Именно это и пытается сделать Борис Мессерер в книге, посвящённой любимой супруге

Прошу простить за нескромность. Лет пять-шесть назад в какой-то литературной компании мы столкнулись с Борисом Мессерером, сильно переменившимся после смерти Беллы Ахмадулиной, как бы утратившим свой победительный апломб и кураж.

Мне все говорят, что я должен написать книгу о Белле, – признался он, – я и сам это понимаю. Но как к этому приступить? С чего начать? Я человек другой профессии, в которой знаю толк, именно потому боюсь заняться не своим делом…
Я начал сбивчиво убеждать Бориса, что не нужно придавать значения никаким правилам и канонам, нужно просто писать, пренебрегая условностями, доверяя лишь собственной памяти и собственному чувству. Своему неизбывному горю и своему незабвенному счастью.
Сейчас, читая и перечитывая недавно выпущенную издательством АСТ и, несомненно, давно ожидаемую заинтересованной публикой книгу Бориса Мессерера "Промельк Беллы", я думаю, что художник и внял советам литературных друзей, и одновременно пренебрёг ими. Как писатель-дебютант Мессерер позволил себе большую внутреннюю свободу, и вместе с тем как искушённый архитектор и дизайнер построил книгу с учётом чётко осознанных композиционных приёмов. Повествование прихотливо, как живая изменчивая жизнь, и в то же время пропорционально и стройно, как подобает точно рассчитанному и вписанному в окружающую среду зданию.
Если же доверять непосредственному читательскому впечатлению, то оно более всего тронуто и покорено замечательной авторской искренностью сочинителя этой книги. Вообще-то понятно, что книгу о любви невозможно писать с корректно спокойным сердцем. Но многие годы воспринимая Бориса Мессерера как сдержанного европейского джентльмена, подчёркнуто светского человека, эстета, может быть, даже сноба, я был, не скрою, удивлён и растроган тем открытым и беззаветным лиризмом, который присутствует на страницах этой книги. Как всё-таки обманчиво поверхностное восприятие. Разве может бестрепетный плейбой признаться в том, что при виде вошедшей с мороза в вестибюль театра незнакомки он испытал мгновенную, как укол, влюблённость? Что, зная уже, кто она такая и видя её изредка на улице, он чувствовал, как у него от нежности начинает щемить сердце? Что, едва-едва с нею познакомившись, он чётко осознаёт, что, выражаясь хрестоматийным языком, пойдёт за ней "хоть в свои, хоть в чужие дали", то есть, не задумываясь, переменит свою участь.
Человеческая история свидетельствует о том, что супружество двух выдающихся личностей почти непременно предполагает, что одна из них добровольно возлагает на себя миссию буквально жреческого и одновременно чисто житейского служения другой. Поначалу созерцатели чужого счастья ожидали подобного же расклада в супружестве Ахмадулиной и Мессерера, подшучивая на эту тему в таком стиле: вот, мол, раньше публика интересовалась, что за дама со знаменитым художником, а теперь зеваки станут любопытствовать, что это за джентльмен сопровождает знаменитую поэтессу? Однако мало-помалу окружающие стали убеждаться, что перед ними нечто редкое и драгоценное: союз двух равных величин, двух, да не прозвучит чрезмерным такое сравнение, равно уважаемых держав.
Каждый из супругов положил к ногам другого не только своё громкое имя, но и свой сложный и славный творческий дар, свою художественную вселенную.
Все высокопарные образы срываются с языка, между тем они, как никогда, уместны. Белла ввела Бориса в пространство своих поэтических прозрений и провидений, поразила его звучанием своих трагических предчувствий, Борис же эстетизировал этот её хаос, обогатил его разнообразием чисто пластических ассоциаций, в каком-то смысле упорядочил его, придал ему законченную европейскую форму.
Любовь не просто сложила эти миры, она их приумножила.
В этом томе много прекрасных фотографий, выполненных и по долгу службы, и в качестве искреннейшего дружеского восхищения едва ли не лучшими мастерами нашей страны. Запечатлённые в лучшие моменты своей совместной жизни, поэт и художник производят впечатление абсолютно счастливых, полностью реализовавшихся людей, любимцев муз и фортуны. Но из книги "Промельк Беллы" узнаёшь, что эти "небожители" не избежали почти ничего из того, что выпало на долю их поколения. Эвакуация, хлебные очереди, грязные хулиганские дворы послевоенной поры... Конечно, не из этого сора, но и из него тоже выросли их чудесные дарования. Помню, мне когда-то казались немного кокетливыми стихи Ахмадулиной о том, как она терпеливо стоит в типичной советской очереди застойных времён: "Плоть от плоти сограждан усталых, хорошо, что в их длинном строю, в магазинах, в кино, на вокзалах, я последнею в кассу стою…" Теперь я стыжусь того своего первоначального ощущения. Потому что, прочитав книгу Бориса Мессерера, понял, что эти строки – святая правда. Та самая, что никогда не оставит поэта и художника во время странствий по самым изумительным местам нашей планеты.
А странствовать очень хотелось, потому что видеть мир – органическое свойство творческого человека. Так что в каком-то смысле Ахмадулина за Пушкина увидела все те края, в которых он мечтал побывать, но так и не побывал. И за Цветаеву испытала отраду не беженского, не вынужденного, а естественного и законного возвращения из дальних странствий на родину.
Господи, да вся эта вечно в чём-то подозреваемая, морально неустойчивая, трудновоспитуемая, поднадзорная, за бугор стремящаяся богема только этого, в сущности, и желала – любить родину по внутреннему убеждению и чувству, а не по указанию свыше.
Бориса Мессерера называли "королём богемы". В этом тоже слышался некий отзвук иронии, которого ныне приходится стесняться. Не только потому, что традиционная богема как бы социально реабилитирована, но и по той причине, что на фоне нынешнего гламурного бесовства и бесконечных попсовых празднеств она воспринимается как пример демократичного братства и отважного служения своему призванию.
В самом деле, знакомясь хотя бы со списком театральных работ Бориса Мессерера, с перечнем его персональных выставок, на которых были представлены его живопись, графика, а также современные инсталляции, поражаешься не только его колоссальному творческому потенциалу, но и просто безбрежному трудолюбию. Может, потому он и король, что так неиссякаем в своих замыслах и неустанен в своих трудах.
Что же касается богемных сборищ, ночных посиделок за столом, где порой изысканнее "Отдельной" колбасы и рыночных солёных огурцов не было другой закуски, то на память неизменно приходит неоспоримое свидетельство Шукшина о жажде праздника. Компенсации душевных затрат в процессе вдохновенного и мучительного труда. Это ведь самое органичное свойство художественной натуры, для которой этот внутренний, неофициальный праздник, прежде всего праздник общения – не что иное, как награда, драгоценнее любых званий, почестей и премий. Я не проповедую здесь непризнанность и бессребреничество, я только смею предположить, что чествования и фанфары, заглушившие жажду внутреннего праздника, иссушают талант.
Не потому ли всемирно известные мэтры, увенчанные всеми мыслимыми лаврами, нередко соседствовали за столом у Бориса Мессерера с гонимыми авторами неведомых шедевров, которым в обозримое историческое время предстояло стать мировой классикой.
Несомненно, втайне гордясь тем, что собирал в своём художественном доме чуть ли не весь цвет советского искусства, автор книги описывает эти вечера как нечто вполне естественное. Думаю, по той причине, что главным его тщеславием и главной гордостью в любом обществе была и оставалась Белла. Это для неё он устраивал эти праздники жизни, эти бесконечные "фиесты", если употреблять вслед за Аксёновым знаменитое хемингуэевское понятие.
Невольно посещает мысль о том, что сердечные, без чинов и званий, без особых поводов, если не считать таковым взаимное тяготение, сходки московской богемы эпохи были лучшим её временем в обозримом историческом пространстве. Так и подмывает назвать не слишком броский период отечественного бытия по аналогии с Серебряным, бронзовым, что ли, веком.
По традиции богему принято бранить и справа, и слева за безыдейность и беспринципность, за склонность к компромиссам и конформизм, за эгоизм и легкомыслие, за отсутствие убеждённости и непримиримости. И вправду среди "единого прекрасного жрецов" не так уж часто встречались твердокаменные борцы. Вольнодумцев, фрондёров, скептиков и насмешников было сколько угодно, но жертвенных активистов можно было пересчитать по пальцам. Богемное существование, если вдуматься, предполагало свой способ сопротивления несвободе, не такой самоотверженный, как диссидентство, но и не такой фанатичный. Он заключался в верности своему искусству, наперекор всему, своему предназначению, то есть, по выражению Мандельштама, своему сознанию правоты. И когда руководящие "инстанции" на эту правоту покушались, инфантильная, легковерная богема неожиданно обнаруживала непоколебимую решительность и стойкость. Как та же Белла Ахмадулина, бросавшаяся на защиту каждого из своих опальных друзей. По свидетельству мужа и единомышленника, святая заповедь "неси свой крест и веруй" оставалась для неё важнее и успеха, и благоденствия, и славы.
Борис Мессерер не литературовед и не искусствовед. Он – художник, и книгу написал художественную, эмоциональную, полную тончайших деталей, подметить которые способен только особо устроенный глаз творческого человека. И вместе с тем неоспоримо достоверную, документированную в каждом движении души, примиряющую ум с сердцем.
Это книга памяти любимой женщины и великого поэта, не поручусь, что в данном случае важнее. Это книга памяти незауряднейших людей, кровно родных и родных духовно, без которых художник не стал бы тем, кем он стал. Это книга памяти своего времени, своего поколения и своего круга творцов, который несколько снисходительно именуют богемой, не отдавая себе отчёта в том, что они – один из самых значительных вкладов России в мировую культуру и мировую человечность.
…Белла Ахмадулина рассказывала Борису Мессереру о том, как её, четырёхлетнюю, бабушка везла в эвакуацию. На каком-то полустанке рядом с их поездом остановился воинский эшелон, красноармейцы-призывники с шутками и прибаутками ехали на фронт. На платформе один из них подошёл к Беллиной бабушке: – Тётка, дай девчонку подержать. Не бойся, не уроню.
И крепко прижимал маленькую Беллу к груди, словно желал запасти детского тепла и жизненного смысла на всю свою, скорее всего, недолгую солдатскую жизнь.
Может, оттого девочка и выросла замечательным русским поэтом, что помнила эту мимолётную встречу всю жизнь. Что всю жизнь дорожила этим народным теплом.