Анна Грувер
Зови же меня, зови...
***
Ахиллесова девочка
Леониду Борозенцеву
Его сердце приковано кентервильской цепью – порт
верен ему. Взгляд его – сталь. Взгляд его пристален.
Трубач баюкает футляр на пристани, а он – насвистывает.
Его грубые губы обветрены. Он – отчалил, отчаялся, но пока фьорд
любит его, он уверен, упрям, уперт.
Горе било его под дых, горе целилось в солнечное сплетенье,
укрывали горы от грома, горы ночью скалились тиграми.
Игры с кинжалами остаются беззвучными играми, тихими играми.
Ахиллесова девочка, точка возврата, не ходи за ним тенью,
белой немой ускользающей тенью –
помни – солнце уходит вечером и забирает тени с собой.
Ахиллесова девочка, развяжи его сети и возвращайся к нему –
танцуй для него на песке under a violet moon.
Слушай дыхание ветра и зверя. Слушай морской прибой,
заплети в волосах венок – пламя и зверобой.
Трогай раны его языком, ахиллесова девочка, девочка-медь.
Расширяй зрачки его, не диктуй правил, не ставь границ,
уведи его из забытых снов, укради из пыльной клети страниц.
Девочка-медь, люби его. Люби его, девочка-плеть,
он выпьет тебя до дна, не бойся дотла сгореть.
Только – не подавай виду,
что любишь ее…
Зови же меня, зови...
***
Ахиллесова девочка
Леониду Борозенцеву
Его сердце приковано кентервильской цепью – порт
верен ему. Взгляд его – сталь. Взгляд его пристален.
Трубач баюкает футляр на пристани, а он – насвистывает.
Его грубые губы обветрены. Он – отчалил, отчаялся, но пока фьорд
любит его, он уверен, упрям, уперт.
Горе било его под дых, горе целилось в солнечное сплетенье,
укрывали горы от грома, горы ночью скалились тиграми.
Игры с кинжалами остаются беззвучными играми, тихими играми.
Ахиллесова девочка, точка возврата, не ходи за ним тенью,
белой немой ускользающей тенью –
помни – солнце уходит вечером и забирает тени с собой.
Ахиллесова девочка, развяжи его сети и возвращайся к нему –
танцуй для него на песке under a violet moon.
Слушай дыхание ветра и зверя. Слушай морской прибой,
заплети в волосах венок – пламя и зверобой.
Трогай раны его языком, ахиллесова девочка, девочка-медь.
Расширяй зрачки его, не диктуй правил, не ставь границ,
уведи его из забытых снов, укради из пыльной клети страниц.
Девочка-медь, люби его. Люби его, девочка-плеть,
он выпьет тебя до дна, не бойся дотла сгореть.
Только – не подавай виду,
что любишь ее…
Тише
Боже, выходил из этих дверей – пьяный. Вернулся – седой.
Это яд мой.
Это боль моя, моя одичавшая, пугливая боль –
на потолке,
в уголке в паутине путается, как девчонка в чужой фате,
выпавшей из ветхого шкафа, вылетевшей на свет –
выцветшей, как горе, выгоревшей, как моль.
Я не знаю, как это – не слышать ночами вой.
Я не знаю, как это – любить детей.
Так ребенок заталкивает сломанный шпингалет
под кровать ногой,
так тряпичную куклу теряет в траве
(что щекочет колени, целует небо и пачкает белые шорты)
и считает одной из прочих.
И хохочет,
и хоронит загадки и сны в темнице, в тюрьме –
как афиши заклеивают друг друга на фонарном столбе,
так кружатся влюбленности в его голове –
все быстрее, и пальцы бегут по клавишам, forte!
И она забывает меня,
пока листает книгу, мучает пианино, отбивает мяч.
Остается лишь на себя пенять,
как ребенок заметит пропажу –
услышишь плач.
И прошепчешь:
ну, тише... тише...
Это яд мой.
Это боль моя, моя одичавшая, пугливая боль –
на потолке,
в уголке в паутине путается, как девчонка в чужой фате,
выпавшей из ветхого шкафа, вылетевшей на свет –
выцветшей, как горе, выгоревшей, как моль.
Я не знаю, как это – не слышать ночами вой.
Я не знаю, как это – любить детей.
Так ребенок заталкивает сломанный шпингалет
под кровать ногой,
так тряпичную куклу теряет в траве
(что щекочет колени, целует небо и пачкает белые шорты)
и считает одной из прочих.
И хохочет,
и хоронит загадки и сны в темнице, в тюрьме –
как афиши заклеивают друг друга на фонарном столбе,
так кружатся влюбленности в его голове –
все быстрее, и пальцы бегут по клавишам, forte!
И она забывает меня,
пока листает книгу, мучает пианино, отбивает мяч.
Остается лишь на себя пенять,
как ребенок заметит пропажу –
услышишь плач.
И прошепчешь:
ну, тише... тише...
Гумбрия
Мальчик, дальше!
Н. Гумилев
В черной и лиловой Гумбрии чахнут чопорные лилии.
Будто раненые волки, отступая в темноту,
стонут волны страшно, сдавленно, от бессмертья и бессилия,
и уходят мягким шагом в глубину твоих зрачков.
Там, у пирса, коронован обреченный в принцы шут –
пьет, углем рисует слезы, искривленный в плаче рот.
Он поет под звон гитары, смех дурманящий русалок,
он целует им запястья, губы, пальцы, снова пьет.
На закате ты увидишь: под высокий грозный купол
пламенем взовьются тени акробатов, слуг и шлюх.
Этот паж с глазами вора, эта дьявольская труппа –
будут верной твоей свитой, шаг за шагом, вдох за вдох...
Ты войдешь – и все затихнет, онемеет. Только сердце –
мое сердце будет биться в самом небе, на самом дне.
Ты войдешь бездумно, грубо, влажная, моя, живая,
приручишь и это море, и бескрайний дикий лес.
Мед смешается и горечь, солнце с ночью, джазом, перцем.
В черной и лиловой Гумбрии,
в дивном и кошмарном сне...
Summertime
Зови меня Джун, – говорит она.
Зови же меня, зови…
И я задыхаюсь словами и ветром. И слышу, и чувствую, как
адреналин бьется жилкой ее виска, бежит у нее в крови,
и дети кричат, и дети играют в мяч, течет по камням река.
– Ты слышишь?
звуки слились в поток, звуки слились в потоп.
Висок ее – соль на моих губах. Висок ее так горяч,
и шепот ее:
одиночество, ночь, автостоп.
И солнце спалило нам крышу, и дети играют в мяч…
Теперь – стоит только закрыть глаза – я вижу ее следы.
Я шел по ним слепо – на джаз и на запад, на запах ее волос.
У берега пела труба, она шла босиком по кромке-каемке воды,
плелась паутина в петлю обо мне, ловили сачками стрекоз.
И шепот ее:
забудь и беги, забудь и беги, беги.
Забыть и бежать? не целясь – пустить в пустоту тетиву,
идти за стрелой? Разбиты дороги. Овраги, пороги, враги…
Я просто иду за ней. И – зову ее… и зову ее… и – зову…
…Зови меня Джул, – говорит она, засыпая у меня на груди.
И ночь пахнет медом. Над нами – лимон-луна.
К ладоням прилип песок, разбитые пальцы саднит,
и воздух звенит, и девчонка – сама струна.
И мертвое море так ровно дышит, так тихо спит,
и если мы сами умрем в этот жаркий и жадный июль
от выпитых танцев и поцелуев до дна на одной из безумных street,
нас отпоет Том Уэйтс под свист шин и пуль.
И протекает сквозь пальцы время. Мимо плывут теплоходы.
Спи, моя милая Джул. Никто не найдет наших тел,
не вспомнит наших имен. Это не счастье ли, это ли не свобода?
Бог улыбается, глядя на нас, словно так и хотел.
...Бесшумно пришли дожди. Она отрезает пряди моим ножом.
Она еще больше похожа на мальчика, не отличишь –
с этой ее упрямой улыбкой и взглядом, от которого у меня ожог,
к нам прилетают дикие птицы, и приручилась белая мышь.
Здравствуй, мой милый Август,
лето почти прошло.
Н. Гумилев
В черной и лиловой Гумбрии чахнут чопорные лилии.
Будто раненые волки, отступая в темноту,
стонут волны страшно, сдавленно, от бессмертья и бессилия,
и уходят мягким шагом в глубину твоих зрачков.
Там, у пирса, коронован обреченный в принцы шут –
пьет, углем рисует слезы, искривленный в плаче рот.
Он поет под звон гитары, смех дурманящий русалок,
он целует им запястья, губы, пальцы, снова пьет.
На закате ты увидишь: под высокий грозный купол
пламенем взовьются тени акробатов, слуг и шлюх.
Этот паж с глазами вора, эта дьявольская труппа –
будут верной твоей свитой, шаг за шагом, вдох за вдох...
Ты войдешь – и все затихнет, онемеет. Только сердце –
мое сердце будет биться в самом небе, на самом дне.
Ты войдешь бездумно, грубо, влажная, моя, живая,
приручишь и это море, и бескрайний дикий лес.
Мед смешается и горечь, солнце с ночью, джазом, перцем.
В черной и лиловой Гумбрии,
в дивном и кошмарном сне...
Summertime
Зови меня Джун, – говорит она.
Зови же меня, зови…
И я задыхаюсь словами и ветром. И слышу, и чувствую, как
адреналин бьется жилкой ее виска, бежит у нее в крови,
и дети кричат, и дети играют в мяч, течет по камням река.
– Ты слышишь?
звуки слились в поток, звуки слились в потоп.
Висок ее – соль на моих губах. Висок ее так горяч,
и шепот ее:
одиночество, ночь, автостоп.
И солнце спалило нам крышу, и дети играют в мяч…
Теперь – стоит только закрыть глаза – я вижу ее следы.
Я шел по ним слепо – на джаз и на запад, на запах ее волос.
У берега пела труба, она шла босиком по кромке-каемке воды,
плелась паутина в петлю обо мне, ловили сачками стрекоз.
И шепот ее:
забудь и беги, забудь и беги, беги.
Забыть и бежать? не целясь – пустить в пустоту тетиву,
идти за стрелой? Разбиты дороги. Овраги, пороги, враги…
Я просто иду за ней. И – зову ее… и зову ее… и – зову…
…Зови меня Джул, – говорит она, засыпая у меня на груди.
И ночь пахнет медом. Над нами – лимон-луна.
К ладоням прилип песок, разбитые пальцы саднит,
и воздух звенит, и девчонка – сама струна.
И мертвое море так ровно дышит, так тихо спит,
и если мы сами умрем в этот жаркий и жадный июль
от выпитых танцев и поцелуев до дна на одной из безумных street,
нас отпоет Том Уэйтс под свист шин и пуль.
И протекает сквозь пальцы время. Мимо плывут теплоходы.
Спи, моя милая Джул. Никто не найдет наших тел,
не вспомнит наших имен. Это не счастье ли, это ли не свобода?
Бог улыбается, глядя на нас, словно так и хотел.
...Бесшумно пришли дожди. Она отрезает пряди моим ножом.
Она еще больше похожа на мальчика, не отличишь –
с этой ее упрямой улыбкой и взглядом, от которого у меня ожог,
к нам прилетают дикие птицы, и приручилась белая мышь.
Здравствуй, мой милый Август,
лето почти прошло.