те идеи? где те газеты? пылающие в печи революций манифесты? где разжигающая глашатаев и слушателей словесность? где те прокламации, хрипы митингов, площадная беспощадность слов, будто о мире, когда не было мира – и не предвиделось; не было мира – и меч проникал в осердие; умиротворенье отсутствовало; где та, гложущая страстюга классовой борьбы, расовой борьбы, религионацборьбы, зверствующей на крови и жажде жестокостей? где та, затупывающая тупостью, демьянщина и раскормленные ее последователи? всех пожгло; жестоконасилия жадность вытерзало, как у грудей вынянчило, все последующие состояния вскормленных неволей орлов седых – все приведшее к доселе немыслимым растерзаниям, пыткам, лжесудам, крушиловам; к необозримой тюряжности; действие уже определено предыдущим – душ состоянием; ненавистюгой вскипающих обреченцев; ополченцев ли, добровольцев; обречены за идею лечь; не ведающим глубиннораскаяний применений находилось мало; их страсть не вскипела; не выкипела еще в миролюбие; потом поднятое, как знамя, над ужасом подвигов; над непоправимым навеки; где это? столько дышавшее классовой, расовой, лжерелигиозной – лютующей одинаково – злобой? по плодам узнавали их, но, как следует, не распознавали; и где вся та пафосярня? вновь и вновь сеют, взращивают уже модификаты – на распаханном истории кладбище; удобренном тех же идей безгласностью; тех же газетных трибунов речами; теми же застрельщиками, с продолбленными ледорубом черепами; с окровелым обличьем; с тем же презрением скорых на руку реввоентрибуналов; где идеяки революционно вспылавшего бессознания? превратившие мир в головню, во имя единого: упразднений Его, Единого –

истреблений Его Милосердия; выжиганий всего, Им сказанного и приучающего милосердствовать; "милости хочу, а не жертвы", взывает Он чрез пророка; Осии 6.6;  но милость растлили в головню, разжигая все дикоприродное в себе – ради убиений невинномудрости, осуждающей жестокосердие и изобличающей его; и целью ставящей не земноцели, в дальнем прицеле; прежде, чем целиться – охладнокроветь всецело; накачанный ересью террорист, упоенная лжеидеей бомбистка к состоянию адскости приведены не религией и не долдонов пафосом – огнем жестокости; выжигающей всененавистью; то состояние жестокосердия, когда оно, уже изнутри, когтит, раздирает страны, и есть адожеланием – оно стреляет в Сараево, поджигает рейхстаги, отдает приказы; на штурмы, заградотряды, атомные бомбардировки; оно не взирает на руку, – вливает едь в аорты – и подмахнуть приказы всегда найдется кому! ошибочно мыслить, что тираны единичны; да на роль сталинов и гитлерюг было десятки уготованных; если не тысячи; ошибочно мыслить об истории ХХ-го как об ошибке сиятельного прогресса; подменившего Истину; деяния не могли быть иными из-за внутреннесостояния делателей – от мала до велика; бессердечие, так бравадствующее в культуре, показатель лихого начала; пустота, наполняемая жестокоплотскостью; бездушной скотскости хуже; еще немного ублажений, неудовлетворений, желаний повелевать во исполнение прихотей, еще немного накала, – и жестокосердье родит новейшие цели; уже не мечтанья, а сверхжелания, посылающие все сметать и властвовать; пошлет на дела уничтожения; век усовершенствования прицелов, наведений на цель, все изощреннейших способов убивать, уничтожать, унижать, век развлекательного насилия, совершенствований в масубийствах, так и не довершил себя массовым раскаяньем или чистосердным осознанием всего наварначенного; век совершенствований в насилии так и не совершил главного: малейшего усовершенствования средств милосердия; не озаботил себя богопознанием – и глубинами Его Учения, данного в разной мере всем религиям и над насилиями возвышающего; если не воспринимать все буквально, в легкомыслии скользящих по глади водоплавающих букашек; в глубине всех разноучений – Бог учил только добродействовать; Его воительство не означает иного, кроме духовоен – Истины с ложью, добра со злом; побед внутреннечеловека над прихотями природного; духа над телом; от Бога, Самого Милосердия, Самой чистейшей Божественной Любви, не могло наитство-

вать – и не наитствует никогда – ничего призывающего к агрессивной воинственности; Бог убивать не учит! и не содействует сему! каждая форма – от человека до человечества, обозримого Ему как один человек – по прельщению своему, трансформирует Любовь Божественности в противоположную ей: в любовь к себе, и тем разжигает состояния, вдохновляющие к смерти сеяньям; если отсчитывать от соделанного, то суть масспогибели – в гиблой, неправильной трансформации Сверхэнергии; обращении ее в духосмерть – позже сеющую и телосмерти; пробегающим по воде быстроножкам приятней созерцать себя – в отражении метельшиться куда-то; приятней знать поверхностное, не утруждая себя, о глубинах и буре, мыслью; не потому ли Бог так приблизил к сердцам литературу в то пылающее зловремье? чтобы не исчез остаток доброго – и Добру отзывчивого; песнь о темной ночи умывала слезой миллионы, как живая, миллионоголосьем пропетая молитва; не так важно, что пелось в ней; ритм и мелос задевал струну; невидимое касалось всех; народ духоединствел; дух его милосерднел; прощаясь с жизнью, дух возвышался; и колыбельнел надеждой; дух возносился над малостью своих страданий – и, сродняясь с такими же страждущими, воспревал в бесстрашие; жертвенной всенародности; действием для всех, во имя всех – пусть и звалось оно победой; малость ожившему от духосмерти смерть не страшна была; он готов был ее честно и снова принять; встретить бессмертием; молитвенность, тонким щемом разлитая в литературе страны безбожества, чиста и вдохновенна; потому и звучат те песни, читаются те романы, те фильмы смотрятся, как из допотопной жизни – как будто праотцов светятся нежноулыбками лица; идеи века сожглись в эмоциях воплотителей их; в пепле все та же горсть чувств – яркой памяти художественных запечатлений.

Железноглиняный век, длящийся тысячелетья! железо, смешанное с глиной в ступнях вавилонского истукана; разбитое камнем, оторвавшимся от горы без усилия руки; развеянное, как прах на летнем гумне, унесенное ветром, так что следа не осталось от него; жестоконевежественное помрачение внешним знанием; Чиладзе чувствовал его призрачную, неотступную поступь, все ближе, рядом, вот уже на ступенях железного театра – постукивание стальных пальцев, скребущая камень когтистость, тот же скребущий, застеночный звук, что слышится в ястребиной тоске Бродского, звук вгрызающегося в стекло одиноких прозрений металла, звук, срезающий с высоты полета, звук обомлевшей пластинки с тишиной оконченной, лишь на словах, темной ночи. Век непознан, а посему неизжит; узколобая, помраченная фактами, социальная история – миф; злоутешный миф; торговля прахом; еще тлеющим теплом бессилия; торг безутешностью; история творится Господом через усовершенствованных им людей; способных принимать все высшие всплески Его творящей Любови или Божественной Сверхэнергии – и совершать Ею служения; если их нет или их недостаточно, наступает антиистория или опустошения; только так можно понять былое – и хоть как-то совладать с ним; понять большее: с той же масштабностью, с какой недавно вершили зло, лидеры грядущего будут творить добро: вдохновенно и самоотреченно; не желая приписывать себе лишнего – и не погрязнув в корыстях; приняв важнейшее: Бог убивать не учит! побеждать зло идущей от Блага откровений Истиной; в этом начальная степень всех приоткрытых верований; нынешняя же историомания будоражит к противоположному; мифологизация недавних тиранов и их сподвижников, как и демонизация их, добру не способствует; отсюда, мне кажется, и феномен стойкого интереса к мифической прозе: наполненный смыслом античный миф, вживленный в ткань художественности, звучит полнозвучней оголтелого реализма; голой историе-"достоверности"; мифа красивой бессмысленности; кучи сказаний о потере смысла; точней: потери понимания его; критикам мифотворчество видится как прием; но кто узрит ту невидимую руку, вложившую в головы немногих авторов способность срастить давнопонятное с непонятым ныне? боль терзаний внутреннего, обретающего волю к добру, человека с огромом терзаний внешнего человечества, удушающего своей заприроднелостью глубинноволю к благому действию; к искреннему совершенствованию; к единодействию из милосердия. Можно сколь угодно долго говорить о частностях прозы Чиладзе, как и других "мифотворцев", но важно помнить иное: их творчество возвышающе над стонущим прахом мифоистории; гуманизирует смысла останки; после стольких историеразочарований, как говорилось в школе, оно подсказывает: жизнь не совсем и не всегда напрасна; если видеть в борьбе болезней да горестей исцеляющую духа борьбу.

И все же: развенчание культов, развенчание безлико бесчисленных диктаторюг, убиюг, людоедствующих бокасс, не говоря о мессианствующих и лжепророчащих, есть развенчанием главного лжемифа о добродетели и праведности идеального, или идейного, маленького человека, разным коварством, глупостью избирающих приведенного на роль опустошителя; личности в истории; когда мелкобесы пророчили о морали, порядочности, о процветании все — история останавливалась; миф о богочеловечине начал выцветать уже под пером Булгакова, и нет ничего удивительного, что только под конец шариковщины такому поэзоэпику, как Чиладзе, пришло соединить мифическое (а каждый миф по сути – иносказание о борениях духа со внешним злочеловеком, с дурью иллюзий, с мерзкожеланиями, со всем, мешающим духовозмужанию, духостановлению, духозрелости: внешнее каинствует над внутренним, желающим искренне добродетельствовать, плодами Духа питаться и насыщаться все большим и большим благом), соединить гераклствующее всепобедимо с вялотекущим, заспанным реальным бредом; неуместимым в понятиях гуманизма и привычного человеколюбия; то, что наделано самообожествленными, провозгласившими себя честью, совестью, ума богочеловеками, несоразмерно с обычной трагедией; само мнимовеличие праведников в мундирах и кителях, с рукою с бритвой за пазухой, с рукою, как плеть обвисшей, само коварство сих полководцев потребовало детей олимпа; поднять на прю геракла: духа всепобедимость против ада воинов; ибо наделанное человечинами дегероизировало героизм – что заметил еще Хемингуэй после первой великой бойни – надругалось над представлениями о чести, мужестве, подвиге; высокой жертвенности; все удушила газовой смрадью бессмысленность; ткнула лицами в брустверы и больше так и не дала им в полный рост подняться; насоделанное разъело пафос, как ядерные осадки каждую клетку каждого из живущих; вместо надуманного всемудрия, вместо лихорадочного всесилия природный человек обрел венец неверия в себя; в полубезуми он верит вещам, обретя неверие в нужность своих деяний; миллионы пришли к убеждению: их жизнь потрачена на недостигаемое, ибо несуществующее, сверхидеальное; их мечта истлела, но остался надрыв – впечатанное в потомков во всё неверие; холодрыга нелюби; малосилие для самых будничных подвигов; малейших побед над собою; отсюда их потребительство; но остались и воспоминания, живой, искалеченный, но неизбывный опыт; литература уровня Чиладзе и вдохновилась им, соединив мифическое, внутриборческое, с реальным борением собой побежденных; Чиладзе удалось создать трепетную, тончайшую красу единовременности; не связь времен через связь культур и образоподобия – а, именно, живое единовременье, непрекращающуюся, надмифическую трагичность духоборений и тленного земнобытия; во времена обожествления человека природного, как и родового, национального, прагматичного человека – всеми способами самооправданного, избегающего покаяний – во времена человека самодовольного и расприкрашенного лицемерьем, внутренний человек в задавленности; в низменном упадке; он задавлен внешним агрессором; потребительская, корпоративная, милитарная агрессивность – отсюда; но он, тот воин, что пробуждается в индийских ведах, он, тот Зевсов сын, что при рождении душит змей руками – удавливает духосилой самую низменную чувственность, сверхжелание ее, жалящее смертью, отвлекающее от духоработы — он, искательствующий златоруния, он везде и в каждом, пробуждаемом от спячки; он чрез ожившие древнемифы допобеждает лжемифы нынешнего – горгонит фантазий головы; священных коров спасает – хранит от злобы милосердных; он, как никто иной, изнутри внутренность видит –

всюду выгода, выгода; вместо общего блага; всюду свое лишь дело; вместо общего деланья; интерес друг к другу держится на одном желании позаимствовать; благо у ближнего; блага – и благости самой да добродетельств ее – все меньше, меньше; а чувств отвратных и дел стомерзких все больше, больше; мерзость проявленная, мерзотень в бельмовизоре – лишь малое их отражение; мир убывает от немира в себе; умерщвленный мирщением, сверхлюбовиной к миру и себе, человек радостно ужасается, видя теракты, потопы, войны; опять не со мной! снова пронесло; и понадобится не одно сверхкризисное содрогание, чтоб излечить так понятное: нигде никому не спрятаться; не отсидеться; недавно уже отсиживались – и засиделись на нарах, под нарами, в углах, на полах, миллионищами; мир убывает от жестокосердий, раззужив природнолюбовь; внутрилюбовь и ее милости – всплески – сострадание, сопереживание, соучастие, радостная отзывчивость, бескорыстное содействие, – за вечноучасть ближнего уболевание – кажутся мелкими и ничего не значащими, будто их нет; и не было вовсе; будто это кино о другой планете; земноцели и их прескотские удовольствия, вдревне званые золотым тельцом, вызывают больший восторг, чем призыв к отмщению мироедам; дорога наклоняется к пропасти; цель – ради мира –

ослепительно возбуждающа и жестока, как долго планируемое убийство; ничего не стоит с разбегу, – в гоньбе за успехом – перепрыгнуть Заповеди, переступить

человека; перешагнуть через недавно любимое; переступить народ и обещанное ему; по спинам, по ввогнутым головам, перепрыгнуть через дружелюбие; через зажмуренное младенство любви и его осиротелую нежнопамять; и, наконец, попробовать перескакать через хрупкое мира равновесие; войны и чреволюции, как терзания земноцелью, необратимы, пока она будет главенствующей; в ином масштабе, в ином – финансовом, экономическом, геополитически-склочном виде – будут; "да обратятся нечестивые в ад – все народы, забывающие Бога", Пс.9.18; и никогда не быть иному; простейший урок человечество так и не усвоило, и не признало до глубиннораскаянья; до понимания внутризла своего; к чему все иные вопли? к чему политика и геополитика, когда Богу отказывают в возможности править миром? чрез совершенствие подраскаявшегося эго; но простейшего нет и в помине; важнейшее никого не касается; будто только писатели – из них большинство ушедшие – постриглись в спасатели и утешители; сытых и перепитых пивом; играют им на свирели отвлекающие звуки; серьезности никто не воспринимает всерьез; умиляя себя – и тем убеляя себя; жестокосердие, так немало воспетое литературой ХХ-го, не сникло после отмахивания от него, а в глубинах всего дармового желающих родило иль возродило змеиноцель: все в себя; все для себя; заглатывая и переползая лежащих; дорога ослизла; пропасть стала родней и ближе.

Историю – и литературу как ее художественное отображение – принято мерить уроками; оценивать внешнелик бытия без замыслия, что же случилось с человеком? впитавшим сверхжестокий, нечеловеческий, сверхтрагический опыт; что с геномом его потомков и на какие он, некаявшийся – ибо несведущ в чем, – решится подвиги? концлагеря? химатаки? испытание на разрыв планеты? вместо ядерных испытаний; что он еще наворочает; в целях самообороны; наконец-то объединенный тоталитаризмом безжалости и безучастности всемирной; под предлогом свободной торговли, чем еще торгануть ему? когда купола перепрыгнули, и мать давно пропили; чем еще вдохновиться для революций успеха? сугубо личного сверхуспеха – торжества над ближним; что совершилось в человеке, совершившем столько трагедий – и что вершится в нынешнем? творчество Чиладзе тем и ценно, что сей главнейший вопрос он решал с той же углубленностью и обреченностью на непонимание, что и его предшественники; Толстой, Достоевский, Шаламов; средства, мастерство, краски – разные; суть неизбывно печальна; внимают звукам, но не призыву мелодии; как сложно представить улыбающимся автора "Идиота", так сложно, оптимистически и жизнеуспешно, мыслить о жизни, дочитав Чиладзе.

Время есть состояние идей; время – лишь способность внутреннеума к Богонаитию; вечности, даже каких-то несчастных миллионолетий, мы не ощущаем; и не понимаем; не постигаем и сил вечнобытия; всесилия Творца не чувствуем, а потому и не признаем власти и непоколебимости Его Законов; "вот, Ты дал мне дни, как пяди, и век мой, как ничто пред Тобой. Подлинно, совершенная суета – всякий человек живущий. Подлинно, человек ходит подобно призраку; напрасно он суетится, собирает и не знает, кому достанется то", звучит с прадревности в 38 Давида псалме; напоминанием: человеческое слишком конечно, чтобы самому от себя почерпнуть неизбывное и онадеждить себя непоколебимым надмирьем; миром Истины; человеческое стало сверхконечным от неведи им истиннолюбви; невосприимчивости к непостижимому так; и спешащих к богонаследованию в беспросвети незаметно; повторяющих, "ибо милость Твоя лучше, нежели жизнь", Пс.62.4; посему и оконечнел, до окоченения, человек; необрезанность сердца от гнусножеланий – причина причин ХХ-го себялюбий вала; кровожадности его; в жадобе выжить и хорошо пожить; за счет другого; человек оконечнел – и почти окончился; время же есть состояние человеков относительно их перцепции, – не имевшие ее и жизни не имели, – их способности воспринимать и понимать вечноидеи вневременности; Жизнь Единоживого Господа; богонаитие во внутреннеум; от обращенности к земному иль вышнему – истинное качество человека: есть ли он садом Божьим, касающимся головой небес и плодоносящим доброплодами мудрости? зачерпывающий ли небесность, пьющий ли глубинную перцепцию и соответствующее вдохновение? или он – древо познания – использующий только внешнеум, пелену сознания; уловление чувствами; верящий всему чувственному и вытканному из жизнеопыта; плоды сего дерева, как известно, неугодны; изгнали из сада небесности – вглушили перцепционное; от Бога наитствующее; нелюбое гиблоуму; отучающее от удовольствий и помрачений внешних; от создания своего человек один и тот же; вся добротная литература – и творчество Чиладзе тому подтверждением – свидетельствует: человек малоизменяем; иль маловменяем; он просто прошел по кругу; но таким, каким застала его письменная история, он изначально не был; книга Бытия – первосвидетельство о сверхсознании; главнейшие цели – истинный Жизнезакон – навеяны на глубинноум; с тех и ближних времен человек лишь обращался; лицом к земле; к пыльной земле и зовущей пропасти; к земномыслям и отвращению небесностью; скорбь о человекопадении – отпадении от восприимчивости – скорбь о безуспешном поиске Истины главенствующа, от античных мифов до их озаряющего преломления в рубинах советскости; неуловимое, как радиоволны деревянными граблями, присутствовало –

и звало, звало к себе; сподручней было взять мифологию, чувствуя в ней не просто загадочность; многосмыслость; строй, выжигавший Богомудрость, боролся с непостижимым ему; выжигал себя в богоборении, безумствуя уже тем, что возжелал запретить Вездесущего – граблями запрещая поющие токи; прекрасно обычное тысяч пять лет назад стало угрожающе опасным во зловременьи цивилизационности – человек не зря прошелся по кругу: от высшевосприимчивости и благонаполненности до невосприимчивости и зломрачности; подвело деревцо познаний; и толпы вождей и толпы толп, верящих им, навсегда слегли в его удушливой, ядовитой тени; духородство коммуноутопии и фашизоутопии преочевидно; но главное – не внешность черт, лагерей, режимов, порядков схожесть; главное: их состояния; тоска, тоскина по уничтожению и самоуничтожению; главнолюбовь их была в этом; остальное, как быт палача, прилагалось; со временем бытовое, вынужденное, превознесли, восславили и выдали за главенствующее, а главнолюбовь подзабыли; помнят стройки, ценят сталинки, отстроенные города, освоенные земли – мысль не добегает так далеко, чтоб увидеть: были бы войны, если б не было чреволюций? чревовосстания против Богонаития; не было способных правильно трансформировать его – и использовать во благо; малоспособных и приведших в адскость нашлось предостаточно; их и немного надо всегда; как ложки дегтя; наглая малообразованность вождей-слабоучек и такая же малограмотность масс, почувствовавших себя сверхлюдьми, добавила им куража; почти бесстрашия; почти бессмертия; решительной всегдаготовности погибать и губить подобных себе; верой в сознание опьяненные, рвущиеся к сверхидее – утверждению своих сверхзаконов, лучших и важнейших от Божественного – верой в себя окрыленные не могли не считать жесточайшесть подвигом; земной страхотрепет – и радость его – заменили страх Божий; страх нарушения Духопорядка; давно неведомого через извращение истин и осмеяние их; состояние зауми – переполненности невоплощенными идеями, планами, прахожеланиями – прорвавшиеся в начале века и кипевшие вулканической стихиежестокостью до полного окаменения, лишь подтверждает, насколько губительны, природно жестоки, человекоидеи без главенства Богоидеи; насколько воплотителей зла более, чем дерзающих праведности; мысля о Чиладзе в размахе мировой литературы, видишь, как он пытался запечатлеть гримасу гибнущей человечности; как помнил и напоминал о слабосилии человека и дикожажде, чернолюбви к погубляющему его насилию; о вечной спешке – ступить на дорогу каинства и поспешать от тени в тень; от недоброго к пагубному дереву; сказать – сочувствовал – ничего не сказать; звал в обреченную малую радость видеть – прозревать бессмертие; осознавать сверхтрагичность заумственного, утонувшего в неизлечимой растревоге, человека, тщету его надежд и деланий – и воспевать его: непросто; так пчелы, собирая под осень мед, изнашивая крылья, укорачивая мгновенья, едва ли знают, что им весны не видеть; медом им не воспользоваться; в клубе родных не отогреться; они обреченцы – на труды и заботы; но если б замыслились? остались бы так в работе счастливы до забвенья, так о смерти неведающи? так каждым солнечным днем до забытья радостны – и тем предзабытьё побеждающи! писатель и есть скорбящий над малозаметных участью; тщету отмечающим; тщетность в замыслии; в желании себе; мед носили одни, сработали себя; жизнь продлится другими, зимой не труждавшимися, но длящими, длящими маленькое тепло, в терпении и безрадости, выжигающей не меньше полетов; и писатель подмечает: высшая справедливость не в жизнедлении и наградах, а в служении до забвенности; в служении самозабвенностью от скорбей защита; защищая их, он защищает и себя; молчаливо скорбящий Чиладзе всем творчеством уводит от тщеты; видя ее, понимая ее, но возвышая миг во вневременье; не красот и метафор ради; от нежелания, чтобы пчелы начали сомневаться; в правильности судеб; все отмерянное традицией пребывало в незыблемости до сомнения; все радовалось отпущенным ему служением; взгляд на себя – и работа в разлад; пчелиный ритм разрушен; в провале завтрашнего гибнет предвечное, впечатанное в них – радость деяния, забывающая себя; будущее гибнет от неприятия его; мирный ритм превращен в желающую властвовать агрессию посредственностей; выживать как можно дольше! изгнав других; покорив других; заняв дома и мед других; поверивших в беззаботность; обоготворивших безнаказанность; утвердивших злопорядок идей над благопорядком размеренно жужжащей Мудрости – неизвращенной любви к добродеяниям; для всех, а не только себя; миг длясебятины – и все плачевно; стадо у пропасти; пчел цветы не радуют; но высшее целительство: остановить закипевшее сознание; разлад беспомощных

идеек, просящих невыносимо желаемого; литература немного останавливала; отвлекала, откликала; мирно пощипывающих над провальем; мирно влекущихся к пахущему наслажденью; но остановить двадцатый от его сверхидейного начала лишь Господу было под силу; ради своих желаний, Его не пожелали; эскулапство в ночи – из того же мужественного разряда: обратить необратимое; уже сама попытка возвышающа над пропастями; в дни смиренья с пропащестью стоит многого; забытия в добродействиях; за отречения одаряющая лучшей памятью о писателе – детской верой в незыблемость им упорядоченного беспорядка; начальной верой в грядущий, когда-то возобновимый, Единобожественный порядок; "и будут все научены Богом", Исайя 54.1; "всякий, слышавший от Отца и научившийся, приходит ко Мне", Иоанн VI.45; слышавший и научившийся – возрожденный к тончайшей перцепции и дарам ее; к добродеяниям силой от Него.

Писатель не Бог.

Прямой путь – дела и мысли, ведущие к праведности, от пропастей – указаны Им Самим в священном Писании; но и литература, на мой взгляд, может немало; было б желание; может осерьезнить жизнь; именно внутреннежизнь; вернув ей утраченную неразвлекушную ценность; задавленную, заасфальтированную сугубо земными целями и ценностями из пепла; задавленную широкой дорогой, известно куда; над пропастью, жгущей огнем неудовлетворений; зажигающей на все новые; насколько обломные цели? верится: дети будущего, из опыта веков и собственного духоопыта, будут признавать как аксиому: животноцели по радостям своим и вблизи не стояли с истинно духовными радостями; и, зная степень любви, не вознесут до небес земное; не возлюбят того, что вышерадостью не одаривает; то есть обделяет живым тонкотрепета счастьем; как случилось за последние десятилетия; есть многое, но главное улетучилось: живое духообщение и простая радость его; даже такая маленькая, как радость художественных открытий – не с кем поделиться; никому не интересно; радость сверкающей детали, такой, как говор копья, то сердитого, то шутящего с девочкой в романе "Шел по дороге человек",  кого она пронзает? отсутствие просторадости в отвергших ее привело не только к малочитальности, малотиражности; падению словесности почти до мычания; не только; отсутствие высшелюбви является причиной саморазрушений – от клетки, возжелавшей потреблять излишнюю земноэнергию, питать и напитывать себя, и запускающей сверхделение, онкологию, до распада человечности в ожадобленном человечестве; возможно, я старомоден; но старомодие не навредило; тяга к поверхностности, мода на успех, – наследие безуспешного коммуноутопизма – ведет к наиболее вредной из всех вреднопривычек: к легкочувствию; практически к бесчувствию; но надолго так не бывает; человек не бесчувственен – даже самый жестокий – как бы он себя ни обесчувствливал; ни заставлял себя обесчувственнеть; стать сильнее внешне; тем жесточе и неотвратимей взрыв; этот мотив глубокотрагично – эхом падения в пропасть – звучит во всех романах Чиладзе; звучит сквозь ранимость поэтизма, сквозь мужскую недосказанность и многоведанье в недомолвленном; звучит сквозь многоплановость, желание высказать, досказать побольше, скрытое в насыщенной густописи; звучит над эпизмом вневременья; звучит с упоением младого поэта, впервые воспевающего любовь;

от переполненности и проза Чиладзе; мало кому из поэтов удавалось стать прозаиком, сохранив поэтизма зарение – в сердцевине слога – так чтоб он и внешне блистал холодом классического стиля; поэтизмом и хладностью удалось зафиксировать лучшее в человеке ХХ-го: приглушенный лиризм сквозь жестокость; непобедимую во всех свершениях и победах; жестокость ХХ-го переросла в сверхжестокость практицизма и то прекраснейшее изобретение, именуемое свободной конкуренцией; в наджестокость жаждущих ублажений; орущих на стадионах; завтра – на маршах; в неописуемую безликость, так как характеры и человечность исчезают напрочь; неверие в Бога сошло в неверие в ближнего; о ком писать, кого воспевать, когда помнить чудное мгновение? если главное чувство выставлено на глумление и осмеяние; на попрание корыстью; в зверином царстве больше любви, чем в sms-переписке вчерашних возлюбленных; поклявшихся догробно вместе быть; слова потеряли силу через бессилие любить; не той красотой взялись мир спасать! разве конкурсы наготы имел в виду неулыбчивый? бессилие любить! отсутствие высшелюбви, похотливостью вытесненной; и пустота; дрожью бьющий с костей хлад безлюбовья; когда-то нынешнему бесчувствию мир ужаснется сильнее, чем трупам, горам трупов прошлого; имею давнее подозрение, что жертв нелюбия, так называемого одиночества, жертв брошенности, забытости, отброшенности сдуру, жертв душетерзаний больше, чем на полях брани полегших; жертв вдовства, ранней старости; алкоголизма; опущенности; больше, чем на боевищах покалеченных; физические терзания одних не легче мук безысходности, холода безлюбовья в процветающих джунглях; неспособность любить – вот главнейший подарок прошлого; и тем важнее помнить присутствие горних чувств, энергию чувств в еще недавно созданной прозе; но рожденной, кажется, тысячелетья; с исчезновением искренности в литературе высшепотребность в ней отпала; исчезла искренность – и исчезает желание узнать другого; раскаянье невозможно; все опутано подозреньями, обидами, заведомой ложностью о другом; сближает прицел и цель; выгода успеха; как притягательно было стать коммунистом или нацистом, так ныне успешным; зловдохновение под разными стягами; суть неизменна: переступление Заповедей и добросердствующего человека; умеющего трудно, но не вскользь любить; пылесосная наухаченность – все в себя, все мне –

разорвала не только со слышаньем ближнего; себя доглушила; кто слышит нас? кого слышим мы? забитая и застрашенная успешняками интеллигенция поспешно отреклась от самого слова "служение"; может, и правильно; может, пора и народу послужить своей интеллигенции – и хоть немного понять ее; войти, так сказать, в ее положение; интеллигенция отслужила и переслужила, наверное; не о благодарении речь; о взаимопотребности; иначе жить зачем? я хотел написать о творчестве –

о вине и песне – но вышло о том, как упоение земной любовью угашает небесную; как заренья гаснут; а все лучшее о себе пусть доскажет автор; он, писатель малозаметной на карте страны, в неантичные времена, на классическом выдохе, свое предназначенье выполнил: вневременно и масштабно; сроднив человечность с растерянным, обездоленным, обезлюбленным человечеством; и да повезет так каждому! прочитавшему его.

07.04.2010