:::::: пииту страшно повезло
его бранили
районные редактора
и областные
он удостоен был разгрома
в "Крокодиле"
и на него в журналы
доносили

что ходит в темных
он очках
и невоздержен
во речах

:::::::::: поэтому и повезло
пииту
что жизнь он возлюбил
как дольче виту
как благо принял он
укоры рока
и счастье на хвосте
ему несла сорока

Через моря и страны —
тысячи-тысячи лет —
тенью навязчивой, странной
бродит и бродит сюжет
в образе человека.
Не знает ни часа, ни века.

Вот и бродит, стучится в дома:
— Пустите, если не сошли с ума.
А в ответ: — Нет, нет и нет!
Прочь, бродячий сюжет!

Кто-то в дверь мою скребется и плачет.
— Кто там?
— Я, сюжет бродячий.
(— Открыть или нет?)
— Это я, бродячий сюжет.
Это я, в последний раз.

С утра до вечера до пота,
до ломоты в спине — работа.
Такая выдалась нам смена —
искать иголку в стоге сена.

Иголка — мелочь и пустяк.
Но кто ее оставил в стоге?
И что получится в итоге?

Пожалуй что, не просто так
все это в наши дни свершилось,
что нашим пращурам не снилось,
как истинно бывает горек
пословиц смысл и поговорок.

Иголка — ниточка металла —
откуда в стог она попала?
Зачем сознанье пронизала?
Кричи в иголкино ушко —
в другую сторону ушло.
Разбросан по травинке стог.
Вот горький опыт, вот итог.

— Какого здесь искали толку?
— А, мелочь, пустяки — иголку!

— ...семь бед и семь грехов,
и семеро не ждут,
я не пишу стихов,
а жизнь сжигаю тут. —
Так говорил герой поэмы
и продолжал:
— Я старый человек,
но я устал напрасно,
впустую говоря, что жизнь
прекрасна.
Не древний манускрипт
читаю по складам,
а что во мне болит —
не понимаю сам.
Сказал — разрыв-трава,
как пулей разрывной.
Лишь женщина права,
шепнув: — Любимый мой!

Как в чреве материнском,
висит на пуповине
космонавт.
Ребенок в мир
из космоса летит
и ловит воздух ртом,
и жабры отмирают,
и жителем Земли
пришельца называют,
а у него животик
крутит и болит.
Как трудно привыкать
к земному тяготенью,
к земным плодам —
терпенью и варенью.
Грудь матери — одно успокоенье —
мелодия, стихотворенье.

Так говорил герой поэмы
и продолжал:
— Здесь шум и гам
и тарарам.
Здесь ветер бьет в окно
и фортку отворяет.
Здесь на свободе
смерть гуляет
днем и ночью.
Но про нее и думать не хотят.
……………..
Все кажется, что это лишь
пролог,
вся эта жизнь, чудачествами
полная.
Вот бог тебе, а вот тебе
порог.
Вот счастье, но от слез
немного солное.
И в слове трапеза
уловишь траур.
Как хочешь назови —
предбанник или тамбур —
и будешь прав.
В материях не очень
отвлеченных,
таких как:
"Хлеб насущный даждь нам днесь", —
неужто ты исчерпан весь?
Тут герой поэмы как бы раздвоился.
И он же говорит:

— Да, я такой, я утверждаю жизнь.
Земные блага, да, во что бы то ни стало.
Пускай гуляет смерть,
а мне и горя мало!
Я столько видел
горюшка живого.
В мольбах о хлебе — что плохого!
Толкуйте о материях высоких.
Но их питают жизненные соки.
— Да, это верно,
что лошадь ест овес,
корова сено,
и что тому и море по колено,
кто не всеведущ, кто без откровений
находит путь к желудкам поколений.
— Но чистоту эксперимента
не сбережешь от экскремента.
А мы навалимся всем миром.
Вино закусим хлебом-сыром.

— Неужели невозможно
уравновесить раз и навсегда
стремленье ввысь,
а будет перевешивать еда?

Здесь снова говорит герой поэмы,
соединившись вновь в одно лицо.

— Итак, мы говорили о ребенке.
Он трудно привыкает, но живет.
Еще немного, встанет и пойдет,
путь человеческий в ошибках
повторяя.
Вот голова его совсем седая,
он морщится от боли,
он скрипит,
но движется,
душа его не спит,
душа его по-прежнему живая,
новорожденная.

Твердая шина вер —
есть ли вершина?
Тянется море мер
длинная, как рейсшина.
А тут, на другой доске
пляшет цифра худая.
Кровь у нее на виске,
почти как у Ху Яобана.
Долго ли длится ночь,
перетираемая
мобом и нерем,
когда звенит в звоночь
Рем или мерин.
Среди каких ши рот
шина вер потеряна —
если людей, как шпрот,
на просвет проверили?

Словно спящий, Гомер,
закрыты его глаза.
Тянется море мер
куда, что нельзя сказать.

Жальный выкрик птицы,
щебет желторотых...
Спрашивают:
— Кто ты?

Так
Лейбница читает ночь,
чтоб Солнцу трудному
помочь
перевернуться с боку
на бок,
впрок
приобретая навык.

1985

Нам непривычен
облик-Хлебников.
Не угадали — это он ли?
Деревьев выстывшие комли
давным-давно
не ждут посредников.
Но до столицы и до Вятки
вы чуете дрожанье ветки.

За чугунным
за чугунным
за мостом
за мостом
эта елка
смотрит с Запада
на Восток

на заходе
на закате
ветровом ветровом
что-то чудится и мнится
за листвой
травой
и сирень
играет-ает
лепестками
и кукушка
куковает
правду временами

Время вытекает
сквозь ивовые прутья.

Набухшее вымя
поражает своей красотой.

Молочная роса
выступила на сосцах.

Вот-вот ударят
молочные волны
в кисельные берега.

прикосновенье к мраморной плите
а дальше сразу Дант
без остановки
а дальше волки
мелкие уловки

пыль

наждачный диск
высекновенье искр
зубная боль
сниженье
вспышка свет
крыло вода
прожилки словно вены
между теперь и словно
никогда
разомкнуты частицы
и летают
молекулы молекул
тайны тайн
берут и льют
и снова замирают
как замиренные вне-
запно "нет" и "да"
Silentium!

но пыль
еще безумие
еще еще надежда
из пыли склеенные
Господа слюной
тебя ведут
и линия ноги
сломалась

пыль — это все
последнее что есть
ведь если рядом
трава
она седая
каменная
так
быстрее всех бегущий —
неподвижен
                   ДА
ты отвечаешь будто
анаграмма
la morte
и припорошено крыло
останется расставить знаки
бездарное зубило
взрежет край
но буквица засветится былая
она жи-вая

пыль

Я никогда не видел
Сару Бернар.
Как вы думаете,
была ли она высокого роста?
Любила она макароны?
Тетя Сима проплывала
мимо нашего палисадника
в поисках заблудшей овцы.
Перекрестившись,
виртуозно ругалась,
картинно смеялась.
Она любила фильм "Волга-Волга"
после тяжкого трудодня.
Зимой читала книжку
"Кавалер Золотой Звезды",
с мужиками не уживалась,
не любила узды.
И она тоже,
тоже, как я
никогда не видала
Сары Бернар.

Слышно пенье стрекозиное,
крылышкует тонко в тень
над водой, почти бензиновой,
над ладьей, стремящей лень.
Дуб таится в дольках желудя,
скоро взрежется, поверь!
Дива вида обнаженного
ищет кнопки от потерь.
Манят кущи золотистые,
вздрагивают лепестки.
Словно ягодки ворсистые,
на губах дрожат соски.

            ДАлекийДА
                 ДА-ДА
                 Бретон
                 Во-да
меланхолическая мышка
тонким сереньким хвостом
задела тонкостенное яйцо
за это следовала вышка
хрустеть у кошки на зубах
                 АХ!
Тверь Самара-городок
палка о семи концах
лепет детский
чистый ток
век нечистый бьющий в пах
век плечистый малоголовый
отворяющий дырки в небе
в черепной коробке планеты
не замечая что уже раздеты
в предбаннике живые существа
и — в самом деле!
па-да-ет звезда

о где ты где ты
дочернее сыновнее
                 ДА-ДА

Мрак. Таинство обиды.
Ночь накануне Ч.
Я не не видел. Спал.
Во сне мне подарили
Телескоп.
Я разглядел Тельца.
Я был разбужен Тигром,
в котором и узнал себя,
и три щепотки бросил

в его лицо
крестом
и сам себя настиг
в его минуты роковые

"Блажен, кто посетил
           сей мир".

О, Лебедь, поворотившая шею, очерченным
тонко глазом смотрящая. ЛЕБЕДЬ!
ТЫ.
Я тебя называю всегда
про себя.
Ты внутри меня точно и ты влюблена и
вошла в меня точно душа в оболочку вошла
и осталась во мне и вместилась
вместе с шелком груди и атласом
бедра. Ты вернулась опять разворотом
тонко разрезанным взором

поцелуем в чакру.

Ощущаю, как признаки пола,
готовность луга.

Ткань яблока рвется на зу-ах!
Ты есть.

Это место отмечено мной.

Здесь пчела собирает пыльцу.
Здесь дрожащее тело пересекает
пространство любви со вздохом,
запасается вечностью,
касается кровеносных стен

В изголовье Невидимый
оставил Библию

Утренняя покаянная песнь
петуха

Стан предназначен для объятья.
Газета — для сермяжной правды.
Простак, я верю в то, что братья
все люди, кто не выпил лгавды.
Речь ходит все еще в обносках
с плеча холопа и лакея.
Явись Апостол и Философ —
иди, Любовь и Очи сея.
Быть может, перед "смутой дольной"
удастся сбить немоту Слова.
Неужто снова, снова, снова
                       и — больно?..

очарованным и полунищим
кораблем бездны
вращающимся сосудом
трюфелем в мире нао
тригонометрической функцией
лаперсницей возврата
или или или
левой пяткой Сократа
там где звезды гнездо
утаили

пере-
вернутый
ОБРУЧ

Переводной картинкой брошен мир,
чуть сдвинутый, краями недолеплен.
Развоплощен, раздерган, гол и сир,
но и при этом и при том Велико-лепен.
Как будто в центре или в центре тож,
но только будто бы слегка смещенном,
руками водит тот, кто непохож,
сквозь слезы улыбается смущенно.

как ни гляну
все 11 часов
это утро или вечер
     или что?
    или что
в ответ мне говорят
       часы
не часы мы в самом деле
        а весы

и совсем тут не 11 часов
а пожалуй что
      11 весов
это сказка или басня
          или что?
отвечайте отвечайте
          а не то!

за проживание на этом свете
полагается жизнь в залог
вот вам пока кредит
завтра отдадите зуб
потом два
потом три
или челюсть уж сразу
мы вам пропишем
еще заразу
м.б. пока грипп
недели на две
вас устраивает наша система?
ах нет?!
вот вам билет
и привет!
остановка известна

вы думаете так уж много
пиитов-поэтов-пыэтов
а их ведь совсем не очень
а их ведь не о
их вправду
почти что и нету

как следует часам идти
как следует идти в часах
как следует внутри часов
идти
вот так
тик так
тик так
тик так
вот так

и вдруг!
не так!
не так
вот это да внутри часов
не так
вот это да идти в часах
не так
вот это да самим часам
идти
не так

не тик не так!

итак
внутри часов идти внутри
пружинами пути
и важно сдерживая шаг
идти уже в самих часах
снаружи как внутри
но как идти самим часам
один четыре три

в механизме часов человечек сидит
управляющий временем
часоловек
уловитель секунд
усмиритель минут
а иначе бы что?
только дай им свобод
как они побегут
от минут за минут
а тем более
этих летучих секунд
ни за что не удержишь
за что их держать

бег времени сказала поэтесса
но не сказала бег куда
и главное откуда
вот беда
бег времени

бесполезен твой труд
ничтожен ты у
перебрось в начало
силы тебя не оставят
вновь на тебя поставят
как на зеро
это и будет зерно
из которого взойдет
то что растет