Он был принципиален, как Даниил, и бескомпромиссен, как Павел. И очень горяч.
Он мог запустить алюминиевой кастрюлей в бабушку, пытавшуюся вызвать ему карету скорой помощи, если при давлении 220/100 считал, что чувствует себя хорошо. На кухне было полно кастрюль странной формы, с отбитыми ручками и вмятинами по бокам.
Дедушка не вступил в партию ни в сорок втором, ни в пятьдесят четвертом, когда большинство его друзей, обзаведясь заветным билетом, поднялись на головокружительную высоту, и их карьерный полет можно было наблюдать разве что в телескоп. Он говорил: «Это низко — стать коммунистом только чтобы получить должность». В итоге главным инженером Нска в те годы стал человек с гораздо более приземленными взглядами на жизнь.
Но, даже не состоя в партии, дедушка верил в коммунизм безоглядно, как ребенок. Он рассказывал нам с сестрой фантастические истории в стиле Рэя Брэдбери о Нске будущего, и наш город, в изложении деда, находился буквально в двух шагах от того, чтобы стать главнейшей научной столицей СССР. Когда умер Брежнев, а за ним Андропов и Черненко, — дедушка садился напротив телевизора, худой и бледный, и по лицу его текли слезы. К нему было лучше не приставать с вопросами и играми, и во время трансляции с похорон одного из генсеков мы с сестренкой в соседней комнате однажды начали тоже понарошку хоронить кукол так же торжественно и пафосно, как и было продемонстрировано нам на экране. В самый интересный момент, когда над гробом умершей куклы мы читали торжественную речь, в детскую внезапно ворвалась бабушка, залепила нам с сестрой по подзатыльнику и конфисковала наших кукол на неделю, а мы узнали новое слово — «кощунство».
Когда в середине восьмидесятых в Нске пошли первые слухи о начинающейся приватизации, дедушка, к ужасу всей семьи, отказался приватизировать государственную двухкомнатную квартиру на Красном Проспекте напротив театра Оперы и Балета, где как раз мы все и жили. «Мои дочери, в отличие от меня, увидят коммунизм!» — рубя воздух ребром ладони, говорил он, и его левый глаз с желтоватым веком чуть-чуть подрагивал. — «Я на жилье заработал сам, и дочери мои тоже, как миленькие, заработают». После такого заявления бабушка слегла с желудочным приступом дня на три. Но дедушка был непреклонен.
Дедушку, когда я училась в первом и втором классах, два года подряд девятого мая приглашали в школу. В качестве ветерана. Дедушке было что рассказать, он дошел до Сталинграда, получил ранение. Демобилизовали его после контузии, и дослужился он всего лишь до старшего лейтенанта, но я мало что понимала в офицерских чинах. Зато знала, что война — страшное и великое дело, а все, кто вернулись — герои. И еще я гордилась тем, что дедушка победил в войне, и считала это в некоторой мере и своей заслугой тоже.
Когда дедушка пришел на классный час в первый раз, я сияла от гордости. Он рассказывал нам о великих битвах, о Сталинграде, Москве и Берлине, до которого он, конечно, не дошел, но мне так хотелось, чтобы дедушка на этот раз хоть немножечко соврал и рассказал, какого цвета была Берлинская стена, и как он писал свое имя на развалинах рейхстага.
Во второй раз все пошло не так. Дедушка начал не с того. Я точно помнила, что нужно было сначала говорить про Сталинград, потом рассказать про битву на Курской дуге и про открытие легендарного второго фронта, а там уже и до Победы недалеко. Это и так все вокруг, наверное, знали — но вдруг ребята плохо запомнили в предыдущий раз, а что касается меня, то уж я-то могла слушать эту историю и сто раз, и двести. Сначала я думала, что дед рассказывает то же самое, что и в прошлом году, но более подробно. С пространным вступлением. Но вступление никак не кончалось.
Он говорил, с каким отчаянием наши части отступали в первые дни и месяцы. Как немец дошел сначала до Смоленска, потом до Киева, как пал Севастополь. Как вся страна поднимала свои последние резервы и как все шло прахом. Дедушка рассказал, как они с другом Аркадием по кличке «Аркан» разминировали поле, и друг подорвался на последней мине. Не сразу погиб, сначала ему оторвало ноги. И, несмотря на эту жертву, исход последующего боя был неудачен: освобожденное от «консерв» (так называли мины) поле снова отошло к немцам, а наших отбросило на несколько километров назад.
— И мы думали, что вскорости прогоним врага, как паршивую собаку, а сами все оказались по госпиталям, и еще ответ держали перед командованием… В первые годы войны мы как раз и понесли самые большие потери. А впереди еще Ленинград и Москва…
Мы сидели молча. Даже не шевелясь. Такое ощущение бывает, когда тебя угощают чем-то вкусным, например, шоколадной конфетой, ты откусываешь ее — и ощущаешь во рту вкус мыла. Я сидела за одной из задних парт и видела, как понемногу проходило оцепенение у ребят, и они оглядывались на меня, задерживали взгляды на секунду и снова отворачивались. И что-то осуждающее было в их глазах. Словно это я вместе со своим дедушкой внезапно испортила им всем праздник. Учительница, по-видимому, тоже начала понимать, что происходит нечто из ряда вон выходящее. Она резко вскочила с места за второй партой, которое она выбрала себе, уступив учительский стол дедушке. На полуслове перебивая выступление, учительница прилепила на свое напудренное лицо восхищенную улыбку и неестественно громко пропела:
— Вот, дети, Николай Николаевич своим рассказом хотел показать нам всем, как трудно далась нашему народу победа над фашистской Германией! Как силой непомерных трудов и лишений!.. С какой стойкостью!.. В общем, дорогой наш Николай Николаевич! От всей души второй «б» класс поздравляет вас… Слово представляется командиру класса. Ира Смоленцева, к доске!
Ира Смоленцева, держа в руках завернутый в гофрированную бумагу букет гвоздик, степенно и с достоинством выплыла к учительскому столу, повернулась к дедушке, посмотрела на него свысока и поставленным голосом, в котором читался нескрываемый укор, прочитала свою речь. Дед, сбитый с толку и не успевший закончить начатого предложения, все силился завершить его и подвести свое затянувшееся «вступление» к закономерному финалу, к Победе, но завершающие фразы были скомканы, потеряны, заслонены шуршанием бумаги, восторженными выкриками учительницы, и, наконец, шумом, связанным с появлением приглашенного фотографа. Фотограф усадил деда на стул возле доски. На другой стул, суетясь, водрузила свое мощное тело учительница, рядом встала Ира Смоленцева, потом отличники, вторым рядом хорошисты, а дальше уже особенно не смотрели, кто и где разместился. Я протолкнулась к дедушке, мне очень хотелось взять его за руку, утешить и поздравить совсем иначе, чем это получилось у класса, но он, гордый, отвернулся от меня и спрятал руку за спину.
— Коля, послушай! — бабушка возвышалась над ним, сидящим, как был, в парадном пиджаке, украшенном цветной, величиной с добрую половину тетрадного листа пластиной, целиком состоящей из орденских планок, — Коля, ответь мне, ради Христа! Что ты придумал, зачем ты начал рассказывать этим детям, этим, я не побоюсь такого слова, младенцам — о войне, о том, как оно было на самом деле?! Ты что, выпил? Или у тебя давление поднялось? Коля? Коленька? — И она, переполненная страхом и праведным негодованием, ходила вокруг кухонного стола, останавливалась и наклонялась над дедом, заглядывала ему в лицо, высокая, худая, то скрещивая руки на груди, то теребя сухими пальцами манжеты домашнего платья. — Тебе что, мало той встречи, помнишь, тоже ведь было девятого мая? С Александром, помнишь?..
— Дуся, замолчи наконец, — дед посмотрел на нее тяжело и устало. — А лучше, и правда, — налей. А то что-то мне нехорошо. А ты, шантрапа, ну-ка пошла вон с кухни!
Я пулей выскочила в коридор и услышала, как на двери за моей спиной щелкнул крючок. Рядом с кухонной дверью стояла вешалка для верхней одежды, я закопалась в какой-то длинный шуршащий плащ и приникла ухом к стене.
— Дуся, так было нужно. Я бы не простил себе.
— Да что нужно-то? Чего — не простил?
— Вот этой бравады не простил бы! — Видимо, дед встал с табуретки, потому что слышно было, как она сдвинулась с места. — Для них рассказы о войне — это хиханьки какие-то! Они думают, что четыре года мы сплошные победы собирали с войны, как яблоки!
— Да они ж Олькины ровесники! Это второй класс, Коля! Им по восемь лет! — Бабушка перестала ходить по кухне, и, наверное, встала напротив дедушки. Я подумала, что сейчас хорошо бы ей пригнуться, потому что, хотя кастрюли и были предусмотрительно спрятаны в шкаф, на серванте, возле стола, стояли пустые стеклянные банки — их специально приготовили, чтобы увезти на дачу, для летних заготовок.
— Они все понимают, Дуся. — Табуретка скрипнула снова. Дед не стал бросать банки в бабушку, а снова тяжело и как-то обреченно сел. — Я видел их председательшу отряда. Хе-хе… Далеко пойдет. А для меня, может, второй такой случай и не представится. Может, я помру на следующий год. А так — я хоть знаю, что все сказал этим школьникам. И этой, как ее… Председательше.
Они потом еще о чем-то долго говорили, но мне уже не было слышно, да я и не хотела слушать. Мне хотелось уткнуться в предательски шелестящий плащ, пахнущий нафталиновыми шариками, и зареветь. Оттого, что страшно и тоскливо, и оттого, что дедушка, сумевший выжить и на тяжелой войне, и в инфарктной больнице, и еще в куче переделок, все равно собирается умирать.
На следующий год дедушку не пригласили вести классный час. Пришел какой-то чужой дедушка. А нашему — подарок и цветы передали через меня. И девятое мая мы праздновали дома, все вместе.
Умер он через год, когда я была уже в четвертом классе. Спустя два месяца вслед за ним ушла и бабушка. И еще через неделю мы навсегда уехали из этой квартиры на Красном проспекте, потому что уже не имели на нее никаких прав, кроме единственного и, наверное, самого сокровенного права — вечного права воспоминаний.

Когда дедушка был маленький, его звали Колька. Их было двое мальчишек в семье — Колька и Борька Куликовы. Колька был старшим.
Жили они на окраине Нска, недалеко от речки Каменки. В начале прошлого века эта речка текла через весь город, с востока на юг, маленькая, уже тогда грязноватая, однако примечательная тем, что по берегам ее были обнаружены залежи гранита. Гранит оказался ценнейшим материалом для новорожденного города, и возле маленькой реки к десятым годам двадцатого века уже раскинулось довольно большое поселение каменщиков. К пятидесятым годам часть реки ушла в коллектор, а оставшаяся часть мелела и грязнела, и уже в девяностые от Каменки остался ручей, его вода имела радужно-бензиновый оттенок, а русло было завалено мусором полувековой давности. Речка отстроила первый советский город-миллионник и стала больше не нужна.
Куликовы были мещанами. Они жили в каменном доходном доме, принадлежавшем каким-то местным купцам. В довоенное время у Куликовых была даже прислуга, которая готовила еду и помогала по хозяйству. В 1911 году родился Колька, в 1914-м — Борька, и тут же, в 1914 году, летом, их отца Николая Куликова забрали на фронт в составе 41-го сибирского стрелкового полка. Осенью 1915 года прапорщик Куликов был убит в сражении у г. Крево, под Сморгонью, в Западной Белоруссии.
Из квартиры солдатки Ираиды сначала ушла прислуга, потом начала исчезать мебель — дубовый комод, ореховый стол. В комнатах стали появляться чужие люди — постояльцы. Ираида шила на заказ и варила скудные обеды на вынос, мальчишки бегали пособлять артели каменщиков, тем и жили. Когда большой каменный дом понравился новой власти и в нем решили сделать государственную контору, семьи жильцов были выселены в маленькие домишки по левому берегу Каменки — жили в одном доме по две, по три семьи. Но, несмотря на бедняцкий быт, за братьями Куликовыми в округе, кроме необидной дразнилки «кулик-невелик», закрепилось еще и прозвище «барчуки» — очевидно, в память о том красивом каменном «барском» доме, в котором они росли, когда ничто еще не предвещало тяжелых перемен.
Колька учился в школе, а в свободное время играл на улице. Потом в школу пошел и Борька. Учеба им давалась сносно, ребята были усидчивые и с хватким умом. Но прозвище «барчуки» так и осталось за ними, и за пределами школы, на улице Левый Берег, оно подкарауливало их за каждым углом. Ни выполненные «по дружбе» уроки по математике, ни общие игры, ни Колькина меткость на городошной площадке — ничто не могло заставить соседских мальчишек забыть то, как на их улице очутились братья-барчуки. А те, в свою очередь, в долгу не оставались, и в Закаменке драки вспыхивали до нескольких раз в неделю. Кулаки у барчуков были крепкие, да и местные от них не отставали, и с переменным успехом слава перекатывалась то на одну, то на другую сторону улицы. Потом к барчукам примкнуло еще несколько ребят, как видно, любителей математики, и уличные бои на Левом Берегу к тому времени приняли масштаб общегородского события. Потому что и противник у барчуков был тоже особенный.
Сашка Задонский, старший сын каменщика Ильи Задонского, приехавшего в Нск на заработки откуда-то из-под Вятки, что в Казанской губернии, был младше Кольки на целых полтора года, но, благодаря силе, росту и хитрому взгляду, он выглядел гораздо взрослее. Сашку отличали вздернутый длинный нос, насмешливый рот и отчаянная храбрость в крови. Задонский был первым, на спор прыгнувшим с крыши дома старухи Ульяны в ее огород. Чтобы не покалечиться при прыжке, следовало перемахнуть через стоящую у входа в дом бочку с водой, и Сашке это удалось. Ульяна, увидев, как с ее крыши в самый укроп летит человек под улюлюканье уличной шпаны, заголосила что есть мочи, схватила веник и отлупила летуна почем зря. Она хотела было нажаловаться в милицию, но Сашкины друзья на следующий день перекопали ей огород, и Ульяна успокоилась. Только на забор повесила второй замок.
Еще Сашка мог на спор провисеть на ветке дерева полчаса, покачиваясь и поддразнивая толпу мальчишек — провоцируя кого-нибудь из них повторить подвиг. Однажды, когда через истекшие полчаса Сашка, победно крикнув, разжал затекшие пальцы и спрыгнул вниз, сопровождаемый дружескими восхищенными возгласами, от небольшой группы ребят, стоящих поодаль, отделился смельчак.
Это был старший Куликов. Он вызвался провисеть на дереве тридцать три минуты, залез на дерево и потребовал засечь время. Время засекли. На десятой минуте Колька ощутил острую боль в правой руке. Потом в спине. Кто-то снизу бросил в него острый камешек, а вслед ему еще один. Раздался смех. «Это нечестно! Сволочи! А-а-а!» — орал Колька, извиваясь в попытках увернуться от летевших в него снарядов. По веселым выкрикам, раздававшимся со всех сторон, Колька понял, что внизу вовсю шло соревнование в меткости. Громче всех кричал Задонский, удачно обстреливая цель, болтавшуюся на ветке. Он сообщал товарищам, в какое место на теле жертвы он сейчас целится, и держал пари на то, что попадет. Дрыгающий ногами Колька что было сил сжал зубы и напряг кисти: он должен был провисеть так тридцать три минуты и ни секундой меньше! И лишь когда обстрел прекратился, а внизу раздались крики: «Наших бьют!» и «Колоти Задонского!», он, пытаясь разглядеть, что же там, на земле, решил, что им уже никто не интересуется и разжал пальцы. Но только Колькины ноги коснулись травы, он услышал над собой ликующий крик заклятого врага: «Слабак! Продул!» И, не успев сообразить, с какой стороны ему ждать удара, тут же наткнулся скулой на чей-то кулак.
Это был настоящий позор. Теперь к прозвищу «барчук» присоединилось еще и погоняло «слабак», и, самое ужасное, — из ниоткуда выплыли требования вернуть долг: Сашка и его дружки вдруг ни с того ни с сего стали утверждать, что спор велся на деньги. С каждым днем долг Кольки рос, и ничего с этим сделать было нельзя. Выйти на улицу стало невозможно.
И Колька решил убить Задонского. Он все продумал. «Первым делом — нож», — объяснял он Борису, и тот понимающе кивал. «Главное — найти такой нож, который, если вдруг его разыщут, поставил бы милицию в тупик. Чтобы никто не догадался, кто и зачем зарезал эту сволочь. Поэтому нам нож нужен острый, но не домашний, с кухни, и не чей-нибудь из округи». Кто поможет его достать? Выбор пал на китайца Ходю — тот часто появлялся в городе и по дешевке продавал купленные-перекупленные неизвестно где мелочи: бритвы, утюги, строительные инструменты. Ходю Борька подкараулил на городском рынке, и китайцу подарили лишний рубль за молчание.
Через два дня от Ходи пришел сверток, который даже разворачивать было страшно. Несколько дней Колька ходил с этим свертком, засунутым во внутренний карман куртки — привыкал. Дома, в одиночестве, он учился брать нож в руку, то так, то этак — и пытался делать рукой движения, распарывающие воздух. Потренироваться было не на чем: в доме Ираиды мясо водилось редко, подушки было жалко, а от одной мысли о том, чтобы убить на пробу какую-нибудь собаку и испытать оружие в действии, у Николая сразу темнело в глазах и сердце закатывалось в желудок. Наконец Колька поставил себе срок: три недели. Терпеть издевательства мальчишек с улицы стало невыносимо.
Но через неделю после покупки ножа по улице Левый Берег пошел слух, что Задонские уезжают из Закаменки — в какой район, Колька не запомнил. За день до отъезда Сашка и Николай случайно встретили его на улице по дороге из школы. Вокруг никого не было.
— Да, жалко — уезжаю я, — насмешливо произнес Сашка, подходя к Куликову близко, на расстояние двух шагов — А вот должок-то с тебя я так и не получил. Что будем делать?
— Ты соврал, Задонский, — сказал Колька, нащупывая в кармане нож, завернутый в носовой платок, — Это нечестная игра.
— А ты чисти уши-то по утрам, Куликов, вот и слышать будешь лучше, — Задонский смотрел с прищуром, и его длинный нос, казалось, стал еще длинней. — Ты слышал, что я спросил? Когда должок возвернешь?
— Не сомневайся, верну. — Колька пытался дрожащей рукой развернуть платок, но пальцы путались в тряпке, внезапно ставшей влажной и тугой. Сашка усмехнулся и, задевая врага плечом, прошел по улице дальше. Ножик уже лежал в Колькиной руке, но Задонский, к ужасу или счастью, отошел на несколько шагов. Отошел, но внезапно вдруг остановился и обернулся, посмотрев Кольке прямо в глаза.
— А что это там у барчука в кармане, а? — улыбаясь жутко и бесстрашно, спросил Сашка.
Куликов напрягся и помертвел лицом. «Ну вот и настало время», — пронеслось в его голове. Не достать нож означало струсить. Колька шагнул к Задонскому.
— Сашка, мать твою перетак! Кому я утром сказал: дома за малыми смотреть, бо мамка за молоком ушла! Сашка, бес, подь сюды! — вдалеке на дороге показался Илья, Сашкин отец. Он грозил сыну кулаком и кулаком же махал, показывая: сюда иди, сюда, до хаты.
Сашка крякнул и еще раз зыркнул на Николая исподлобья, холодно и колюче.
— Не твоего ума дело, что у меня в кармане, — осмелев, нашелся Колька. — Время придет, узнаешь. Я тебя из-под земли достану.
— Это кто кого еще достанет, кулик. В любом болоте тебя найду и перья повыщипаю, — сказал Сашка, сверкнул глазами и приставил два пальца к горлу, дескать, — урою. Потом сплюнул и пошел в сторону своего дома, поднимая пыль старыми сандалиями.
Нож Колька выбросил в Каменку. Сразу после того, как в дом Задонских вселились другие жильцы, старая солдатка с двумя дочерьми.
Долгое время о Сашке не было ни слуху ни духу, а потом вдруг необыкновенным образом он дал о себе знать. Не так давно, казалось бы, Задонские уехали из Закаменки, не так давно закончил школу Колька, за ним и Борька — оба год проработали на заводе, отслужили в армии и поступили в Сибстрин, первый строительный институт, открывшийся в Нске. Оба брата покинули Закаменку и жили почти в центре. Да и Закаменка теперь стала не самой дальней окраиной. И потом уже ни один из братьев не мог вспомнить, откуда принесло к ним новости о Сашке Задонском. А новости были потрясающие.
Оказывается, Сашка — летал! Уже не с крыши Ульяниного дома, конечно, а по-настоящему, на первых советских самолетах. Нское сарафанное радио опередило даже прессу. Позже, через несколько недель после известия в местной газете вышла статья про двух сибирских Александров, талантливых летчиков — Задонского и его друга Покрышкина. Друзья уехали учиться сначала в Пермь, потом в Ленинград. Там их пути разошлись, но оба они поступили в Качинскую авиашколу и, кажется, закончили ее — Покрышкин раньше, а Задонский позже.
Но потом новости о Сашкиных успехах были вытеснены другими событиями, перевернувшими жизнь Нска и всей страны. Началась война.
Николай был ранен под Сталинградом в сорок втором — из-за контузии его демобилизовали, и уже в сорок третьем он начал работать на заводе в тылу. Его жена Евдокия работала там же. Изредка приходили известия об очередном героическом боевом вылете Сашки, о сбитых им мессерах и о первых применениях новой тактики воздушного боя, разработанной Сашкиным другом. Писали и о присуждении Задонскому высоких наград — к концу войны он стал Героем Советского Союза и дослужился до звания полковника и командира дивизии. После войны Александр Задонский носил уже генеральские погоны.
Целая жизнь прошла, а Николай все никак не мог забыть тот нож, который Борька когда-то купил для него на рынке у старого китайца Ходи.
Но, несмотря на это, во время нечастых встреч, происходивших преимущественно по праздникам, братья редко вспоминали Сашку Задонского. Вернее, старший брат иногда, может, и хотел поговорить о ноже и о последнем разговоре в Закаменке, но Борис его всегда одергивал: «Закрой тему. Побереги лучше себя и Евдокию. Да и нас заодно». Борис знал, что говорил. Он-то как раз дошел до Берлина. И не только дошел, но и спас из немецкого лагеря девочку Варю, которая через несколько лет стала его женой. Через несколько лет — потому что после немецкого лагеря ей пришлось пройти еще один, уже советский.
Та встреча, о которой потом до самой своей смерти будет с ужасом вспоминать Евдокия, жена Николая, произошла именно в День Победы.
Воздух был теплый, почти летний. Николай вышел из дома в шляпе и в штатском, в простом сером костюме, только на пиджаке ярким пятном горели орденские планки. Центр города был перекрыт из-за военного парада, который начинался через полчаса. Николай шел в направлении от центра по скверу, разбитому напротив штаба Сибирского военного округа. Через десять лет штаб перенесут, а сквер расширят, да и День Победы уже будут праздновать не так. Наступят темные времена, люди потеряют прежние цели и станут проклинать то, что раньше было для них священно. Иногда я думаю о том, как хорошо, что дедушка не дожил до девяностых.
Вдалеке по аллее сквера навстречу Николаю двигалось несколько фигур. Две — он видел расплывчато, но понял сразу — были одеты в парадный открытый мундир синего цвета. Две другие фигуры — в мундиры цвета морской волны. Один человек — в защитный плащ и синие брюки. И еще какие-то люди шли вокруг, там и тут — но Николай смотрел только на военных. Они приблизились, и Николай замер. Он остановился, вытянулся и взял под козырек.
Силы были не равны. Их пятеро, а он один — как тогда, в детстве. Но Николай не испытывал страха, как много лет назад, а чувствовал радость. Радость и гордость. Потому что такой день. Такое время. А скоро вообще наступит коммунизм, время забвения старых обид. Когда главнокомандующие Сибирским военным округом прошли, он опустил руку и тронулся с места.
— Старший лейтенант Куликов, круу-гом!
Николай обернулся. За его спиной стоял Сашка. Вернее, генерал Александр Ильич Задонский.
— Здравия желаю, товарищ генерал.
— Ну, Николай… Ну, здравствуй.
Генерал молча смотрел старому знакомцу в глаза, как тогда, в Закаменке. Николай тоже молчал. Он стоял уже не навытяжку, но с места не трогался. Наконец произнес:
— С Днем Победы, товарищ генерал.
— И тебя с праздником, кулик-невелик. Видишь, я все помню. — Генерал так же пристально следил за каждым движением собеседника. Он только обернулся на одно мгновение к своим спутникам и махнул им: идите, я догоню, — и снова уставился на Николая. — Жаль, что вот так, на бегу — но, брат, давно я хочу тебя спросить. Скажи мне, только честно. Не крути. Тогда, в Закаменке. Помнишь?
— Так точно, товарищ генерал. Помню.
— Что в кармане у тебя было? Тогда, когда мы в последний раз беседовали? Когда отец меня позвал?
— Нож был в кармане, товарищ генерал.
Задонский еще секунду молча смотрел на Николая. Потом отступил на шаг.
— Нож, значит, — усмехнулся. — А ты смелый, кулик.
— Так точно, товарищ генерал. Не жалуюсь. Никогда не подставлял спину. — Дед сверкнул глазами и внезапно добавил, — И спора не нарушал. У кого как, а у меня всегда все по-честному.
— Да уж, вижу, — усмехнулся Задонский, — Только разговорчив ты чересчур.
— Виноват, товарищ генерал, — И Николай вытянулся в струнку.
— Ну, бывай, кулик. Спасибо за честность. Может, встретимся еще.
Насмешка не уходила из глаз генерала, но была уже не строгой, не злой.
Николай вскинул подбородок, а Задонский развернулся и быстрым шагом двинулся догонять своих спутников в парадных генеральских мундирах.
— Что, так и сказал, «еще встретимся»? — Бабушка Дуся, строгая и высокая — выше деда на целую голову — по старой привычке ходила вдоль маленькой кухни, два шага туда, два обратно, потрясая руками и теребя платье. — Ты вот хоть понимаешь, Коля, чем тебе это грозит? Что всех нас ждет после такого твоего разговора?
— Дуся, прекрати, я тебя прошу. Ничего не будет. Александр не такой человек.
— Да? А ты мне скажи, с чего это вдруг генерал с лейтенантом первым на улице заговаривать стал, а? — Бабушка села на табуретку и закрыла лицо ладонями. — В общем, так. Что бы там ни было, а на всякий случай вещи надо собрать.
Дед вскочил, со всех сил толкнул стул ногой, и тот громыхнулся на пол. Ушел с кухни в дальнюю комнату, прилег было на кровать, но потом вдруг резко встал, почти бегом рванул в коридор, сунул ноги в старые свои ботинки, накинул плащ и вышел на улицу.
Какие-то прохожие, увидев человека в костюме с орденскими планками, лежащего возле скамейки в Центральном парке, вызвали «скорую», и деда с сердечным приступом увезли в городскую больницу.
Впрочем, он ушел оттуда на следующий день.
А Задонский так и не появился. Он умер в восьмидесятых, всего на год опередив дедушку, и дедушка, узнав о смерти генерала, снова сидел на кухне и плакал.
Я думаю, что, может быть, генерал-то как раз и знал, где и когда они встретятся — а бабушка не угадала, что же на самом деле хотел тогда сказать старый летчик. Просто есть другие, правильные места, кроме шумного городского сквера, такие, чтобы мужчинам можно было спокойно поговорить о старом споре и о брошенных в воздух камнях.