Город с перевернутой короной-театром, старой аптекой королевских времен, вечными мостовыми и единственными в Европе старинными часами (расположены на башне гродненского Фарного костела), которые идут (другие такие в Лондоне, в музее), посетили мы с "Юностью" в конце февраля. Это Гродно.
Здесь меня снова встретил и преследовал олень с золотыми рогами, но уже не бурятский, не есенинскорусский (см. предыдущий номер журнала), а особенный гродненский.
В Гродно довелось выступать совместно с главным редактором журнала с открытой лекцией о литературе и ее значении в современном мире. Возник вопрос о фольклоре, который кажется теперь уж совсем чем-то вымирающим, архаикой для современного поколения. Однако мы убедили публику, что это далеко не так, задав вопрос о значении герба города Гродно. Почти никто не знал ответа, кроме Александра Лосминского (удивительного фотохудожника, чьи работы на нашей вклейке), объяснившего всем символику скачущего оленя с золотыми рогами.
Герб выглядит так: на синем фоне скачет белый олень, в рогах которого расположен крест. Этот символ связан с великим святым Губертом, который раньше любил охотиться на животных, но после видения такого чудесного оленя с крестом в рогах перестал это делать и изменил свой образ жизни. Таким образом, олень обозначает перерождение, очищение. Однако этот символ и теперь не просто так покоится на гербе.
Заглянем в начало XX века. И. А. Бунин, много путешествующий, имеющий за собой черты большой наблюдательности, передал эти качества и одному из своих главных героев — молодому Арсеньеву. В романе эмигрантского периода "Жизнь Арсеньева" герой отправляется в путешествие по белорусской земле, в Витебск, в Полоцк, где постигает древность, разглядывая костелы, фрески... Он чувствует в себе что-то новое, его скитальчество оправдано поиском ответов, смыслов, старины: "В Витебск я приехал к вечеру. Вечер был морозный, светлый. Всюду было очень снежно, глухо и чисто, девственно, город показался мне древним и нерусским: высокие, в одно слитые дома с крутыми крышами, с небольшими окнами, с глубокими и грубыми полукруглыми воротами в нижних этажах Я шел как очарованный в этой толпе, в этом столь древнем, как мне казалось, городе, во всей его чудной новизне для меня". Но это не все, что касается белорусской земли в творчестве Бунина. Он несколько раньше создает цикл "Псковский бор", в котором возникает символика лося и белого оленя. В стихах излагается (в трансформированном виде, конечно) легенда о белом олене, который губит стрелка:

Охота на оленя означает перерождение героя, "погубил" — значит приобщил через смерть к новым знаниям и возродил уже в новом качестве.
Вероятно, автор обращается к известной общеславянской символике оленя, которая сохранилась и в обрядовых действах, в игре "в оленька" (см. об этом подробнее в статье В. Смирнова в приложении). Бунин называл все это единым словом "славящизм". Хоть и показался молодому Арсеньеву город нерусским, но вынес-то он из него, из своих впечатлений и полувидений то, что свойственно русской душе — чудесное, древнее и необъяснимое. Вот и теперь, глядя на этот герб при въезде в Гродно, думаешь о том, что тотемизм, древние поверья, представления о мире не ушли бесследно.
С одной стороны, все это выразилось в литературе, в бунинских строчках "Превыше звезд восстал великий лось", с другой — в семиотике повседневности, в том же гербе Гродно.
Так мы убедили публику в неслучайности оленя на гербе города и, вероятно, заставили задуматься над тем, что фольклор никуда не исчез, что это сакральное знание бесценно и оно прорастает в разных сферах нашей жизни.
А теперь, дорогой читатель, не поленись прочитать приложение. Вот работа литературоведа и фольклориста, доктора филологических наук Вадима Смирнова об "оленьем" сюжете, мифе в славянской культуре.

За последние 10-12 лет благодаря усилиям многих исследователей фольклористика детства приобретает все более концептуальный, теоретический характер. Своеобразным центром изучения детского фольклора стал Симбирский педагогический университет, где дважды проводились Виноградовские чтения, вышла в свет монография М. Чередниковой "Голос детства из далекой дали"

(СПб., 2002), выпущены итоговые сборники конференций.
Детский фольклор, детские игры дают уникальный материал для изучения народной культуры, становления личности, наконец, творческих возможностей каждого из нас. Неслучайно уже в 1776-1779 годах в Кенигсберге Андрей Болотов выпускает свою знаменитую книгу "Детская философия, или Нравоучительные разговоры между одною госпожою и ея детьми". Труд, несомненно, новаторский, намного опередивший свое время.
На первый взгляд, сама постановка вопроса звучит несколько странно, ибо какая философия, какое мировоззрение могут быть у ребенка?! Ведь все только начинается — сколько еще предстоит пережить, постигнуть! При этом мы будто забываем о словотворчестве детей, о котором писали К. Ушинский, Л. Толстой, К. Чуковский, о пытливости детского ума, тех неожиданных вопросах, которые подчас задают дети. Особенно ярко и наглядно это проявляется в детских играх. Как отмечает И. Хейзинга, "внутри сферы игры
законы и обычаи мира повседневного силы не имеют. Объединяющее чувство игроков, что они пребывают в некоем исключительном положении, вместе делают нечто важное, вместе обособляются от прочих, выходят за рамки всеобщих норм жизни, — это чувство сохраняет свою колдовскую силу далеко за пределами игрового времени" [7, с. 17].
Homo ludens, "человек играющий", попадает в зону мифа, в иное пространство и время. Зачастую это происходит совершенно неосознанно, причем на виду у всех, и в то же время профанному сознанию совершенно недоступна такая инаковость. Происходит это потому, что, по мнению М. Маковского, ритуал древнее языка. "С точки зрения своего генезиса, — отмечает исследователь, — появление ритуального типа деятельности связано с сакрализацией, то есть с безусловной обязательностью выполнения тех или иных действий как непременным условием передачи коллективного опыта группы" [5, с. 41-42]. Сакрализовано лишь то, что составляет часть космоса, выведено из него, причастно к нему. Сообщением в ритуале является сам ритуал. И если его можно считать коллективным опытом, тем самым можно утверждать, что ритуал является и "началом" трансляции культуры, и деятельностью, порождающей ментально-парадигматические связи.
Я неслучайно взял в качестве эпиграфа стихи И. Бунина из его цикла "Псковский бор". Сам цикл раскрывает помыслы поэта, его соприкосновенность со всеми жившими и живущими на земле. Это и вхождение в таинственный мир А. Пушкина, и знак сопричастности, понимание сакрального языка.
О каком же Великом Лосе говорит И. Бунин? Это своеобразная ось мира, Стожары, Полярная звезда, ориентир для плавающих и путешествующих. В своем "Хождении за три моря" Афанасий Никитин называет его Сохатый, Лось, а на гуцульских писанках, хранящихся во Львовском, Краковском, Варшавском и Венском музеях этнографии, мы видим изображения двух олених, двух важенок, управляющих миром [6, с. 478].
В сборнике Е. Покровского "Детские игры, преимущественно русские" (М., 1887) троицкая игра "Оленек" дается в пятнадцати вариантах, представляющих все регионы России. Под троицкую березку ставили девочку семи лет — ей завязывали глаза, и она должна была выбирать венки для взрослых участников обряда. Такое же гадание по венкам, "по китке" мы видим в болгарском обряде "Еньова буля", то есть "Невеста Ивана" [1, с. 204].
Обращает на себя внимание возраст девочки — семь лет. В сказках это — возраст мудрой отгадчицы. Конечно, речь идет не о реальном возрасте, а о ритуально-магическом.
Если учесть, что культ олених сменил культ медведицы, то становится понятной и сама семантика созвездия ковша Большой Медведицы, обращенного к Полярной звезде. Эта семантика нашла свое воплощение в древнегреческом почитании Артемиды, ипостасями которой являются, как известно, медведица, лань и змея [3, с. 263]. Судя по всему, наша детская игра "Оленек" отражает наиболее архаичные представления о "начале времен", о Матери всего сущего, о хозяйке зверей, Владычице неба.
Встает закономерный вопрос: а знал ли, скажем, А. Пушкин об этой сложной семантике? Почему именно медведь переносит Татьяну Ларину через ручей и кладет ее на пороге "убогого шалаша", произнося загадочную фразу: "Здесь мой кум, погрейся у него немножко"?
Если исходить из "Комментария" Ю. Лотмана, то все объясняется очень просто: в свадебных песнях, подблюдных гаданиях медведь — это символ жениха, и сон предвещает будущее замужество Татьяны [4, с. 182].
При этом совершенно упускается из виду то, что "жених", по сути, отдает свою невесту другому. И почему же Онегин — "кум" медведя?! Если они восприемники, то перед нами обряд посвящения, приобщения к сакральным знаниям.
Такой же обряд инициации происходил, с нашей точки зрения, и в детской игре "Оленек". Главная ее участница была одновременно и ритуальной жертвой, и заместительницей Великой Богини, ее зримым воплощением. Таким образом, игра-гадание символизировала приобщение взрослых девушек к космическому пространству и времени.
Суть этого посвятительного обряда особенно наглядно эксплицируется в народной вышивке, где фигура Великой Богини и дерево нередко объединены в одном геометрическом узоре [2, с. 48]. Примечательно, что нередко центральная фигура в вышивке сопровождается прибогами — конями, оленями, птицами. Все это позволяет сделать вывод, что детская память сохраняет сам принцип единства с целым, с космическим началом, а детские игры дают возможность ретрансляции этих представлений уже в самом раннем возрасте.
Как видим, в творчестве наших великих поэтов этот принцип космизации личности был сохранен, что в немалой степени обусловлено памятью детства.