Тина Арсеньева


Кончаковна

***

Моей Донеччине

1.

Меня выплавляли из белого зноя,
Ковали в трезвоне степного бурьяна;
В рожденье меня освятили войною,
Искать заповедав её постоянно.

Но ратного я не знавала дерзанья,
Чтоб прядали кони и брони сияли, –
Мне помнятся только седые сказанья
Сребристого лоха на тихой Каяле.

Встречаясь, мы клали костёр, и неплохо
Гуляло в степи однодневное братство!
В тяжёлой короне у чертополоха
Рубинов несчётица – наше богатство.

Здесь ветер не терпит упористой крепи,
Играя в шары прошлогодней травою.
Мне выпало – мимо: на то они степи,
На то и простор, чтоб разъехались двое!

На то и ветра, чтобы старые пеплы
Провеяв, рассеять в набеге ковыльном.
Есть нá небе сокол, на хуторе петел,
И ты меня, давнюю, помнишь – навылет.


2.

Наш край – окоём, потому мы душою просты;
Легки на подъём, возникаем среди пустоты,
Дневную луну погружаем в клубящийся прах,
Детей на войну снаряжаем при певчих кострах.

И все мы, нездешние, с травами спрядены в шёлк.
У ласточки вешней спроси, кто откуда пришёл;
У нас ни точила, ни мельницы, – только лишь сталь,
Чтоб дымом горчила и скрежетом полнилась даль.

Пришелец, в предание канет твой княжеский стяг!
Не знают здесь белого камня, лишь белый костяк
В траве на пригорке безглазо глядит в небеса,
А травы здесь горьки и прямы в следах колеса,
А очи несыты, а руки огня веселей,
И выманит сын твой меня из волны ковылей
Улыбкой растерянной, после посадит на цепь,
Чтоб княжила в тереме, помня калёную степь.


3.

Как здесь беспамятно ранней зимою!
Степь, опустев, обернулась тюрьмою,
И никуда мне отсюда не деться,
Разве что в бабкин колодезь глядеться.

Разве что видеть, как ветер без спросу
Вербе расплёл тяжеленную косу,
Там, где зегзица мой век куковала,
Смертное свеял с холмов покрывало.

Как заприметит меня, озорную, –
Эх, да как высвищет ночь вороную!
Дикая, прянет – навзнос да и криво,
Руки изранит косматая грива.

Не укатали бы горки крутые –
Многим ночам натрудила хребты я!
Я их к истокам водила кругами, –
Ночи-то чуют, а знают – курганы.

Знаешь, чтó высмотришь, ну его к ляду,
В полой степи, где препоны нет взгляду?..
Чуешь, кудá устремляешься духом
В вольном просторе, где стёжечка – пухом?..

Много не пей окоёма, зеница:
Может, весь мир – это наша темница?
Только курганы, толковники ветра, –
Стража её, но стоит безответна.


4.

Сердцу к сердцу искони
Путь заказан по прямой!
Теплишь ты свои огни –
Жжётся мой.
Буерак растеребя,
Длят расселину ручьи…
Добры кони у тебя –
Злы мои.

А как рухнет конь в браздах
Да повыщербим ножи –
О чужих мне городах
Расскажи.

В золотых моих сетях
Притомившийся силач –
О чужих тебе смертях
Не заплачь!..

Устилаем степь телами –
Душу небу, кости псам, –
Рвётся ль, тянется ли пламя
К небесам…

Тетивы или струны
В травах ноющая боль –
Ваши спущены челны
В нашу соль.

Цвет наш маков или рожь
Ваша, – там, где неспроста
Тяготенье к раздорожью –
Креста!..

Где холщовой белизны
Лоб, и древо, и стена, –
Колыбельная луны
Всё одна.

Там, где ярая вода
На днепровском валуне,
Дымом пустит весть орда
Обо мне;

Где зарю венки девчат
Расцветили у плетня,
Чёрны очи умолчат
Про меня…



 5.

Ты всё та же, пыль скудельной земли,
Над тропой и над дорогой большою,
И вгоняют острый клин журавли
Между небом и живою душою,

И живого сердца ищет стрела,
А на сердце ищет разум управы;
Здесь я счастлива когда-то была,
Здесь меня любили птицы и травы,

Так любили, что трубили рассвет,
Чтобы нас вдвоём с тобой не застали, –
В тех местах меня давно уже нет,
Мы, номады, дорожим ли местами!

Но, когда тебя настигнет зима,
Вспомяни, покуда свет не потушит,
Как иду я по откосу холма
Под заплачки колокольцев пастушьих.


6.

Когда-нибудь сыщут заржавленный меч;
Придут времена – разуверимся в снах.
И я обернусь, но в былых временах
Себя не сыщу: в них незримая течь.

В неё уходило, что деды, сокрыв
От внуков, хранят под покровом травы,
А в здешних местах сплетено – на разрыв! –
Наносное зелье – и мы таковы.

Здесь добрый не вдруг приживается злак,
А нива в волненьи остиста и зла;
Горелая копь собирает в кулак
Степную ладонь, – на излёте стрела!

И люди неведомых пришлых родов
Здесь плавят железо и брони куют,
И в серых навалах людских городов
В невемом рожденьи мне даден приют.

Встают и пустеют в степи города,
Земля поновляет травы суровьё…
Каяла, куда утекает вода?..
Какое сегодня прозванье твоё?..

Последний мой взгляд – отлетев от земли, –
В раздолье, где всякий пригорок знаком:
Под теми же звёздами, в той же пыли
Гуляет степная княжна с чужаком.

2005

Как-бы-поток-сознания

1.

Вспомнишь в липкости млечной незрелые смоквы,
Зимний сплин обезболишь дисплеевой сплетней…
Что ни море, на пляже такая же мокредь
И хватило бы на зиму выручки летней.

Но инжир не усох, и река не иссякла,
Окружная меж сосенок жмёт на педали,
А в людском обиходе случается всяко,
И везде благодать, где меня не видали.

Вот возьму и, неважно с какого помина,
Нарисуюсь в дверях полуночной невежей,
Брошу мокрый чулок в безделушки камина
И глинтвейна дождусь на подстилке медвежьей,

А с рассветом, уйдя по ручьёвому ложу,
Распишусь бахромою подаренной шали
В том, что даже и памяти впредь не встревожу:
Опыт – грош на помин, да и стоит гроша ли.

Эх, куда повело. Примощусь на диване,
В складках пледа по-дружески кот заскучает.
Напуская туману из всех Трансильваний,
Над огнем синепёрым забуйствует чайник.

Сколь ни плющит бесснежную нашу марину
Эта морось, глядишь, да и выйдет проруха,
Что придушенный ангел прокусит перину
И затем отплюётся липучками пуха.

Утром будут белеть снеговые остатки
На опрелостях осени детской присыпкой,
И покажутся благом домашние тапки,
А гнетущие зимы – гуманною ссылкой

С попущением, благословясь в непогоду
То ли манной небесной, то ль снежной крупою,
Свысока поглядеть на смятенную воду,
Нерушимую твердь попирая стопою.
Есть налог на свободу, и он – отлученье;
Есть закон тяготенья, зовётся – разлука;
И мечта – и покрова её совлеченье;
И, по слову: «стучите», – входящий без стука:

Что ни в хор, то не в лад, что ни в строй – без ранжира;
Что ни дай, то не впрок, – вожделеет иное;
Что ни сев, то и взлом: словно семя инжира
Ломит скрепу веков, обогрето стеною.

Неуёмность смоковниц на камушке голом,
Беспардонные отпрыски в буйстве дочернем:
Да потрафь вам случайный прожорливый голубь,
Запустили бы щупальца в храмовый череп.

Как вы там без меня на реке тридевятой?
В этот присмерк, где я – как на Севере диком,
Ваш несбыточный город, и крепкий, и святый,
Входит – мёртвого рыцаря мраморным ликом.

Увлекаема мига лукавой обраткой
В петушиный сигнал на опасном рассвете,
Стылой матрицы лба я касалась украдкой,
Отогнав помышленье о скверной примете.

Спи, надгробие. Смерть за поэта ходатай.
Спите, латники, соизволеньем калики.
Где я прежде жила? И жила ли когда-то
Анаграмма моя на твоём сердолике?

Но уже и морозец, присвистнув моряной,
Хрустнув гирлом, затеял в картофеле рыться.
А у кирхи в кафе прямо гофмански пряный
Для сугреву глинтвейн, это к сведенью, рыцарь.

Да хранит нам тепло этот блочный домина,
Хоть земля костеней, хоть сугробами вспухни.
Зимний вечер. Пахучие зерна comino.
Как я, вечная странница, счастлива в кухне.
Кто я, – патиной крытых словес накопитель,
Всё затем, что неймётся мне в собственной коже.
Глянь в окошко: к Луне подкатился Юпитер, –
Где-то там, над зубчатою башнею, тоже…

Здесь ли, там, – кто умён, заправляет торгами,
Только я над уловом моим без почина:
Как всегда, оттого, что раздор с берегами
У реки, но эпоха тому не причина.

Зимний вечер, пастушка. Пряди свою нитку.
И компьютер жужжит, словно те веретёна.
Если вдруг невзначай на пороге возникну,
Это будет двойник, да к тому же сластёна.

Ибо ссыльной душе в человеческом тесте
Не сидеть без потачки её маскараду,
И размах моих крыл – в отстраняющем жесте,
Что во имя любви учреждает преграду.


2.

В той земле чернобривцы горячие, дикие мальвы
На откосе, а степь взгромоздила бесплодные гряды.
Мы в бесплодном порыве к инакому, в общем, нормальны,
Если нам по природе не свойственно вжиться в обряды.

Старики же твердят, что, сбываясь, предстанет инако
Всё, что, ум горяча, безоглядно душа вожделела,
Испарится кипучая страсть, и отложится накипь, –
Впрочем, бренный сосуд, я о том никогда не жалела.

Глаз ли клал на чужие краи славянин бесшабашный
Или нечто с прибором, с раздолий своих и покутий, –
Пробрало костяную слоновость надышанной башни
Мировым сквозняком возбранённых ему перепутий.

Ни именья, ни имени: семя в чужом огороде, –
Принесёт ли сам-сто, светлы очи потупь и не зарься.
Голод – божеский пёс и, как псовой пристало породе,
В гурт вгоняет овцу, гонит взапуски волка и зайца.

Здесь и там, и доселе и присно – и жарко, и росно,
А в солёной начельной росе мои радуги пляшут,
И бросают горбатый мосток колоколенке рослой,
И витражную святость наводят на плоские пляжи.
Я в пастушеской финке лохматые гладила морды,
Сыр вином запивала, вникала в значенье сигнала
И следила в пыли большака легионы и орды,
Отсебятиной века зайдя в полосу маргинала.

Всем пределам чужак, собираю дорожную сумку:
Что сокровищем сердце сочтёт, то и будет родное, –
И несу по земле мою жизнь, как чужую придумку,
На дорожной пыли оставляя тавро именное.

Где те дворики в бархатцах, где те откосы в бурьяне?
Хошь – на Склон Королевы? А хочешь – со Склона Собаки?..
Кто я? Чадо земли, что её разменяли по пьяни.
Что там? Гиблого места звезда – упреждающий бакен.

Ох, не верь: всё – душа-медонос, ядовитое жало!
Мне же – хлеба насущный ломоть да тепла комнатушку.
В иберийском ли бархатце мечется отсвет пожара –
То на скифских равнинах тоска обуяла пастушку.


 3.

Жмурки солнца, пепельную замять, остовы дерев
Изъясни впопад, но не витийствуй, перехожий бард:
Без того, карминными глазами юно озверев,
Из охапок иглицы понтийской колко фыркнул март.

Наверху ворочается ветер в смятых облаках, –
Погоди, всплыву, лишь только скину жернов меховой:
Вознесусь беспамятной креветкой в пенных пузырьках,
Отрешусь, как беззащитных скиний спящий часовой.

Что колóм несвежая сорочка – пыльная весна:
Обряжаясь, иволгою всхлипнул сонный палисад,
Но уже любая оболочка сделалась тесна,
И трава расталкивает плиты, впору и впросак.

Урывай из рыбьих трепыханий парусный лоскут,
Посолонь солёною тоскою песне попусти
Плыть в посад, где отгулы дыханий медью потекут,
Где почуешь камень под рукою – плотью на кости.

Где клинок притих в атласе ночи, ангел под стрехой,
Ведьма – в дымоходе, изваянье – в нише, ключ – в замке,
Знаешь, там, по Склону Одиночеств, к Площади Сухой,
Ходит Некто, просит подаянья, с дыркою в руке.
Может быть, отсыплют горстку зёрен с многотрудных жатв
И нальют в подставленные горсти влаги ключевой;
Но ладоням, напролёт пронзённым, – что им удержать?
Канет семя, звякнув, словно гвоздик, в щёлку мостовой…

Некто, вскользь по галечному руслу уличных теснин,
Расточится в мозаичной кладке стародавних стен.
Вслед Ему, невытравимо русской горечью равнин
Мой гранат подпитывая сладкий, я отброшу тень.

Я вросла дичком огненноцветным в каменный разлом,
Иволги заплачкой восковые теплятся уста;
Вызревая зёрнышком несметным под её крылом,
Прозреваю, может быть, впервые, как печаль проста.

Так, меж двух Иберий разнородных внатуг натянув
Общий кров, живу, и мне незнамо, где моё крыльцо;
И танцует на раздольях ровных легкая, как нуль,
Шар-трава, пустот моих динамо, Сирина яйцо.

Так меж двух Галиций, волчьим воем оплывая в дол,
Напрягает корду притяженья пленная луна;
Маков цвет, к светёлке приневолен, так в отрясе гол, –
Лишь во рву забытого сраженья жизнь его красна.

Так и сад мой в ливень громогласный пеною удил
Отлетает, оперев на сошки черен привитой.
Кто меня, свой вымысел атласный, в пестрядь нарядил,
Я прочту на бронзовой ладошке Авильской святой.

У меня тут в глины запрессован парусный залив
Так, чтоб сберегать у баяниста в вытертом чехле;
Слышишь – свищет иволга спросонок в скрытности олив
Там, где рвёт фонарные мониста город на скале.

И когда фантазия постится, взяв на поводок
Всё, что в праздном сердце горевало, шло рапою вежд, –
В колких бусах иглицы понтийской дышит холодок
Из ненасытимого провала сбывшихся надежд.

Одесса – Толедо – Одесса, 2012