Классический реализм давно и бесповоротно умер. Да его, в принципе, и быть не может: нельзя сколько-то похоже воспроизвести реальность, не потратив на описание каждого события больше времени, чем на него в этой самой сомнительной реальности могло бы уйти. И вообще, "электрон так же неисчерпаем, как атом", и "каждый понимает (и воспроизводит!) в меру своей испорченности (или восприимчивости)". Реализм как художественный метод — фантомное дитя XIX века, помешанного на детерминизме, классовой борьбе и классической механике. Ну, умер, и Бог с ним, никто теперь не ждет, что в книге расскажут, как оно на самом деле бывает, или было. Ждут, чтобы было интересно читать, а что до меня, так я еще и жду, и больше всего жду — хорошего послевкусия. То есть, чтобы вспоминать было приятно.
А вот что касается еще недавно модной "смерти автора", вот автор-то как раз и не умер. Он, напротив, уподобился берклианскому Господу, который играет на чувствах читателя, как на пианино. И главное, чтобы сыграл хорошо. А что такое хорошо — смотри выше.
Так вот, на мой взгляд, Алексей Шельвах, написавший "Приключения англичанина", с подзаголовком "ироикомическая поэма", очень хорошую пьесу для наших голов сочинил и показал себя безусловно не христианским, но вполне симпатичным владыкой своей вселенной. Кстати, это роль ему подходит, потому что в жизни он работает не только редактором, причем — в высшей степени востребованным, но еще и хтоническим божеством: сидит в подвале около котла и снабжает людей вонючим теплом. Около него ходят кошки и, иногда, авторы.
Шельвах — человек доброжелательный, поэтому к кошкам, некоторым авторам и героям своей книги относится сочувственно. К своей прозе — безжалостно: столько раз переделывал, что непонятно, как это его вселенная не распалась. Но сохранилась, и, совершенно фантасмагоричная в целом, составлена из узнаваемых, точно схваченных деталей. В ней, как положено, правит Рок, и Парки неумолимы, трагическая это вселенная, но смешная, яркая, и — человечная. Причем, почему человечная — непонятно, человек-то там один, alter-ego автора, который тоже — не очень-то человек. (Смотри выше, о роде занятий.) А все остальные герои: английские рыцари, ведьма, дамы, монстры, помещики, матросы, проститутки, лорды, королева Англии, школьники и школьницы, начинающие поэты и работяги сделаны из гротескных стереотипов: так они должны выглядеть в воображении подростка, влюбленного в Англию своих грез и попавшего потом не на филфак, а на завод токарем, и над этими грезами иронизирующего.
Сюжет романа таков: этот самый токарь вдруг выясняет, что он — сын шотландского лорда, к тому же — поэта, которого фрондерство и симпатии к социализму занесли в сталинскую Россию, где он и застрял. Лорд благополучно спился и сгинул, а сын его находит папину рукопись с новеллами из истории представителей своего (знатного!) рода, и как умеет, переводит на русский, перемежая их воспоминаниями о своем питерском детстве, юности и борьбе с "космической гадостью", она же — зловредные финики, отравившие жизнь многим его предкам. "Сочинения лорда" — это крайне многослойные пародии то на рыцарский роман, то на богемные нравы середины — конца семидесятых годов прошлого века, то на исторические сочинения века семнадцатого. На пространстве одной новеллы пародирование такого числа жанров создает странный стереоскопический эффект.
Ироикомическая поэма, она же — бурлеска, — жанр, не получивший большого распространения в русской литературе, но весьма распространенный в английской. Ему отдали дань, в частности, Филдинг и Теккерей, а также множество авторов пародий.
Бурлеска бывает двух типов: высоким штилем описываются события, относящиеся к сфере "низкого" и — наоборот. Шельвах сочетает оба типа бурлески, а его переходы от одного пародируемого жанра к другому временами выбивают у читателя почву из под ног, но кто сказал, что она там должна быть? Собственно, это привычный брехтовский прием остранения, соседствующий в романе с множеством других литературных приемов.
"Перо не поворачивается перечислить злодеяния, совершенные сэром Тристрамом в течение трех последующих лет. Не поворачивается, а надобно. Повествование обещано правдивое. А посему и перечисляю: [...]
Вот как зверствовал. А щадил лишь детишек, стариков и произвольно избираемых женщин.
Вотще король Малькольм посылал полномочных представителей, дабы на местах организовывали отряды народной милиции.
В Шотландии не было тогда рыцаря, толь смелого и храброго, чтобы сразился с разбойником. Таковые тогда воевали в Палестине.
…сэр Тристрам… взял приступом Мелрозский монастырь, монахи коего вели супротив него пропагандистскую деятельность.
И вот возле руин пылающих построил монахов в очередь и взмахами [меча] начал [...]
Тут из нощного воздуха является рыцарь с пламенем вкруг серебряного шлема, и предлинные иглы из шлема торчат, и в длани жезл звучащий: "Пи-пи-пи!"
И грозит жезлом: "Опомнись, Тристрамище! Что же ты творишь, падло?"
В сей же миг стало сэру Тристраму стыдно, уши стали малиновые, из [глаз] брызнули [слезы].
Воткнул меч в землю, рухнул на колени, поклялся завязать".
На самом деле, действие романа протекает в двух мирах: первый — это мир, условно говоря, реальный, куда вторгается материализованное метафизическое зло, то есть — финики, а второй — образ Англии (в частности, Шотландии), созданный из любимых автором произведений английской литературы и описываемый на причудливой смеси архаичного языка и современного разговорного, с заметными вкраплениями сленга и канцелярита, и тоже — с вездесущими финиками.
На протяжении романа переход из одного мира в другой создает напряжение, нужное тогда, когда повествование начинает зависать. Но таких мест в книге немного, и великолепие описаний их искупает. Вот, например, как воспевает Шельвах водоемы родной Шотландии:
"…К озерам ходили не купаться, а поглазеть на чудовищ, каковые в начале столетия еще водились в озерах нортумберлендских.
О, взрывалась изумрудная плоскость озера — из бездны выпрыгивал баклажан! Это если издали. Но приближалась, приближалась, — волны били в берег, зрители, попискивая, отступали, — и дрейфовала ярдах в пятидесяти, как черная блестящая скала!..
Вдруг принималась плескаться и барахтаться. Разворачивалась к юным зрителям то одним боком, то другим, выставляла напоказ чернильный лаковый зад или — брюхом голубым вверх — притворялась мертвой.
Но головка на вертикальном шланге вертелась, и змеиные, без век, глазки внимательно следили, какое впечатление производится".
Уже по одной этой цитате видна виртуозная работа Шельваха со словом, иронические в самом звучании аллитерации, умение одной-двумя эффектными деталями создать картину в целом. И способность едва заметным переходом из одного языкового пласта в другой сделать фразу чуть косноязычной и немного комичной, но всегда удивительно изящной. И на таком уровне написана вся книга.
Элемент автобиографичности в романе, сколько мне известно, присутствует, но еще одним его достоинством является приверженность автора известному английское афоризму: "Относись серьезно ко всему, что ты делаешь, но никогда — к самому себе". Эта фраза приписывается Черчиллю, но думаю, что она куда старше.
В заключение хочу сказать, что только ироническое отношение к себе отличает Альтер-эго автора от Дон-Кихота, и вместо ветряных мельниц воюет он с финиками и фантомами своего сознания. Впрочем, может, у него ирония в качестве Санчо работает.
И еще: бегая глазами по строчкам "Приключения…", я часто вспоминала цитату из "Четвертой прозы": "Я бы читал в дороге самую лучшую книжку Зощенки, и я бы радовался, как татарин, укравший сто рублей". Я думаю, что я еще больше радовалась — и не только из-за инфляции.

Valent Castoris. Essentiae. Издательство "Знакъ", Петроград, 2008… Это на титульном листе, а на обложке — Petropolis. MMVIII. Санкт-Петербургу же быть, видно, пусту… Сastoris по-латыни означает "бобер", "бобр". Верно, — перевернув книгу, читаем на оборотной, четвертой стороне обложки: Валентин Бобрецов. Эссенции. Валентин Бобрецов, известный также и как Настя Казлова. Под Настиным именем он подвизается, как художник, — впрочем, и как поэт, — со стихами, которые уместнее назвать "подстишиями" (рифмованные подписи под картинками). Жанр картинок — среднее между лубком и карикатурой, с преизрядным налетом черного юмора. Образчик творчества Насти Казловой (правда, без подстишия) можно видеть, опять же, на титульном листе. То есть "подстишием" надлежит считать самое книгу.
Так мы — о книге.
Первое стихотворение выделено курсивом, — значит, это заставка. Стало быть, некий ориентир и вектор.

Такая заставка, таковы… ориентир, вектор? Они оба рушатся: человек слеп. Хотя "до дому", он говорит (и верится: знать, ему не впервой) дошагает. Человек с фонарем, огня которого он видеть не может, с фонарем, зажженным того ради, чтобы могли видеть его. Вывернутая наизнанку притча о Диогене (отнюдь не слепце), который средь бела дня искал с фонарем человека. Не видел…
Особую "нагрузку" несет первое слово стихотворения (и, стало быть, книги): "дурак". Книга В. Б. снабжена надежной защитой: попробуй-ка, обзови дураком того, кто сам же себя рекомендует как "Йорик, скоморох, придурок" (съевший собаку "на каламбурах и карикатурах". "Оттого и рвет"…).
Вот и еще авто-презентация:

Защита. Но ни одна (при всех скоморошествах) кольчуга не выдержит, не будь еще более надежной защиты: таланта. Одна из общих наших с В. Б. знакомых увидела в его стихах "схоластику в хорошем смысле". Схоластика — штука жесткая. Цитадель. Бобры (castoris) прославлены искусством сооружения плотин. Занесены в Красную книгу. Вдаваться в схоластику неохота (да и сказал не я), но, коль в хорошем смысле — подписываюсь. Подпись мою могут заверить персонажи средневековых гравюр, украсивших первую и четвертую страницы обложки: на первой изображен алхимик, занятый изготовлением философского камня, на четвертой, тыльной — книгопечатники, бодро и слаженно осуществляющие трудовой процесс.

Тут (вспомним слепого) "глаза, не узнающие в упор". И шоры… "Начинающего писателя, — мудро проронил в свое время Дм. Фурманов, — с самого начала надо брать в шоры". Мудро: начинающий, и в маститые выбившись, уже от шор не избавится, — сам не захочет… Но у В. Б. — только "делать вид", что ему тяжко их бремя, подлинное же отношение к шорам и путам — вот:

Двустишие это называется "Credo"…
А вот его счеты с тем genius loci (гением места, местности), — с городом, коему, по пророчеству Ксении Блаженной, "быть пусту" (см. о том выше):

Насчет "только трети" сказано смело, но — тем паче, дай Бог. А вот насчет "радости такой"… Глядим на соседнюю страницу:

Это — притом, что автора, — по жизни, по творчеству ли — никак в оголтелом русофильстве не упрекнешь. Да и живет-то он на Гражданке, где никакая архитектура Росси ему не грозит, — разве лишь, грезится после "выездов в свет".

Двустишие называется "Адрес Музы". На углу Поэтического бульвара и проспекта Художников стоял, помнится, недурственный пивной ларек… Но наш В. Б. проживает еще далее (между метро "Академическая" и "Гражданский проспект"),

Насчет пригорода автор несколько перегнул, — город; хоть и без архитектуры Росси, а все — город; и даже еще далее от автора — город; но, коль такое у В. Б. само- и мироощущение… Orbi & Urbi!..
Читатель уже заметил: мой текст рвется на фрагменты, объединенные лишь фигурой "лирического героя". Обычно одна высказанная мысль плавно перетекает в другую, та — в следующую, и т. д. Тут — ничего подобного, что я и сам не без удивления обнаружил: высказывания обосабливаются, и каждое новое приходится начинать с нуля. Очевидно, тут некая особенность собственно лирики В. Б. Цитадель, сказал я? Что ж: на две башни одновременно не заберешься и через две бойницы на мир не глянешь. Хотя сама цитадель представляет собой нечто цельное безусловно.
А вот — "антологическое", "пушкинистское":

Это — второе стихотворение из диптиха "СП или Смерть Поэта". "СП" — еще и устойчивая аббревиатура Союза Писателей…
Относительно названия книги автор в предисловии дает целых три пояснения:
1. Латинское essentia ("сущность") — одно из ключевых понятий в алхимии.
2. В слове "эссенция" уже как бы соприсутствует "эссе", жанр тоже не чуждый автору.
3. Некий словесник XIX века, характеризуя манеру письма одного из своих коллег, заметил, что тот "пишет эссенциями"" (Достоевский о Лескове).
Последнее не в меньшей степени, как мы видели, относится и к нашему автору-коллеге, касательно ж первого пункта — см. стр. 1 обложки.

Не правда ль, похоже на рецепт (весьма, согласимся, оригинальный) изготовления философского камня?..
Последнее, заключительное стихотворение книги, как и первое, выделено курсивом:

Комментировать нечего. В начальном, вступительном стихотворении выведен был слепец, а тут "Все смотрелось с интересом". Там — фонарик в руке слепого, тут же — "Симпосион Заката", на который "не всякий зван" (слепой уж точно не зван)… Обратим также внимание на преобладание коротких предложений — в одну строку и даже по дв? на строку. При четырехстопном-то хорее… Притом, что это не создает впечатления отрывистости — скорей, на примере, на уровне одного стихотворения демонстрирует принцип построения книги в целом. Essentia…

Алику Якубовичу уже за сорок. Поэт. Фотограф. Свой первый поэтический сборник "Нерастворимый кофе" он издал в 2006 году в своем "нежном Нижнем", когда друзья уговорили его собрать наконец накопившиеся в изрядном количестве фотографии и стихи.
И первая, и вторая книги Якубовича имеют подзаголовок — "акустическая фотография". И действительно, когда вы внимательно вслушаетесь в фотоснимки и всмотритесь в тексты (или наоборот), и те, и другие начнут звучать в вашей читающе-слушающей голове, образуя некое подобие "вербально-эвфонического" симбиоза. Проще говоря, можно, взяв в руки книгу Алика, сначала прочесть все стихи, затем вернуться к началу и пробежать глазами все фотографии. Но если вы уже почувствовали, что это книга отнюдь не простая и не совсем обычная, то непременно захотите избавиться от необходимости раздельного потребления "Летающих рыб", расслабиться и отключить механизм автоматического восприятия…
И вот тогда лишь, в состоянии полной релаксации, придет понимание того, что книжка Якубовича — своего рода пособие по медитации. Ибо лишь найдя свою "точку сборки" и усилием воли прекратив "поток мыслей, чувств и ассоциаций", можно увидеть и ощутить то же самое, что и героиня одного из текстов сборника, которая

Алик Якубович — поэт "молодой", но у него накоплен огромный внутренний опыт: он, как минимум, пару десятилетий творчески существовал в черно-белом пространстве-времени словозвукоизображения и, по его собственным словам,