Жизнь — перекрестные
черно-белые полосы,
раскромсавшие наши души.
Мы все по сути —
провинциальные дикороссы,
никому не нужны,
или не нужны,
как говорил седовласый поэт,
носивший в себе,
как пулю,
военное детство.
Его уже нет…
А нас еще нет…
Кому передать это наследство?


* * *

— Это время разлада, распада!..
Ну чего, словно режут, кричишь?
За кладбищенской ветхой оградой —
умиротворенная тишь.
И пророчества, и витийства —
да не стоят они ни гроша
здесь, где шороху ивовых листьев
отзывается плачем душа.


БАБА СВЕТА

В небесах — ни окна, ни просвета,
ни прогала, но чудится, что
кто-то смотрит.
А бабушка Света
зябко кутается в пальто.

Разливается утречко по свету.
Воробьи расчирикались. Но
баба Света, наверное, сослепу
перепутала время давно.

Ни печально ей нынче, ни весело.
— Однова, — говорит, — однова.
Принесли бы пораньше мне пенсию:
долго спят почтальон и Москва.

Дверь подъездная охает, ухает,
заржавевшие петли скрипят.
— Горько быть одинокой старухою,
и обидеть-то все норовят.

Не пойду я, сыночек, на выборы:
однова чи хула, чи хвала…
Почтальона баб Света завидела:
— Слава Богу, проснулась Москва!


РОДНАЯ ЗЕМЛЯ

Сколько боли она от нас терпит —
плачет, стонет и криком кричит.
Час придет… Никого не отвергнет,
примет всех… И, как матерь, простит.


ОТЦЫ. 50-е

Отец Вальки —
тщедушный, кособокий
Федор Терентьевич Рязанов,
машинист маневровой "кукушки" —
протаранил на переезде старую полуторку
и хотя отчаянно тянул на себя ручку гудка,
прежде чем паровоз наскочил на машину,
все равно за потерю бдительности
был переведен в стрелочники.

Отец Славки —
тучноватый, лобастый
Владимир Григорьевич Богачев,
машинист новенькой "Елены" —
говорил по этому поводу:
— В войну Федьку посадили бы
как врага народа.
Он был партийным
и все знал правильно.

А Валька и Славка,
сойдясь в железнодорожном тупике,
густо поросшем ржавым репейником,
дрались до крови,
обзывая друг друга фашистами.


В ЦЕРКОВНОМ ХОРЕ

В церковном хоре одни старушки,
а всего-то их три.
Печально видеть, печально слушать.
Но теплеет внутри,
когда дрожащими голосами
они о вечности говорят,
как будто в небо взлетают сами
и над нами парят.
Поют блаженно, словно стремились
всю жизнь туда, где птицы кружились.


СЛОВО

1

Для кого-то — игра, для кого-то — судьба,
а для кого-то и смерть…
Надо такие найти слова,
надо сметь и уметь
их говорить, чтобы даже слепой
сердцем увидел — вот
над безразличной безмолвной толпой
Слово, как солнце, встает.

2

Словом утешь — утишь
боль, что грудь разрывает.
Мы не бессмертны, лишь
временно здесь.
И знает
каждый об этом, но
думает — переможет
то, что судьбой дано:
ОН, быть может, поможет
и в занебесную тишь
душу возьмет навечно.
Словом утешь — глядишь,
станет чуть-чуть полегче.


* * *

Привычка сидеть на кукорках
в тамбуре, смоля сигарету,
перешла от друга.
В скитаниях долгих
я освоил позу эту.
Так зимой присаживаются зеки
к огню, коротая сроки.
Ни от чего не зарекаюсь я в страшном веке!
Хорошо еще чай прихлебывать горький…


* * *

Ну, вот и дождик первый
просторы окропил
живительною влагой,
по крыше заходил,
как будто возвернулся
из детства на сейчас,
и скачет, и резвится,
и бьет в блестящий таз,
который мама утром
подставила, чтоб мыть
мне голову водою
святою, может быть.