— Давайте вспомним, пожалуйста, Наталья Валентиновна, о тех событиях, которые привели вас сюда.
Эта фраза действовала на Наталью тяжело и мучительно. И она заранее боялась ее. Каждый раз одно и то же: чистый, словно после ремонта, кабинет, новенькая, сверкающая белизной дверь без ручки, голый стол — и молоденькая докторша, без улыбки и почему-то, как казалось Наталье, с укором, смотрит на Наталью, сидящую в центре комнаты на стуле, и всерьез ожидает ответа. Что говорить — Наталья не знала. Подбирать и выговаривать слова представлялось ей слишком сложной задачей, а главное — бессмысленной. И, вероятно, опасной. Она знала, что там, куда она попала, даже молчание может быть использовано против нее. И все-таки молчала. (Кроме того, Наталья так и не смогла привыкнуть к своему имени в сочетании с отчеством, и всякий раз, когда слышала их, обращенные к себе, ей хотелось оглянуться — как будто ей все еще двадцать три.)
Только эта фраза и смущала Наталью в ее сегодняшнем существовании. Если б не этот вопрос (допрос?), она бы чувствовала себя совсем хорошо. Ее окружали люди, которых она не знала и которые не знали ее — которые ничего не знали про то, что она натворила. Находясь среди них, можно было есть и спать.
То, что Наталья почти ничего не помнила — о тех событиях, про которые говорила докторша, — не пугало ее. Она чувствовала, что память жива, и подробности тоже, что она просто не хочет. Не может. Надо было просто свыкнуться с… обстоятельствами, а потом позволить себе начать думать. Все встанет на свои места, каждый пазл, затерявшийся в куче себе подобных, непременно отыщется и займет свое место — когда придет время собирать себя по кускам. И, как подозревала Наталья, не так уж больно это будет. Безразлично.
И все-таки мозг Натальи отчаянно тормозил.
— До сих пор вы отказывались говорить о ваших отношениях с человеком, которого вы на протяжении почти десяти лет считали вашим мужем.
Странно, но и такие слова настойчивой докторши, как оказалось, не способны были задеть Наталью за живое (а должны были!). Дело в том, что Наталья воспринимала «человека, которого на протяжении почти десяти лет считала своим мужем» совершенно отдельно от себя, и себя ту, прежнюю, — не имеющую никакого отношения к себе нынешней.
В конце концов, после односложных ответов, беседа откладывалась.
Наталья возвращалась в наблюдательную палату и под бдительным оком сестры ложилась в кровать, понимая, что получила отсрочку. С наслаждением закрывала глаза и отключалась: не думала ни о чем. Просто ждала. Утром ждала вечера, ночью — утра. Иногда, впрочем, у Натальи все же появлялась неприятная, беспокойная полумысль-полудогадка, подсказывающая, что ждать-то ей, собственно… нечего. Ждать она могла только воспоминаний, но как раз их-то она и не хотела, так что эта мысль, никак не оформленная, которой не за что было зацепиться, с помощью пилюль быстро растворялась в мозгу…
Наталья знала, что она не сошла с ума. Когда она смотрела на «девочек» вокруг себя, слушала болтовню персонала, она была рада, что все понимает — порой она ощущала себя туристкой, попавшей в незнакомую страну, которая все же успевает в общем стрекоте диалектов ухватить суть и даже, если дать себе труд, уловить детали. Всякий раз убедившись, что она понимает, Наталья снова и снова отступала — не ворошила плотный туман в голове, наоборот — отгораживалась от всего и от всех.
В какой-то момент к Наталье стали пускать посетителей.
На горизонте Натальиного сознания сразу замаячили две главные женщины ее жизни. Мать и Рената.
Мать, суетливая, громкоголосая, всегда отчаянно жестикулирующая, даже когда дочь находилась рядом, на расстоянии вытянутой руки, она требовала к себе внимания столько, будто встреча происходила всегда на вокзале, где кто-то из них уезжал, причем навсегда. Где мать черпала свою кипучую энергию — для Натальи всю жизнь оставалось загадкой.
Рената… Рената была очень хороша собой. Всегда. И смотреть на нее можно было только с восхищением. И слушать ее мелодичный голос с нежными интонациями (всегда) — с воодушевлением. И вдыхать ее аромат — с улыбкой. И разглядывать на ней ее красивую одежду — с веселым любопытством, без зависти. И самое главное — Рената лучше всех все знала в жизни, и без нее Наталья (та, прежняя) пропала бы. Особенно подкована была Рената во всем, что касалось личностного роста и, конечно же, вопросов личной жизни.
При виде матери с пакетом домашних заготовок перед глазами сразу закручивался один-единственный сюжет. Взволнованная, воинствующая, та закидывает дочь телефонными звонками, потом не выдерживает: без предупреждения приезжает из своей Костромы, не отходит от дочери ни на шаг и увязывается следом за супругами в нотариат. Муж Натальи ставит одну размашистую подпись за другой, конца и края бумагам не видно, и мать жарко дышит ему в затылок, выглядывает из-за плеча, чтобы удостовериться собственными глазами: квартира отныне безраздельно принадлежит ее дочери…
Рената всегда была рядом. В самые трудные минуты Натальиной жизни. Ключевой фразой Ренаты были слова: «Послушай меня внимательно, Наталья». После этого вступления с равной долей вероятия следовали какое-нибудь революционное заявление или красивые и стройные рассуждения на любой случай жизни. И то и другое завораживало. И, сдавалось Наталье, не ее одну.
Итак, две главные женщины из ее жизни почти сразу заполнили пустоту в голове. Картины медленно и тягуче (и непонятно, что было сон, что явь), впрочем, без мучения и надрыва, складывались перед внутренним зрением Натальи. Начинался видеоряд с того, что две главные женщины ее жизни держали ее под руки с двух сторон и вроде бы тянули к машине скорой помощи. Наталья, которая на самом деле уже была не с ними, а где-то над ними, потому что своего тела она почему-то не чувствовала, озирается назад, просто так, из любопытства озирается и не может оторваться от алых пятен на снегу, наступающих на нее словно тень. Потом возникала поправка: у машины Наталью держали санитары и, совсем как в кино, один из них отработанным движением ловко брал ее за макушку и пригибал, чтобы впихнуть в машину, будто Наталья преступница, а машина эта не эмбюленс, а милицейский уазик.
Дальше все загораживало собой бессюжетное кино с удивительно белыми потолками, белым глянцем вместо стен, хромированной утварью вокруг и круглыми хирургическими светильниками, слепящими глаза больше, чем слезы, люминесцентным светом, который резал по живому так же, как и скальпель, так что, казалось, не действо причиняло боль, а это неестественное свечение. Когда включался звук, не сразу, кто-то невидимый безразличным голосом требовал с кого-то зажимы и тампоны. Через короткое время требовал еще. Потом снова. И матерился, тихо и монотонно, не переставая.
С изумлением Наталья слушала рассказ вроде бы про себя, из которого следовало, что она в одном халате выскользнула из палаты акушерской гинекологии, никем не замеченная прошла по коридорам и лестницам во двор и почти дошла по заснеженной тропинке до шлагбаума, прежде чем заспанный охранник выскочил ей наперерез…
Всего этого оказалось достаточно, чтобы Наталья наконец подошла к тому единственному, что имело смысл. С закрытыми глазами, без страха и боли она все дальше проникала в лабиринт воспоминаний, не отдавая себе отчета в том, что каждый новый поворот уводил ее все дальше от выхода.
Теперь, вспомнив все (или почти все), не больно было видеть серое с землистым оттенком лицо на казенной подушке, всматриваться в прорезь бесцветных губ, прислушиваться к дыханию, изо всех сил сдерживаться, когда требовалась ее спокойная улыбка, а хотелось разреветься и убежать.
Снисходительно она думала о той себе в коридоре интенсивной терапии, когда произошли вещи, ей непонятные. Грузная женщина со стальными, сиреневатого оттенком волосами, потрясая раскрытым паспортом в руке, потребовала от персонала прекратить бардак и решительно захлопнула перед Натальей дверь, оставив ее снаружи.
Сцену на кладбище Наталья смотрела теперь как действо из зрительного зала, без особого интереса, и что примечательно — никак не соотнося с собой. Всем заправляла женщина с сиреневыми волосами, а в толпе шептались о кризисе пятидесяти лет и о ней, о Наталье («А это что за баба?»), которая разбила семью, но на самом деле не более чем «фрагмент в жизни стареющего мужчины». Директор института, ближайший друг Сергея Александровича, не раз бывавший у них дома и всегда ласково и любовно трепавший Наталью по затылку, теперь в упор не замечал ее. Взяв слово у раскрытого гроба товарища, среди прочего он призвал выразить почтение супруге покойного, призывая помочь семье, оставшейся без мужа и отца, не словами, а делами. И еще очень много слов о том, каким прекрасным семьянином был покойный, как он до последнего заботился о своих близких, несмотря ни на какие трудности. А когда ослепшая от слез Наталья добрела до выхода с кладбища, она обнаружила, что все заказанные автобусы уже уехали. В оставшиеся машины садились люди, которые не знали ее — или не хотели знать.
Наталья теперь не помнила, как она полдня плутала по проселочным дорогам, размазывая слезы по лицу, как вернулась в их с Сергеем Александровичем квартиру, а убедившись, что никто ее оттуда не прогонит, плотно зашторила окно и забилась в кресло в углу, напряженно ожидая завтра, в котором его будет становиться все меньше и меньше, а ее без него — больше и больше. Так много, что она потеряется — растворится в мире чужих людей и ненужных вещей.
Наталья почти не заметила, как ее выдавили с работы. Когда она с приклеенной улыбкой расписывалась в получении трудовой книжки (весь отдел кадров собрался тут же, как в зрительном зале), она испытывала облегчение, что больше не увидится с этим страшным человеком — директором института, веселым компанейским дядькой. Не слишком огорчалась Наталья, когда заметила, что никакая другая кафедра в городе не хотела ее брать — она всерьез сомневалась, справится ли с работой. Самым важным ей представлялось тогда оставаться дома и попытаться уберечь то, что осталось от него в их квартире. То, что нельзя было взять в руки, спрятать в потаенное место и таким образом сохранить: может быть, запахи, звуки, тени. Наталья сидела тихонько-тихонько в углу и ждала его.
Безвозвратно ушли в прошлое вечера, когда ее осаждала Рената с пакетами продуктов в руках и разъяснениями ее ситуации. Рената подробно и обстоятельно («Послушай меня внимательно, Наталья») объясняла Наталье, как именно Сергей Александрович испортил ей жизнь (Наталья слушала, раскрыв рот), ну и, конечно, развертывала перед подругой программу спасения… Часами она проектировала Натальино светлое будущее. Из всех прожектов Наталье оказался понятным и близким только один: нужно успеть стать матерью. Тогда ей будет для кого жить. И Наталья вцепилась в своего несуществующего ребенка, как утопающий в соломинку.
(А больше в жизни Натальи никого и ничего не было: когда десять лет назад подружки одна за другой задались целью выяснить «Что это за дедушка рядом с тобой», как-то так незаметно получилось, что все они куда-то растерялись. Все, кроме Ренаты.)
Если Наталья и поверила в то, что она фрагмент в жизни стареющего мужчины, то классифицировать Сергея Александровича, в свою очередь, как эпизод из своей жизни втайне решительно отказывалась. Однако он убывал, образ его тускнел с каждым днем — а боль накатывала. Боль, в которой его становилось все меньше и меньше!
Из памяти Натальи напрочь стерлись краткие мучительные свидания с мужчинами, которых находила для нее Рената. Наталья заранее знала, что ничего не выйдет — всякий сравнивался с Сергеем Александровичем и не выдерживал сравнения. Искусственно поддерживая разговор, Наталья сидела за столиком кафе напротив очередного претендента приятно провести время с хорошенькой женщиной и со слишком очевидной тоской ждала окончания свидания.
Как в тумане проделав процедуру ЭКО, Наталья не могла заставить себя думать об эмбрионе как о ребенке — он слишком быстро превратился в сгустки крови, стекающие у нее по ногам. Странно, но она не чувствовала ни малейшей жалости к той себе, шагавшей по снегу и с бесконечным изумлением оглядывавшейся, не веря своим глазам, что красные пятна на белом — ее. Мысль о том, что это сама жизнь по капле покидает ее, — никак не взволновала ее. Крика охранника она не слышала…
Здесь, в больнице для душевнобольных, где люди делились на две категории — те, от которых спасалось общество, и те, которые спасались от себя, — происходило невероятное: он возвращался к ней. Настойчиво и упрямо, с завидным постоянством. И, за неимением в мозгу ни единой здравой мысли, ничего, что бы встало протестом, возмутилось, испугалось, — Наталья сдалась и впустила его.
И как же легко и просто это оказалось — думать о нем! И на этот раз он никуда не исчезал, напротив, день проходил за днем, неделя за неделей, а его становилось все больше и больше. Больше, чем раньше. Больше, чем когда он был жив. Наталья блаженствовала с закрытыми глазами, делая вид, что «отдыхает», и «девочки» вокруг, жужжа о своем, с легким сердцем оставляли ее в покое.
Она снова была с ним! В голом скверике у дома, где она поджидала его с работы, потому что боялась соседа по коммуналке, имеющего обыкновение разгуливать по коридору в чем мать родила с кухонным тесаком в руке, в простенькой комнатушке на последнем этаже с тазиком посередине, в бетонной коробке с торчащей проводкой из темно-серых стен, которую они долго и мучительно выкупали по ипотеке после того, как долго и мучительно расплачивались за квартиру, предназначенную для великовозрастного сына Сергея Александровича… И до чего же весело было делать вместе ремонт в их собственной квартире и каждый месяц выкраивать что-нибудь из их общего бюджета на мебель! А еще Наталья взяла в кредит швейную машину и вечерами с удовольствием шила шторы, чехлы, белье.
— Можно прибраться в твоих вещах?
Наталья вздрогнула и испуганно распахнула глаза. Над ее подушкой склонилось прыщавое личико с куцым хвостиком светлых волос на затылке, похожим на пух: Светочка, соседка по палате. Светочка была «местной» — содержалась в этой больнице по несколько месяцев в год. Такие как Наталья для нее были в новинку. «Надо же, догадалась, что я не сплю», — успела подумать Наталья.
Но и Светочка для Натальи была диковинной птицей. Светочка рассказывала про детство в учреждениях, про инвалидные комиссии, про рабочие артели и… про всех своих кавалеров. Рассказывала одно и то же, по многу раз — и всегда по-новому. Мягкие глазастые игрушки из Окея, засунутые под матрац, не были напоминанием о младенце-инвалиде, оставленном Светочкой в спецучреждении, но, вероятно, воплощали собой Светочкиных ухажеров, потому что носили сплошь мужские имена.
Кажется, самой большой страстью Светочки была любовь к чистоте и порядку — а может быть, это было просто любовь… к вещизму? Так или иначе, Натальины пожитки явились для нее клондайком. Получив разрешение «прибраться», Светочка вскакивала, глаза ее загорались. Явно сдерживая себя, мягкими и неторопливыми движениями она раскрывала один за другим отделения Натальиной тумбочки и раскладывала по свободной кровати белье и тюбики. Затем она, любовно поглаживая их, складывала одежду в стопочки по своему усмотрению, что-то перекладывала. Потом брала в руки невесть откуда взявшийся тряпочный огрызок (Наталья быстро и незаметно подсовывала ей салфетку) и долго, с усердием, терла все, что было можно. Наконец наступала кульминация: Светочка добиралась до Натальиной косметички и, усевшись на кровати поудобнее, затаив дыхание, вываливала ее содержимое на покрывало. И замирала от восторга. Тоненьким бело-розовым пальчиком она гладила ланкомовскую тушь и диоровскую помаду и все остальные сокровища, наконец глубоко вздыхала от переполнявшего ее счастья и бралась за протирание сверкающих колпачков и флакончиков.
Наталья была почти уверена, что слышит звук Светочкиных усилий. Это был удивительный мир, который Наталья ни за что бы не осмелилась потревожить. За дверью тоже (стоило только прислушаться) каждую минуту ощущалось дыхание чьей-то жизни. Маша всем и каждому рассказывала о том, почему она здесь оказалась и почему не может отсюда уйти — в результате инсинуаций родственников, которые убедили ее мать, что она шизофреничка. Ульяша, глядя прямо перед собой невидящими глазами, мерила коридор, словно зверь в клетке — ступала быстро и широко, на пятку, резко разворачивалась и так же назад — вместо прогулки, чтобы не потерять форму. Ира терпеливо, часами, сидела в кресле и ждала, когда ее доктор пойдет по коридору, чтобы упросить его на нынешнюю ночь увеличить дозу снотворного, иначе она не сможет дожить до утра. Собственно ни в том, ни в другом, ни в третьем не было ничего ненормального. Это было чье-то горе.
Наталья долго-долго смотрела на Светочку из-под ресниц, потом отворачивалась.
Нет-нет, он не уходил. Наоборот. Она теперь спешила в своей кровати отвернуться к стенке, чтобы разговор нельзя было прервать, — и прижиматься к его плечу так удобнее. Впрочем, молчать с ним вдвоем, как и прежде, было таинством. Она больше не боялась его серого лица на застиранных простынях. («Вызвать сына?» — спрашивала она, сглатывая слезы. «Нет, только ты», — говорил он одними губами…) Расстроенная личность Натальи уносила ее в места, где они бывали раньше вдвоем, и туда, где только собирались побывать, и каждый открывал другому свое… И это счастье не заканчивалось!..
Когда она в очередной раз открыла глаза, то увидела Ренату, притулившуюся на краешке ее кровати. Та ждала, когда Наталья проснется. В этот момент солнце вдруг во всю ширь заглянуло в палату и озарило все вокруг нестерпимым светом — и как будто безжалостно вывернуло все тайны. Наталья ахнула, приподнявшись на локте.
Рената на ярком солнце. Ненакрашенная, унылая и бесконечно усталая, с поджатыми губами. То, что было у Ренаты на голове, сама она со смехом и не без нотки брезгливости, еще несколько лет назад называла «трехцветная кошка», потому что триколор состоял из своих собственных волос неопределенного мышиного оттенка, остатков крашеных и серебряных. Много-много серебряных. Вспомнилось, как Рената вечерами, вернувшись с работы, «выгуливала» ее в Сосновке в то первое время после похорон, в черноте, и бодрилась: «Не бойся, Наталья, если что — кричи, что тебе пятьдесят и ты вышла из употребления!» А ведь еще недавно планкой было сорок… А как храбро Рената рассуждала, что мужчинам для жизни (для жизни!) нужны зрелые женщины, а вовсе не молоденькие девушки… Развод после семнадцати лет брака, и владелец заводов, газет, пароходов — годами никакой определенности. И каждый день зеркало. Зеркало и свое отражение в нем, которое становится проклятием и которое сводит с ума… Время неумолимо сжигало красоту, превращая жизнь в бессмыслицу.
Тут же вспомнилось, как владелец заводов, газет, пароходов привез Ренате ведро роз на день рождения и как Рената быстро, пока никто не видит, принялась их пересчитывать: увидев, что цветов гораздо больше сорока одного, бросила считать… А ее испуганное, как будто молящее лицо в стационаре, увешенном плакатами младенцев в розовом и голубом, чтобы всем, кто сюда зашел, стало ясно: без малыша отсюда не уходят…
О чем сейчас думала Рената, такая безоружная, жалкая? Может, о своем недоросле в заграничном вузе, переставшим выходить на связь? Наталья знала, что только недавно Рената летала в Вену, и сын дал торжественное обещание бывать в Скайпе по пятницам…
А Наталья столько времени жила только собой! Стыдно…
Увидев, что Наталья проснулась с глазами на мокром месте, Рената, на глазах возрождаясь из пепла, тут же кинулась в бой.
— Наталья, послушай меня внимательно. Надо выбираться отсюда. Прежде всего тебе надо доказать врачам, что ты абсолютно адекватна. Для этого тебе надо «правильно» себя вести. Знаешь, сколько я перелопатила документов в Сети по этому вопросу?..

И вот Наталье вручили вопросы тестов на четырех листках. Занудные, противоречащие один другому, никому не нужные и, кажется, никем не проверяемые, они означали, что в ближайшую пятницу Наталья будет на свободе.
Докторша продолжала осторожно и методично собирать по частицам расстроенную Натальину личность, чтобы, прочистив винтики, восстановив слетевшие опции, отладить и запустить механизм без перебоя. Она подготавливала Наталью к поиску работы, попутно объясняя причины, отчего Наталья так не приспособлена к жизни, почему оказалась нужной только такому мужчине, как Сергей Александрович, вследствие чего не смогла держать удар и, самое главное, отчего нарушены главные механизмы ее взаимодействия с себе подобными.
Наталья уже ничему не удивлялась и со всем соглашалась. И думала, как она отдаст Светочке… нет, не всю косметичку, это будет «неправильно», подозрительно, а помаду и крем. Ульяше не забыть оставить все съестное, а то к ней ходят только раз в неделю и ей иногда не с чем чаю попить.
Первые несколько дней мать, конечно, будет с Натальей, никуда не деться, но потом, потом, когда она уедет к себе, удостоверившись, что с ее девочкой все в порядке… Потом она останется с ним вдвоем. Навсегда.
Она будет на него злиться и пылать негодованием, оттого что он влепил ей трояк, да еще при всех выразил сомнение относительно будущего Натальи в какой бы то ни было науке, и только потом ее охватит стыд за ту глупость, что она молола на экзамене. Она снова переживет тот ужасный день, когда она впервые должна была выступать оппонентом на защите, забыла документы на кафедре и замок захлопнувшейся двери не поддавался ключу… Наталья, красная, взмыленная, безуспешно возилась с задвижкой и готова была разреветься от отчаяния — и тут, как назло, он! Вывернул из-за поворота и пошел на нее! Наталья, яростно дергая замок, отворачивала лицо, моля Всевышнего, чтобы он прошел мимо, но он, поравнявшись с Натальей, конечно же, остановился и с интересом принялся наблюдать за Натальиными усилиями. Наконец он изрек: «Барышня студентка?» И Наталья будет полыхать огнем еще несколько дней — оттого что он не вспомнил ее. А потом она начнет таять, потому что он примется ходить за ней, как привязанный, ни на кого не оглядываясь, поджидать у всех на глазах у институтского подъезда. И наконец коснется ее руки.
Она простит ему сладкие обманные речи, обычные в устах женатого мужчины, будет лениво чертить ногой по сыпучему песку вдоль кромки воды на греческом берегу, чувствуя на себе его неотступный взгляд, и никогда даже не вспомнит о том дне, когда предала его — поверила, что «фрагмент», поверила, вытравила и сожгла половину себя. Большую половину.
Там, за тяжелыми, плотно задернутыми золотистыми шторами, она начнет обратный путь к нему и к себе. Она видела, как старшая сестра записала в журнал выдачу на руки Наталье целую пригоршню таблеток — чтобы хватило на выходные и праздничные дни.