«Я завожу кота» или «мы завели кота» —
принципиальная разница. Мужчина, образовавший пару,
скинувший примерно до двадцати со ста
лет, с бесом в ребре, бреет бороду, в руки берет гитару,

робея, поет для девушки, которая младше его
ребенка от первой жены, и чувствует член и нервы.
Она кивает, она говорит: ничего,
и ничего не понятно, нравится ли ей, нет ли.

Мужчина, ставший мальчишкой, хватает свой кошелек,
спешит в магазин, где воняет собачьим кормом,
неловко берет в ладони самый писклявый комок.
«Это теперь наш кот», — и ей в руки дает покорно.

Или — идешь с работы, простуженный до костей,
в никуда. В горле мат, заводская гарь на зубах,
дома за занавесками — ни детей, ни плетей,
ни света, ни смысла его включать, дело швах.

И видишь: сидит, провожает глазами трамвай,
несчастный и ощетиненный, словно зеркало в шесть утра.
«Будешь мой». Дома плескаешь в стопарь — ну, пошла жара.
«За знакомство. Саня. Васёк. Давай!»

Спасибо заводу за занятость и зарплату,
тебе — за ладонь, протянутую вчера.
Согласно безошибочному Росстату,
я — служащая (кому?), а мой городок — дыра,
какая-то точка между валдайских горок,
где жизнь идет по дороге до проходной,
где мне исполнится (страшно подумать!) сорок
при полном отсутствии базиса за спиной
и при нежелании приобретать форд-фокус.
Держала бы крепче рука твоя — это да…
И если однажды я перегорю и тронусь,
никто не заметит этого никогда.

Я предаю тебя, как предает
учительницу мальчик, не ее
предмет зубря. Любовь уже не греет,
учительница учит и стареет.
А мальчик пьет

настойку из заначки в антресоли —
калган, бабуля говорит, от боли.
Бабуля врет.

Пост передан, ты предан,
потертый глобус повернулся бредом.
Поди на нем найди, где мы живем
на разных полюсах,
как Блок писал

и тоже пил. Его проходят в школе —
ты не читал, но выучил на пять.
Осталось научиться предавать
и жить без боли.

Вот календула, череда...
Нам с тобою одна беда
на двоих. Нам одних трав
на улыбках горчит правь.
Вот осока да лопухи.
Нам с тобою одни грехи,
в кожу въевшиеся, как сок, —
ототрет ли часов песок?
Подорожник, крапива, вех.
Мы с тобою светлее всех.
Улыбайся, молчи, спи,
как ольха, в холода терпи
до прекрасных и теплых лет...
Промеж нас ничего нет —
лишь календулы лепестки
невесомей твоей руки,
да зеленая череда
держит цепко, как я, да.
Видишь — солнце за горизонт?
Борщевик наклонил зонт.
Из-за вечности, посмотри —
сентябри идут, октябри...
Стужа, изморозь-седина.
Лист ольховый гниет у дна...
Здесь, на самом краю тьмы
будем вместе лежать мы.

Твое кольцо останется в воде,
в камнях, в песке за берегами Крыма.
Прости, прощай. Мы встретимся нигде.
Все стрелы в сердце пролетели мимо,
и я стою у моря босиком,
как голая,
без золота на пальце.
И не тоскую больше ни о ком.
Как просто оказалось расставаться!
Мы встретимся нигде и никогда,
забыв друг друга как больную муку,
и выплеснет соленая вода
твое кольцо
уже в другую руку.

Я не могу сама с собой,
там пусто и темно,
с теплом и светом перебой
внутри меня давно.
Проржавлен город золотой,
старик БГ охрип
и ловит в пустоте со мной
мучительнейший трип.
Мечтанья сгнили до трухи,
остался только пшик,
и бесполезные стихи,
как говорится — shit.
И вот я маюсь в пустоте,
в тиши и темноте,
с тоскою глядя, как вокруг
слоняются не те.
А ты сидишь себе в тепле,
завариваешь чай,
и от него навеселе
мне пишешь невзначай.
Ты пишешь: — Знаешь, я живу
совсем не плохо, но
напоминаю я сову
себе. Мне тут темно
и очень тихо. Эту жуть
гоняя на бегу,
я односложное твержу
угу угу угу,
и я машу тебе крылом,
и ты мне помаши
рукой. Ты пишешь же? Пером
и тоже напиши.
Мы будем вместе, две совы,
летать, пугая мрак.
Поодиночке мы мертвы.
Давай тогда хоть так.

Круг общения сузила до себя
и аорту сузила, как зрачок.
Моя в Лету канула судия,
я сижу за печечкой, как сверчок,
никуда по холоду не хожу,
твой верстой обматываю район,
и твержу сама себе, и твержу
что «я» можно вырезать из «вдвоем».
— В этом слове отсутствует буква «я»!
...Леонид Аркадьевич, перестань...
И иду по полю небытия —
в бездыханность сузившая гортань.

Как уходит тепло из воды, что я пью, —
так из сердца свободно, легко, навсегда
вытекают слова: я тебя не люблю.
Я тебя не любила. Совсем. Никогда.
Все поэтому просто и зло, как вранье,
и не солоно, холодно, ровно течет:
Подержи этот камень, как сердце мое,
слушай дальше все «нет»: не люблю, не влечет.
Все остыло. Вставай, уходи, забери
из меня свою память, отрежь по куску.
Уходи, не смотри, что осталось внутри.
Я тебя не люблю. Не любила.
Я лгу.

Я куплю себе ситец, куплю ледяную бязь
с запахом бумаги. Сошью, застелю постель,
чтоб ненужное тело свое по ночам класть,
накрываться с лицом и не думать о тьме потерь.
Я все помню на запах. Твой теплый большой плед
и тебя, и ночей хлорку и молоко.
А теперь под бочком — хвать-похвать — никого нет.
Только хрусткая бязь. Оттого ли дышать легко,
что в узилище ребер зияет пустой проем —
затыкаю ситцем стираных простыней.
Так спокойно было спать мне с тобой вдвоем.
Спать одной просторно. Но этого нет страшней.

Я люблю тебя до сих пор:
Пальцы в кольцах, охота, спесь…
Сердце мчится во весь опор.
Беззастенчиво вру, что здесь
я, но на самом деле — там,
в прошлом, там, подо льдом, в весне…
Клетка ребер моих пуста,
сердце выпрыгнуло вовне.
Только ненависть и хардкор,
физкультура, режим, покой.
Я люблю тебя до сих пор,
Ты не помнишь,
кто я такой.

Небеса за окном превратились в сплошную тучу,
жизнь внутри окна превратилась в сплошную погань.
Если я удержусь на ребре между хуже / лучше —
будет пруф о наличии в мире Бога.
И качаюсь бычком, и не падаю, и покамест
все идет чередом; над осокой и чередою
ветер гонит тучи, ветер несет акафист,
и я вижу Дух, витающий над водою.

Маме моей в больницу.
Мама, как маленькая, —
боится.
Мне — становиться
взрослой:
рассказывать небылицы,
сказки, истории
про царство горьких лекарств.
Ночью
температуру сбивать, укрывать,
пробовать лоб наощупь
сильной ладонью, теплой всегда:
«Спи, не пугайся.
Я буду рядом.
Я сделаю все, что надо.
Только ты
не уходи никуда».

Я в Яузу бросаюсь, словно в лузу
шаром.
Зима.
Такой же стук костей.
Прости меня, пожалуйста. Я лузер.
Мне тридцать пять.
Не будет новостей
работы,
и квартиры,
и машины.
Я вот такой.
Протертое пальто.
Все это не грешно и не паршиво,
но для тебя, наверное, не то.
Гудит компьютер. Я включаю песни
о том, что никого и никогда.
Все это не сказать, чтоб интересно,
но так течет подмерзшая вода,
нас разделяя ровно на две части.
Здесь я, здесь ты. А середины — нет.
Ты знаешь, все же я, наверно, счастлив.
Зима. Компьютер. Яуза.
Привет.

Машина подгуливает на ходу,
видно, с подвеской что-то опять не так.
Починить.
Не пить кофе, не есть бурду,
не дружить с дураками, не ходить VKontakt.
Я объясняю себе самой
высшую мудрость, простейшую, как вода:
самое главное —
не расставаться с тобой
никогда.

Сон до полуночи целебней.
Закрой глаза. Считай до ста.
Все, как советовал Асклепий,
и лба касаются уста.
День суеты. Спокойной ночи.
Усни, пожалуйста, усни.
Пусть город вдалеке рокочет
и рассыпаются огни.
Спи. Это нужно. Это мудро.
Пусть не приснится ничего.
Ты снова выживешь наутро —
вновь
непонятно для чего.