Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Ляман БАГИРОВА



БАЗИЛЕВС


Уже заморгала лохматая звезда, и сиреневое утро медленно поползло с востока, а Базилевс всё лежал, положив голову на лапы. Жёлтые глаза его сводились лунками, и всё качалась, качалась в них нахальная звезда, которая теперь обиженно моргала и с которой не хотелось расставаться. Косые лучи её пахли влажной пылью, нагретым песком и ещё чем-то, от чего заходилось сердце и что осталось далеко, совсем в другой жизни.
Если бы Базилевс был человеком, он непременно вспомнил старинную песню:

Звезда полей над отчим домом
И матери моей печальная рука…


Но Базилевс не был человеком. И отчего дома у него тоже не было. Хотя была родная жёлтая пустыня, по которой так хорошо было бегать, поднимая за собой фонтанчики песка.
Мать…  Да, мать была. Но у неё была вовсе не печальная рука, а большая пушистая лапа с втянутыми когтями. Так хорошо и безопасно было, когда она обнимала Базилевса и прижимала его к мягкому душному животу с набухшими сосцами. Сразу же у матери в животе начинало что-то тарахтеть, и звук этот вместе с тёплыми струйками молока был для него сладчайшей музыкой. Потому что Базилевс был всего лишь полуторамесячным львёнком - смешным, с нетвёрдыми лапами, в крапчатой шёрстке, с треугольным носишкой и любопытными глазами.
И он вовсе не был Базилевсом. Мать звала его гортанно: «Мр-р-р». Точно так же она звала его брата и сестру. Удивительно, как она не путала одинаковые имена, но Базилевс точно знал, что вот на это «Мр-р-р» следует откликнуться именно ему, а то мамино «Мр-р-р» превратится в «Рр-р-р!». А вот на это «Мр-р-р» пусть откликается брат или сестра, а он ещё подремлет в тени акации.
…Здесь тоже росла акация. Красивая — её цветы были похожи на розовые пушистые свечи, но чужая. Та акация была бедной, серой, но она давала короткую тень, и под нею так хорошо было спать после маминого молока.
Мать учила их всему: умываться, лазить по деревьям, пользуясь хвостом, прятаться от врагов. Враги были разные: любопытные шакалы, трусливые гиены, леопарды, орлы и змеи. Даже неповоротливые буйволы, и те, учуяв запах львят, бежали к ним, чтобы растоптать. Мать очень сердилась, и долго гналась за буйволами, наверное, чтобы что-то им объяснить, а потом приносила львятам кусочки чего-то упругого, красного, от которого шёл вкусный пар. Иногда в этих кусочках было что-то белое и твёрдое, и Базилевсу нравилось с хрустом разгрызать это белое, упиваясь душистым соком.
А потом мать осторожно вытягивала лапы в тени акации и засыпала; а малыши начинали возню. Как же приятно было легонько укусить брата за нос, так, что тот сразу начинал хныкать и тереть укушенное место; а сестру двинуть по ушам и встрепать ей шёрстку. Когда около матери образовывался пушистый пятнистый клубок из голов, лап и хвостов, она неспешно открывала один глаз, отвешивала клубку несильный шлепок и снова закрывала глаза. Шлепок мгновенно приводил в чувство всех троих и они -  встрепанные, неуклюжие -  изумлённо глядели друг на друга, будто видели в первый раз.
Но это осталось в той, совсем уже далёкой жизни, когда раздался сухой звук, будто сломалась ветка акации, и мать вдруг странно завалилась на бок и стала скрести по песку когтями, а потом зарычала так сильно и страшно, как никогда не рычала в жизни. И столько смертной тоски и тревоги было в этом рыке, что львята в панике кинулись в сторону,  и побежали, неловко заплетая лапами, а мать всё смотрела им вслед, и прыгучее тело её становилось тяжёлым и немотным, а она всё смотрела и смотрела тревожно.
А потом вдруг стало темно. На голову львёнка набросили мешок, и он заскулил яростно, обиженно, больше от унижения, забарахтался изо всех сил. Где-то рядом плакали брат и сестра, но он не мог им помочь.
Потом чем-то противно запахло, заскрежетало и стало качать из стороны в сторону. Так иногда бывало, когда мать перетаскивала его за холку с места на место, но мать пахла хорошо и сладко, а тут пахло так, как никогда не пахнет в пустыне. Базилевса мутило. Сильно хотелось пить. Мешок с него так и не сняли, было темно и душно, и Базилевс стал погружаться в какую-то одурь без конца и начала, вроде сна, но облегчения она не приносила. Сколько так продолжалось, он не помнил; давно уже притихли брат и сестра, а он всё оставался в этой одури.
Потом в глаза вдруг ударил яркий свет, Базилевс зажмурился и услышал:
- Я беру его! Вот документы, деньги.
- Вы уверены? Это все же не котёнок. Что скажут соседи?
- Я вам уже говорил, что я учитель. Преподаю труд и историю в местной школе. Я беседовал с вашим начальником. Живу в отдельном доме с большим двором. У меня много животных и птиц. Можете навести справки в ближайших школах. Ко мне педагоги детей на экскурсии водят.
Базилевс осторожно приоткрыл глаза. Ни брата, ни сестры рядом не было. Земля, твёрдая и серая, пахла кожей и железом. Эти запахи тоже были незнакомы Базилевсу, но в них было что-то тревожное и притягательное.
- Ну что, малыш, пошли? – над львёнком склонился худой человек с жирными кудрявыми волосами и поднял его на руки.
Базилевс уткнулся в засаленный ворот пиджака и задышал так часто, словно это было последнее дыхание в его жизни.
- И не стыдно тебе? – сказал ему человек. – Такой большой красивый лев, а дрожишь, как котёнок. Ты же царь зверей! Буду звать тебя Базилевс. Нравится?
Базилевс ничего не понял, кроме того, что с этой минуты он стал Базилевсом и, что, кажется, незнакомец – добрый. Он глубоко вздохнул и положил лапы человеку на грудь.
- Так-то лучше, - улыбнулся незнакомец. – Поехали.
Опять стало трясти, запахло противным, и Базилевс хотел уже разочароваться в незнакомце, но тут что-то взвизгнуло, остановилось, и вокруг львёнка образовался пёстрый круг из двух скачущих детей и плотной женщины со спокойными серыми глазами. От женщины приятно пахло мясом, и Базилевс приободрился.
- Ой, папа, какой хорошенький! Ой, можно я его на руки возьму?! Ну, па-а-па!!!
Дети - одиннадцатилетняя Камилла и восьмилетний Эмиль - прыгали и верещали. Базилевсу эта назойливость не понравилась, и он глухо заворчал.
- Не пугайте его! – сказал отец. – Пошли в дом!
- Ты что грустная? – приобнял он жену. – Не бойся: хватит сил, за всеми  лично буду смотреть!
- Нет, я ничего, - иронично отозвалась жена. – Я вот думаю, может нам в зоопарк переехать жить, а наш дом пусть будет зоопарком?
- Натия, не начинай только! Я тебе сказал: всё будет хорошо! Ты кому должна верить – своим мыслям или родному мужу?!
Базилевс оказался в большом, заросшем травой, дворе. В глубине его стоял белый дом с высоким крыльцом и стеклянными дверями. Во дворе росло так много цветов и разных деревьев, что львёнок растерялся. Куда там бедной пустынной акации до этого праздничного многоцветья!
- Вот тут ты будешь жить, – незнакомец опустил Базилевса на траву перед высокой и неширокой будкой.
Львёнок недоверчиво потянул носом воздух. Внутри было темно и тихо, но, в общем-то, безопасно.
- Не нравится? Ну, ничего, пока живи, а потом мы новый домик тебе построим побольше. Только подожди.
Тут незнакомец достал что-то блестящее и осторожно начал это надевать на шею Базилевсу.
- Потерпи, дорогой. Смотри, как тебе подходит. Сразу стал выглядеть солидным львом.
Цепь была достаточно длинная, она не доставала до дома, но всё же львенок мог гулять вокруг будки и наблюдать за обитателями двора.
А их было предостаточно. Пять собак с любопытными мордами и высунутыми от жары языками, восемь кошек с заспанными и безразличными физиономиями, цесарки в скромных серых платьишках, нарядные петухи и роскошные павлины. В траве шелестели ежи, на ветках шёлковой акации и боярышника заливались птицы. В глубине двора стояли четыре аккуратных домика, и в них что-то сердито жужжало, рядом неспешно прыгали кролики и их красные глаза почему-то сильно раздражали Базилевса. В отдельной пристройке под низенькой крышей что-то хрюкало, блеяло и мекало. Поодаль под ивой был маленький бассейн из известняка и в нём плавали невиданные рыбы: красные и голубые неоны и пестрые лялиусы.
Базилевс как старому другу обрадовался седому угрюмому орлу, который сидел на заборе и тоже был привязан цепью.
Тут высокая женщина с серыми глазами поставила перед ним две миски. В одной оглушительно вкусно пахло мясо из супа, а в другой было молоко. Базилевс неуверенно лизнул того и другого, потом решил, что новая жизнь начинается сносно, и сразу уснул, уронив голову на лапы.
А за круглым столом, накрытым в тени боярышника, шла оживлённая беседа. Хозяйка, ловко снуя между домом и столом, выносила всё новые блюда: пахучую влажную зелень и белый сыр, сочные помидоры, огурцы и глянцевитый болгарский перец, творог с зернами чёрного тмина, лобио в ореховой подливке, горячий хлеб и копчёное придымлённое мясо. От него тоже шёл такой одуряющий запах, что Базилевс на секунду приоткрыл глаза, но тут же снова закрыл их, сражённый усталостью. В довершение всего на стол явилось огромное блюдо чёрного и белого винограда, свежий мёд в маленьких блюдечках и запотевшая бутылка домашнего фруктового вина.
- Благодать! Да не сглазить бы! – произнёс хозяин, ловко свернул трубочку из лаваша с сыром и зеленью, макнул в ореховую подливу и отправил в рот. – Кушайте, дети!
Пока дети уминали снедь, хозяйка неспешно приводила свои доводы.
- Ему сколько в день мяса надо, ты об этом подумал? Ну, и что, что всё растёт, всё своё, я и так уже как лошадь устаю, пока всех этих животных накормлю. Детям столько внимания нет, сколько им! Много ты имеешь с этих экскурсий?! «Ах, посмотрите, это шёлковая акация-альбиция, очень редкий вид, а это редкий белый павлин!» - передразнила она мужа. – Подумаешь! У нас всё редкое, а самое редкое – деньги в доме. Я сама экскурсии буду проводить, когда у нас лишние деньги в доме появятся! Всё пустой звон. А на самом деле ничего нет, кроме моей усталости!
- Женщина, - лениво возражал муж, - я тебе уже один раз сказал: «Всё будет хорошо!» Не надо много говорить. Вот говоришь - устала, а свой ротик, смотри, как сейчас утруждаешь! Помолчи и дай ему отдых!
Так потекли дни, сплетаясь в месяцы. Цветы боярышника  сменились морщинистыми ягодами, похожими на крохотные яблочки; в дом к хозяину часто приходили дети, смотрели зверей, цокали языками, восхищались. Подойдя к Базилевсу, они взвизгивали, и прятались друг за друга, а потом осторожно выглядывали. Самые смелые протягивали к нему руки, пытались погладить. Но женщины, с которыми они приходили, кричали: «Не трогайте! Это же лев, может укусить!» - хотя Базилевс никогда в своей жизни никого не кусал, если не считать нос брата в той далёкой жизни.
А по вечерам, когда расстилалась прохлада, и в траве зажигались звёздочки мирабилиса - ночной красавицы, и всё сильней, всё пронзительнее пах душистый табак, к Базилевсу приходила чёрная кошка Мацеса. Она смотрела на него умными янтарными глазами, потом осторожно вытягивала лапы и ложилась рядом с ним. И если бы не её возмутительная миниатюрность, можно было бы подумать, что это лежит рядом мать. И внутри у неё тарахтело так же, как у матери, когда она обнимала своих детей.
«Все радуются жизни, всем весело, и только я один мучаюсь. Зачем я вообще родился?» - думал Базилевс.
«Ну-ну, - беззвучно отвечала Мацеса на его мысли, – тебе ещё не плохо. Вот по соседству с нами была шашлычная. Она очень вкусно пахла, и мне там иногда давали кусочки мяса. Нет, ты не подумай, я не голодушница, но не всегда же есть домашнюю пищу. Иногда хочется и в ресторан.
Так вот там хозяин ради потехи держал привязанным на солнцепеке медвежонка. Кормил его очень плохо, сама видела. Собаки из такой посуды есть не будут, в какой ему давали. И ещё бутылку с водкой давали. Эта такая вода, она плохо пахнет и от неё внутри всё горит. Хозяин так говорит, когда её выпьет, а потом стучит себя по груди и кричит жене: «Animae dimidium meae!»
«Это что такое?» – спрашивал беззвучно Базилевс.
«Это по латыни, ты не поймешь! «Половина души моей». В смысле – она, хозяйка – половина его души!
И вот этот медвежонок сначала всё плакал, а потом лежал и не хотел есть и пить. Просто лежал и тосковал. А потом за ним приехала машина и увезла его куда-то. Поэтому ты не тоскуй, я тебе точно говорю, от тоски плохое бывает».
«Я не тоскую», - молча говорил Базилевс, и кошка смотрела на него умными недоверчивыми глазами, потом вздыхала и они вместе не сводили глаз с большой лохматой звезды, которая висела на горизонте, и обиженно моргала, как только он начинал синеть.
А потом начались дожди.
- Глё! Глё! – тревожно кричал орёл из своего укрытия. Трава вокруг поникла, звери и птицы попрятались кто куда. Из садка с кроликами всё время доносилась возня, собаки были в конуре, цесарки, сидели, нахохлившись на насесте, и только Базилевс упорно не желал залезать в будку.
- Ты посмотри! – тихо выговаривала Натия мужу, - он совсем худой стал, одна кожа да кости. Может, болеет? Умрёт – клянусь могилой твоего отца! – честное слово, я к нему и близко не подойду! Жалко животное, и я устала уже. Хватит!!! Что, у нас зоопарка нет?! Позвони, договорись, пусть приедут, заберут. Я тебя прошу: пожалей ты его и меня!
- Не знаю, посмотрим, - уклончиво отвечал хозяин, потом осторожно подходил к Базилевсу, присаживался перед ним на корточки.
- Что, друг, ты меня подводишь? Кушать надо, ты почему не кушаешь? Чем тебе здесь плохо?
Но Базилевс молча лежал и смотрел на мокрую землю. Хозяин вздыхал, уходил в дом, кричал: «Натия, где у нас марганцовка?!», а потом приносил ему противную розовую воду.
Мацеса уже не приходила, но по-прежнему смотрела на него издалека.
В один из дней хозяин привёл с собой ветеринара. Тот долго мыл руки, но Базилевс сразу ощетинился - так отвратно от него несло острой вонью лекарств и опасности.
- Базилевс, Базилька, - уговаривал хозяин, и голос его сразу же стал неприятно-сладким. Львёнок зарычал.
- Животное агрессивно, - отрезал ветеринар. – Вы хотите, чтобы он вам детей покалечил? Жену? Соседей? Дикое животное не держат дома. Отвезите в зоопарк, там и ветеринары, и уход. Телефон дать?
- Всё у меня есть, доктор. Я сам позвоню.
А потом пришли дети, Камилла и Эмиль, и долго гладили львёнка за ушами и под шеей. Базилевс любил, когда они это делали, и волосы у них пахли как кора акации, под которой отдыхала мать. Как они пахнут, эти волосы! Зачем ты создал их, Всеблагий?!
Под вечер Натия, вытирая глаза, поставила перед ним миску мясной похлёбки, но он и не притронулся.
Он ждал своей лохматой звезды, но небо было затянуто тучами и пусто.
Беззвучно пришла Мацеса и легла с ним рядом.
«Тоскуешь?» – спросила она.
«А что бы ты делала на моем месте?»
«Не знаю. Я на твоём месте не была».
«У тебя есть дети?» – продолжал он мысленный диалог.
«Девять, – ответила она. – Некоторые и сейчас здесь. Вон тот полосатый, с порванным ухом – сын. Только он забыл об этом. И я тоже. Так  легче».
«Моя мать не забыла бы».
«Это тебе так кажется. Ты был маленьким. Все забывают. Когда маленькие, все смешные, с ними хочется играть, и они пахнут молоком. А потом вырастают, и от них пахнет уже мясом и любовью».
«Её нет», - сказал Базилевс.
«Любовь есть всегда».
«Нет, звезды сегодня нет».
«Что тебе звёзды? Нашёл, о чем думать?! Сегодня нет, завтра будет».
Львёнок ничего не ответил. Мацеса взглянула на него искоса и вздохнула. Небо было тёмным, собирался дождь, и в курятнике беспокойно квохтали цесарки.
Наутро за Базилевсом приехала машина. Он уже привык к людским запахам и не удивился, что от хозяина и маленького толстого парня рядом пахнет бензином.
- Ну, поехали! Вставай! – сказал хозяин и отвязал цепь. – Будешь жить хорошо, смотреть за тобой  будут хорошо, здесь ты, может правда, мучаешься. Базилевс не пошевельнулся. Хозяин просунул под него руки и поднял лёгкое тело. Базилевс не уткнулся ему в воротник, как в прошлый раз.
На пороге дома появилась женщина. Серые глаза её блестели.
- Половина души моей! – хвастливо сказал хозяин парню. – Дети где?
- Спят, - коротко ответила женщина. – Он живой?
- Конечно, живой! И ещё долго будет живой! Правда, Базилевс? – к хозяину вернулось его обычное приподнятое расположение духа.
- Глё-ё-ё! – вдруг крикнул орёл.
- Молчи, глупый ишак! – беззлобно замахнулся на него хозяин.
- Ну, с Богом! Доброй дороги, – тихо сказала женщина и вылила им вслед на дорогу кружку воды. – Смотри, больше никого не привози, хватит с меня уже!
- Золотая душа! – вздыхал хозяин, устраиваясь в кабине. – А хозяйка какая! Приезжай ко мне домой просто так, посидим, поговорим. Так угощать буду – ум-м-м! - пальчики оближешь!
Водитель согласно кивал. А в кузове среди перекатывающихся бочек на подстилке из сена лежал Базилевс.
Он смотрел на дорогу: от колес машины на ней поднимались жёлтые клубы пыли, такие же, как фонтанчики песка от его лап в той первой далёкой жизни, и такие же, как янтарные глаза кошки Мацесы, в этой второй, уже тоже закончившейся жизни.
Начиналась третья… Как-то сложится она?..


БУДДЛЕЯ – СУХАЯ СИРЕНЬ


Татьяне Эйснер посвящается

Дьявол начинается с пены на губах ангела.
Всё рассыплется в прах: и люди, и системы,
но вечен дух ненависти в борьбе за правое дело.
Поэтому зло неистребимо.
Г. Померанц

Когда мне подарили семена буддлеи – выносливого, рослого цветка, похожего на сухую сирень, я и вспомнила эту историю.
Новый век (да и новое тысячелетие) началось для меня не 1 января 2001 года, а 26 марта 1999-го. В этот теплый день хоронили мою 80-летнюю бабушку, мать отца – властную, даже деспотичную женщину, с изработанными, шершавыми руками.
Мы не были особо близки с ней, слишком силён был во мне дух протеста, но именно тогда я отчётливо поняла, что детство ушло и более не вернётся. Оно ушло, растворившись в особом запахе бабушкиного дома – нафталина и сухих трав. Всё лето бабушка перебивала матрасы и одеяла, перекладывала ковры нафталином, а на огромных газетных листах у неё сушились на зиму базилик, розмарин и мята. Этот смешанный запах плыл в открытые окна и давал ощущение надёжности. Раз перебиваются матрасы, закатываются ковры и сушится зелень впрок – значит следующей зиме быть!
«Та не хозяйка, кто не умеет работать с шерстью и тестом!» - выносила свой вердикт бабушка. В её устах это был лаконичный и безжалостный приговор. Со всем остальным любая женщина более или менее справится, а вот шерсть и тесто – это ступень для избранных! Самой высшей похвалой живой и лучшей эпитафией покойной женщине у бабушки было: «ХозяйкА!» или «ХозяйкА была!».
До этого ушли мама, другая бабушка, двое дедушек, дядя, но эта бабушка была последней из старшего поколения, последним его олицетворением, традиционным и непоколебимым как древний храм.
Так и вижу её перед собой: огрузневшую, исчерна-смуглую. Руки на коленях. Коричневые, похожие на кору старого дерева. Руками этими она обихаживала, кормила, обстирывала и обшивала огромную семью. Удивительно ловко и бережно эти распухшие, тяжёлые ладони умели обмыть новорожденного младенца, готовили в огромных казанах праздничный и поминальный плов, варили мыло, делали сыр; а жёсткие, узловатые пальцы аккуратно, стежок за стежком выкладывали затейливый узор на новых подушках и скатертях».
Когда ей говорили, что сейчас всё есть в продаже и что зря она портит свои глаза и не даёт отдых измученным рукам, она только отмахивалась:
- Э-э! Разве вы понимаете? Вы думаете, мне делать нечего, а я так отдыхаю. И мать моя, и бабушка стежок за стежком вкладывали в узор свои мысли, свои тревоги, свои радости. Вот смотри, – она подвигала мне уголок скатерти с отогнутым вышитым лепестком – видишь, лепесток алый отогнут. Это что значит? Что рядом ляжет другой такой же лепесток, только синий, словно руку к алому протянет. Это скатерть для радости, в праздничный день её на стол стелить.
- А это? – протягивала руку я к синей вышитой её безрукавке.
- Синий цвет – цвет мудрости и покоя, приличествует глубокой старости, а золотые звёзды по вороту означают, что уже чаще следует говорить с небом, чем с людьми.
И лилась речь, которой я могла заслушиваться часами.
- Вышивка помогала вынести тревогу за ушедших на войну, в море, за тех, от кого долго не было вестей, за тех, кто на чужбине. Иголкой женщина сердце своё, боль вкалывала в ткань, надежду, любовь.
Бабушка плохо говорила по-русски, никогда не брала в руки книгу, лишь изредка старый фолиант, завёрнутый в чистую белую ткань. «Это, - говорила она, поглаживая чугунной рукой нежную материю, - Богина книжка». Я смеялась над забавным названием, а она хмурилась и водворяла книжку на место, непременно повыше, на самую верхушку шкафа. «Так, - говорила она, - злые духи никогда в дом не прилетят. Увидят Богину книжку наверху, почувствуют чеснок под половицей, подумают и пройдут стороной». (О, это тоже была традиция! Под половичок у входной двери непременно закладывался завернутый в бумагу зубчик чеснока!)
К средствам массового поражения злых духов относились также соль, сухие семена травы могильника и прочие изыски народной фантазии.
Бабушкины соседи были чётко разделены на два неравных лагеря: тех, кто уважал бабушку (таких было большинство), и тех, кто её боялся. Сама же она строго, даже деспотично относилась и к тем, и другим, не терпела и тени возражений, но неизменную сердечность питала к худощавой, острой на язык женщине, жившей в соседнем доме.
Я помню эту женщину. Узкая в кости, плоскогрудая, она никак не вписывалась в каноны восточной женской красоты, где выступающая косточка на запястье уже служит признаком болезни или плохой жизни. Если у недавно вышедшей замуж девушки выступала косточка на запястье, бабушка цокала языком и причитала: «Вай-вай-вай! Житьё бедной девочки в замужестве несладкое. В плохое место попала!» (Про меня она вообще говорила: «Доска с детства! И в кого только такая уродилась!» - и пыталась закормить до отвала).
Кроме того, соседка та носила очки, что тоже не особо приветствовалось в женщине, и не красила седые лёгкие волосы, будто гордилась их белизной.
Жила она в однокомнатной квартире на первом этаже. Перед окном кухни рос огромный куст буддлеи – сухой сирени, медоноса. В июле над тяжёлыми  кистями тучами летали пчёлы. Тогда весь куст казался дымчато-фиолетовым, сердито-жужжащим облаком! Даже аромат над ним казался сизым. Я любила глядеть на него в марево, когда воздух звенел от жара и все другие цветы безвольно поникали. Только расплавленная синева текла с неба, дымилась сизым облаком буддлея, да вяло трепыхались подсинённые крахмальные простыни.
Единственно к этой соседке бабушка употребляла совершенно иное определение: «Дочь настоящего мужчины».
- Она мужественная женщина, - как-то однажды обмолвилась бабушка. – Не каждая решится на то, что сделала она.
Я замерла. Бабушка была не склонна к пространным речам. Но летний вечер так нежил нагретые перила балкона и руки бабушки, непривычно сложенные на коленях. Откидной столик был накрыт ковровой скатертью, в маленьких грушевидных стаканчиках бархатом переливался чай, дыня золотилась на узорчатом блюде. Покой обнимал душу, вечерний лиловый покой, когда не хотелось думать ни о чём, а только смотреть в угасающее ласковое небо.
- Она из хорошей семьи, - негромко начала бабушка. – Говорят, предок её был какой-то князь, но это я не знаю точно. Отец умер рано, жила она с матерью. Мать болела, ухаживала за нею, замуж, когда время её было, не выходила. А у девушки что? Хоть красивая, хоть дурнушка, у любой есть своё время. А пропустишь его - и увянут розы на твоих щеках. Думаешь, ещё успеешь, только судьбу, как коня за уздцы не схватишь – уходит твоё время. Будь ты раскрасавицей. Молодость для женщины – великое дело, об этом помни всегда.
Ну, вот дожила она до тридцати лет или даже больше ей было. Мать, чувствуя, что недолго ей осталось, стала молить, мол, выходи замуж, дай мне напоследок на счастье твоё полюбоваться и умереть спокойной.
Отнекивалась она, да и характер у неё не простой: всё, что думает, в лицо говорит, но какие-то родственники или знакомые постарались, решили познакомить с мужчиной её лет. И вроде все хорошо складывалось, о свадьбе стали поговаривать. Мать хорошая у неё была, простая, как радовалась, бедняжка. Всё меня домой звала, открывала сундук, показывала, что она для дочки приготовила в приданое и приговаривала: «Лишь бы к добру служило, лишь бы к добру».
А месяца за два до свадьбы расстроилась помолвка. Сейчас, конечно, многое забылось, но тогда шум такой подняли! Говорили, что вроде она в это время ещё с кем-то встречалась, а этому жениху своему просто голову морочила. Я первая сказала, что никогда этому не поверю. Не такой она человек. Тут что-то другое было.
Так и оказалось. Меня удивить трудно, я в жизни всякое видала, но тут подумала: правильная девка и умная! Только ум этот ей счастья не принесёт.
Оказывается, вот как было. Почувствовала она себя внезапно плохо. И температура, и слабость, и кашель, и исхудала ещё больше. Ну, понятное дело, волнуется девушка перед свадьбой, тут ещё и мать больная, как не похудеешь.
Но пошла на всякий случай к врачу. И оказалось, к несчастью - туберкулез у неё открылся. Правда, в начальной стадии, ещё не заразный. Можно было лечить в домашних условиях. Конечно, расстроилась она страшно. А на мать вообще было больно смотреть: что люди скажут, как теперь со свадьбой?
Но делать нечего: надо жениху было всё сказать, как есть. Он, конечно, сразу опечалился, стал утешать, что это ничего, не смертельно, это лечится, и они всё преодолеют вместе.
Но что-то, видимо, она почувствовала в глазах его. Потом мне сама рассказывала. Не матери, а мне. Иногда бывает, что посторонний человек лучше поймёт, чем родной.
Страх и брезгливость промелькнули в его глазах. И затравленность. Неудобно же! Подлецом-то никому быть не хочется. И поняла она, в ту же секунду поняла, что нежеланна ему, не любима, и никогда не была любима, и только одного ему хочется - поскорее вывернуться из этого так, чтобы и хорошим остаться, и от заболевшей невесты бежать куда подальше.
Улыбнулась она и перевела разговор на что-то другое. А через несколько дней, зная, что жених должен к прийти к ним в гости, пригласила соседа-студента из квартиры напротив. Будто бы для того, чтобы помог ей разобраться с утюгом. А дверь специально притворённой оставила. Мать в своей комнате была, она редко из неё выходила.
И вот в ту минуту, когда послышались шаги на лестнице и жених вошёл в дом с сеткой фруктов, она резко повернула к себе бедного студента и крепко обняла его!
- Да ты что?! – не удержалась я.
- Да-да! Вай, что тут началось! Студент хлопал глазами, весь красный, ничего не понимал. Жених кричал, что вот, он думал, что его невеста - чистая девушка - заболела, ей надо помогать, поддерживать, а она, бессовестная, такая-сякая, оказывается, вот чем занимается! А он-то молился на неё! И что ноги его в этом доме не будет. Потом швырнул фрукты на пол, пнул дверь и убежал.
А она едва заметно улыбалась. И когда вышла мать и стала плакать, она приложила её руки к своему сердцу и сказала, что так было надо.
А студент, придя в себя, спросил, что это было? И она ответила, что просто подарила человеку свободу.
Бабушка хитро сощурилась. Вечер из лилового стал чернильным и оттого лицо ее казалось черным.
- Скандал был, конечно, большой. Даже тётушки этого жениха приходили, проклинали её, на порог плевали. Но потом всё стихло. Этот её жених быстро женился потом, дети у него, слышала, родились, два мальчика. А она…
Она лечилась, выздоровела. Правда, замуж так и не вышла. Так и жила с матерью. Потом одна. Хорошая она. Ты, смотри, всегда с ней здоровайся, как встретишь.
- Я здороваюсь.
- А этот куст красивый, что у неё под окном растёт, знаешь, как вырос? - не обращая внимания на меня, продолжала бабушка. – У них рос маленький кустик этих цветов, но не цвёл даже. А она ухаживала за ним, поливала. И вот, когда разъяренный жених сбежал вниз, он от злости наступил на него, и даже топтал, чтобы наверняка его сломать. А она потом вышла, аккуратно поломанные ветки и листья обрезала под корень, и всё равно поливала. И он не погиб! Двинулся в рост и уже на следующее лето дал несколько цветов. А теперь видишь, какой красивый вырос. Только я не знаю, как он называется. На сирень похоже, но сухую и цветёт летом. И листья как пальчики, а у сирени сердечками.
Я украдкой бросила взгляд на соседний дом. В свете уличного фонаря и здание, и кустарник у стены сливались в одно чёрное пятно.
- Пойдём в комнату, - вздохнула бабушка. - Комары совсем закусали!
Наутро солнце наяривало так, словно мстило за прохладу вечера. Над буддлеей вновь поднималось дымчатое сиреневое облако, жужжали пчёлы. Худощавая женщина с лёгкими седыми волосами поливала его. Шумные соседки бабушкиного двора развешивали подсиненные крахмальные простыни и подпирали верёвки длинными палками-рогулинами. В окна плыл запах буддлеи, свежего белья, нафталина и пряных бабушкиных трав. Как надёжность, обещание следующей зимы.
Это обещание рухнуло 26 марта 1999 года. А вскоре исчез и палисадник с красавицей-буддлеей. На этом месте построили гараж.
Я не захожу в этот двор.  Там давно живут другие люди. Но всякий раз, когда мне приходится видеть красивый рослый кустарник с дымчатыми кистями, похожими на сухую сирень, я вспоминаю худощавую, острую на язык женщину. Единственную соседку, о которой бабушка неизменно отзывалась: «Дочь настоящего мужчины».