Море занимало полнеба. Трасса шла вдоль берега, с другой стороны нависала гора, и города не было видно. Он расположился между отвесной, заросшей зеленью стеной и пляжем, и казалось, что на таком пятачке ничего кроме асфальта возникнуть не может, но это был узкий расплющенный заброшенный город, который Андрей с Лизой сначала чуть не проехали.
— Дикий, дикий народ, — повторяла грузинка, придерживая дверь маршрутки. У грузинки в войну местные забрали полдома и убили брата. Она махнула рукой в сторону моря и частного сектора и побрела к рынку мимо заколоченного супермаркета «Континент».
Прожорливое солнце, совсем не крымское, больно царапало шею и плечи. Из-за глухих заборов, увитых субтропической растительностью, раздавался собачий лай. Ухоженные домики перемежались брошенными участками и кирпичными скелетами покинутых жилищ.
— Сигареты кончились, — Андрей с надеждой порылся в туристическом рюкзаке, но ничего не нашел.
Лиза остановилась возле надписи «Сдается жилье» и постучала в зеленую кованую калитку. Никто не ответил, но когда они вошли в буйно засаженный цветами двор, из неприметной будки к ним выкатился лохматый молчаливый пес, и только тяжелая звенящая цепь не позволила ему впиться им в ноги.
Откуда-то сверху раздалось гортанное уханье, и псина, завиляв хвостом, но ворча и недовольно поскуливая, отступила в сторону, освобождая дорогу. Андрей и Лиза подняли головы и увидели на веранде второго этажа полную женщину.
— Что надо?
Женщина говорила с заметным акцентом, за ее плечами были видны два широкоплечих молодых человека, которые подошли, чтобы поддержать женщину. Наверное, здесь любой разговор лучше начинать, имея за спиной молчаливую поддержку.
— Нам бы на два дня, — Андрею было неудобно смотреть вверх, он опустил глаза к земле, залитой бетоном, и это было неправильно, так как хозяевам стало казаться, что гости ненадежны. Но, в то же время, откуда здесь взяться надежным гостям, ездят нищеброды. Вот если заваруха в Крыму надолго, то большинство поедет к ним.
— Мы на неделю пускаем.
— Может, продлим на три дня, — вставила Лиза и зачем-то потянулась ладонью к собаке, но быстро отдернула руку, услышав глухой рык пса.
Женщина сгорбилась в нерешительности. Было начало сезона. Пансионаты и пляжи стояли полупустые. Одинокие и никому не нужные туристы грустно бродили по выпуклой гальке и с неохотой входили в прозрачную бирюзовую прохладную воду.
— Полторы тыщи в день.
— Чего?! — удивился Андрей и стал снова искать сигареты, но их нигде не было.
— За двоих, — немного подумав, добавила абхазка, у ее сыновей (наверное, сыновей) вытянулись лица, но прилюдно перечить старшей они не решились.
Андрей рассчитался, и они с Лизой поднялись по винтовой лестнице.
Номер был небольшой, но в нем было все. Шкаф, узкая двуспальная кровать, одна прикроватная тумбочка, кондиционер (он в мае не нужен), маленький квадратный телевизор, туалет, душ. Даже полотенца и одноразовые тапочки.
В открытое, затянутое сеткой окно Андрей на противоположной стороне улицы рассмотрел табачную лавку. Лиза надела купальник, и они пошли к морю по убитой дороге, вдоль которой росли платаны и эвкалипты. Попалась бамбуковая роща, обнесенная полиэтиленовой красной ленточкой, на одном деревце красовалась вырезанная ножом надпись «Петюня+Витюня Руза 2011».
До моря оставалось сто метров, когда дорогу преградил крепкий седой старик в парусиновых брюках и белой рубашке в темно-зеленую клетку. Он что-то спрашивал требовательно и настойчиво.
— Иди, иди, — сказал Андрей и слегка оттолкнул старика.
— Бараны, — прошамкал старик и махнул на них рукой.
— Похоже, на пляж по билетам, — Лиза кивнула на желтую будочку, в которой сидела опрятная абхазка в черном платье и черной налобной повязке.
— Охренеть! — Андрей схватил Лизу за руку, и пока старик отвернулся и пытался позвать еще кого-то, они прибавили шагу и уже через десять метров, где-то на горизонте возникла синяя безбрежная полоска, и запах гниющих водорослей и сладковатого йода ворвался в ноздри.
— Море, море, — засмеялась Лиза и, бросив руку Андрея, сняла сланцы и босиком побежала к пляжу.
Они искупались, входить приходилось по гальке, но камешки были крупные, поэтому боль была терпима, а Андрей так вообще не снимал резиновые вьетнамки.
Поели хачапури в прибрежном полуресторане, заказали аджапсандал.
— Смотри, шашлык из свинины, — ткнула в меню Лиза, — а баранины нет.
Вдалеке у края изогнутой, как рог буйвола, бухты торчал отель «Абхазия». Разглядывая его высотную стать, Андрей чувствовал, как с трудом справляется с накатывающим раздражением, которое душило и гнало его куда-то вперед, и только подойдя к отелю на небольшое расстояние, он понял, что гостиница — это просто пустой мрачный бетонный каркас, на который накинута легкая зыбкая ткань с нарисованными окнами. Так в стыдливой и угрюмой Москве в центре укрывают разрушенные и забытые памятники архитектуры в надежде, что когда-то кто-то приведет их в порядок.
Лиза постоянно прыгала рядом, щелкала дорогущим тяжеленным фотоаппаратом, носилась, как болонка, и, высунув наружу розовый шершавый язык, причитала:
— Красота, красота.
И вправду. По ровной сиреневой глади мигающих волн всплывали эмалированные барашки. Белоголовые красавцы катера и желтобокие бананы геометрически выверено носились по водному блюду. Казалось, что сейчас откуда-то сверху опустится божественная улыбка и проглотит все это пространство, как кусок сладкого и приторного пирога. Солнце-вишенка жгло немилосердно, и Андрей почувствовал, что ему надо выпить. Благо на каждом шагу стояли палатки, торгующие разливным домашним вином, да и просто на ящиках у дороги сидели пожилые измученные абхазки и предлагали терпкую саднящую пурпурную влагу.
Вино бодрило, но не пьянило. Лиза тоже немного попробовала. Побродив еще час по побережью, они пошли в номер.
В номере на кровати, на покрывале, сидела хозяйка, наверное, у нее был второй ключ. Она перебирала в красных широких руках со вздувшимися венами косынку, потом посмотрела на Андрея и Лизу и сказала:
— Приезжали на джипе, хотели на десять дней, а у меня все занято, — хозяйка подняла коричневые глаза от пола и перевела взгляд на магнолию, вросшую в сухую хрупкую почву за окном.
— Но мы честные люди. Я вас выселять не стану, — она встала с кровати, отряхнула широкую темную юбку и не спеша пошла к двери. В проеме остановилась, обернулась и произнесла:
— Меня зовут Амра.
Когда хозяйка ушла, Лиза предложила:
— Может, на экскурсию?
Микроавтобусы уходили в центр прямо от рынка. Вальяжные полицейские с калашами на плечах, сняв фуражки, пили разливное сухумское пиво, расположившись у плетеных столиков возле ларька. Стайки подростков сидели под кипарисами на корточках, размахивали руками, что-то бурно обсуждая на местном наречии, иногда переходя на русский.
Андрею и Лизе повезло, группа отъезжала прямо сейчас. Лизе все было в диковинку, и она, не отрываясь от окна, что-то увлеченно спрашивала у экскурсовода, молодого парня, закончившего Московский университет и теперь подрабатывающего в сезон.
Экскурсовод любил Абхазию, а Андрей Абхазию не любил. Эта нелюбовь мучила его всю дорогу, все остановки. Даже кода они вышли на пирсе, где прожженные веселые рыбаки ловили на самодуры прожорливую ставриду, величиной с указательный палец, и ему показалось, что это тяжелое чувство отступает перед торжественными, радостными красотами природы, но он все равно не мог избавиться от чудовищного напряжения, мучившего его с утра.
— Когда грузинский десант в 1992 году высадился на побережье, то если бы не русские казаки… — Андрей слышал только обрывки фраз, слова пролетали мимо его слуха, как ненадежные почтальоны. Он зачем-то на спинке переднего пыльного сиденья написал пальцем «Свобода», а потом стер рукой. Серый налет въелся в ладонь. На остановке он подошел к морю и опустил руки в волну. Соленая зыбкая жидкость смыла липкую грязь, и Андрей почувствовал себя лучше.
Когда они вернулись, уже стемнело. По пустому дворику бродила русская женщина — кастелянша, перебирая постельное белье и выгребая грязную посуду со столов, приговаривая: «Ножки мои, ноженьки». Лиза устала и пошла спать. Андрей сел покурить напротив собачьей будки. Пес признал в нем своего и молча следил за огоньком.
— Родного отца убили, — сказала кастелянша, показывая на хозяйское окно, в котором спали сыновья.
— За что? Кто?
— С войны пришли и убили.
— И что — даже дело не завели?
— Нет тела, нет дела. Сожгли и прах в бетонные дорожки закатали.
«Сумасшедшая», — подумал Андрей, вышел за калитку и пошел в ближайший магазинчик за вином. Купив марочного «Лыхны», он протолкнул ключом пробку внутрь и выпил бутылку с горла, стараясь по московской привычке не попасться на глаза полиции.
Утром Лиза долго нежилась в постели, а Андрей с болью в голове собирал рюкзак. Решили днем ехать в Новый Афон, походить по монастырям, не то чтобы помолиться, но походить. Странно приехать в Абхазию и не посетить Новый Афон.
Увидев собравшихся, не продливших жилье постояльцев, Амра тяжело вздохнула, но ничего не сказала, только зашла на летнюю кухню и вынесла им в дорогу свежий пахучий чурек и пол-литровую пластиковую бутылку прозрачной, как горный ручей, чачи. Чувство досады не покидало Андрея.
Под Новый год Андрей и Лиза наряжали елку. Елка оказалась небольшая, но пахучая. Мятная, медовая смола сочилась из ветвей, как молодое вино. За окном шел белый, предательский, безнадежный снег, и идти ему было еще четыре месяца. Когда Андрей смотрел в окно, ему казалось, что там море. Яркое, сиреневое, ласковое. И чайки. И блики. И теплоходы.

И вот он, тридцатилетний, неплохо одетый, лысоватый, вышел из трамвая и лег на рельсы.
— Вставай, — крикнула вагоновожатая, но он не встал.
Лежал на рельсах, смотрел в небо и о чем-то думал.
— Вставай, — повторила вагоновожатая и выпрыгнула из трамвая, закурила «Яву», сплюнула на землю и несильно пнула его ногой.
— Как тебе не стыдно, — возмущались пассажиры, — мы на работу опаздываем!
— Я тоже на работу опаздываю, — сказал он и повернулся на правый бок.
Несмотря на полдевятого стояла удушающая июльская жара, летали стрижи, чирикали воробьи, в окнах сталинских пятиэтажек появились подсматривающие. Из московских фонтанов лилась и сверкала пьянящая влага, всем хотелось пить.
— Как тебя зовут? — спросила вагоновожатая и поправила выбившуюся на лоб прядь.
— Николай, — ответил он.
За трамваем образовалась пробка, и некоторые водители были не прочь раздавить Николая колесами, но объехать электрическую махину не представлялось возможным, поэтому они просто гудели и матюгались из открытых форточек.
— У меня мужа звали Коля. Придет с завода, поест борщ и футбол смотрит. Зато детей не бил.
— И где он? — спросил Николай и перевернулся на левый бок.
— Зимой 2006-го проходную прошел, а дома не появился.
— Я тоже хотел дома не появиться, а тут трамвай, — Николай приподнял с рельсов голову и посмотрел в глаза вагоновожатой. Глаза были серые, обыкновенные, а спецовка оранжевая, — как твое имя?
— Зина. Хочешь, я тебе бутерброд дам?
В трамвае истерили женщины. Они требовали, чтобы мужчины стащили Николая, но мужчины не хотели с Николаем связываться. Может, он чемпион по боксу.
— Ты когда-нибудь море видел? — Зина наклонилась над Николаем и провела ладонью по его щеке.
— Один раз в детстве был в Евпатории, мама возила.
— Ну и как там?
— Чайки орут, волны бегут, альбатрос летает.
— Счастливый.
В вагоне оказалось три таджика. Они вышли наружу и стали о чем-то совещаться. Кто-то требовал вызвать милицию, но все понимали, что милиция не приедет.
— Может, скорую? — предположил ветеран с медалями.
Стали звонить в МЧС. Там посоветовали дать Николаю по морде. Позвонили мэру. Мэр был занят. До работы оставалось пятнадцать минут.
— Я никогда не думал, что жизнь конечна, — Николай посмотрел на часы и удивленно хлопнул ресницами, — вот ты, Зина, думала, что жизнь конечна? Сидишь, сидишь, ходишь, ходишь, а получается, что жизнь конечна.
Зина затушила окурок о трамвай:
— У меня Стасик в этом году в десятый класс пошел. Говорит, хочу в институт на полярника. Где учат на полярника?
— Но если жизнь конечна, то смерть вечна, — Николай сел на рельсах и еще раз посмотрел на Зину. Потом он посмотрел на часы, встал с рельсов и сел в трамвай. Пассажиры расступились и ничего ему не сказали.
Зина села за руль и откусила кусок бутерброда. Потом нажала на рычаг, и трамвай, медленно разгоняясь, покатил по рельсам.
— Жизнь бессмысленна, — думала Зина.
На перекрестке постовой отдал честь. Дети перебежали дорогу. Николай смотрел в окно. Люди входили и выходили.

У Ирины Фёдоровны на даче радио «Эхо Москвы». Не то чтобы я далек от политики или там либерал, или патриот, просто сидишь на крыльце, удочки на карася налаживаешь, а тебе в ухо через забор: «Преступный режим, да преступный режим». У нее еще дочка Света волонтерит, ездит то в Украину, то на Донбасс. Возит вещи и продукты, помогает, чем может, бедолагам. Хотя сами-то непонятно на что живут. Картошку не сажают, теплицы нет. Я им то огурцы, то помидоры, то кабачки подбрасываю.
Однажды с востока шла туча, потом громыхнуло, и на землю из тяжелого синюшного неба вытекли потоки сливовой воды. В бочку забарабанило с крыши. После грозы пространство очистилось и мучительно запахло озоном.
Потом возле их калитки остановилась «Лада-Калина», из которой вылезла двадцатилетняя внучка с георгиевской ленточкой — в меру стройная, в меру веселая, в футболке «Россия священная наша держава», и тату на шее, что-то вроде улитки с рогами. Внучка Лиза учится в Питере на социолога и приезжает нечасто, кажется, год не была, как раз с тех пор, как эта катавасия на Украине началась.
А Ирина Фёдоровна и Света на крыльцо выскочили, стоят, на Лизу смотрят, а та дверью машины хлопнула и, даже не обнявшись, заявила, что приехала на селигерский слет движения «Молодая гвардия».
Соседи вообще странные люди. Обычно шепотом разговаривают. Мне через полутораметровый забор только доносится что-то неразборчивое, будто Демосфен набрал камешки в рот и пытается выговориться. А тут все хорошо слышно.
Господи, что там у них началось!
Это у них в Лондоне в парламенте пэры сидят и культурно под пахучий английский чай с молоком ведут неторопливые политические беседы. А у нас, если начинается общественный спор, то мучений и грубостей не избежать. Ведь никакой истории ведения спокойного диалога нету, а есть пример кровавых бунтов, яростных революций, лагерей магаданских и психушек-кащенок.
Ирина Фёдоровна на крыльцо вышла, подняла вверх свои институтские педагогические руки, воздела их к небу, как Иисус Христос, и произнесла, что этот дом строил ее прадед, а потом дед и отец достраивали, и не было еще такого случая, чтобы порог этого храма переступал такой безответственный и безголовый человек, как внучка Лизка. Что она всегда знала, что их там в университете на соцфаке учат дремучести и мерзости. Что невозможно, чтобы в такой благородной семье с таким богатым опытом общественного служения народилась такая внучка.
А Лиза от машины кричит:
— Да если бы не он, то все бы развалилось, и мы бы с колен не встали, все бы нас унижали и использовали, и только благодаря его решительному руководству русский мир только и держится.
Смотрю, Света в дом за водичкой побежала, потому что вижу, как Ирина Фёдоровна сейчас с Лизкой друг в друга вцепятся. И вот подхожу я к калитке и спрашиваю:
— Ирина Фёдоровна, русский писатель, девять букв, на «б» начинается, на «н» заканчивается, первым изобрел слово «интеллигенция»?
— Боборыкин, — немного подумав, ответила она устало, а сама то на Лизку искоса посмотрит, то на меня взгляд переведет.
— Вот, — говорю, — Ирина Фёдоровна, нынче кроссворды стали делать совсем глупые, хорошо, что на чердаке нашел «Огонек» за 1994 год, взгляните, — и показываю ей журнал.
Но тут Света с банкой вишневого компота выбежала. Ирина Фёдоровна в стакан налила и медленно выпила, а Лизка стоит и не знает, то ли ей в дом идти, то ли обратно в машину залазить.
Постояла, постояла, села за руль и уехала к себе на слет, на Селигер, а Ирина Фёдоровна пошла на веранду и погромче включила «Эхо Москвы». Веселый, разудалый голос запел о гнетущем и чудовищном мире, который должен прогнуться под нас. Света же пошла в дом, я ее потом через час видел с красными глазами.

Выпивший муж пришел с работы в пятницу и громко позвал Марту с кухни:
— Послушай.
Под его пахнущей бензином и потом курткой кто-то ворочался и еле слышно пищал. Фёдор распахнул кожанку и достал маленького сморщенного котенка с огромными ушами-локаторами. Котенок дрожал и всего боялся.
— На бензоколонке подобрал.
— Он хоть к лотку приучен?
— Да вроде.
Когда котенка напоили молоком и накормили курицей, он забился в батареи, облевал пол и описался.
— Ага, приучен, — проворчала Марта.
Марта сразу невзлюбила кота, потому что знала, почему Федя его принес.
Из-за этого ей постоянно казалось, что ночью кот поцарапает лицо или ляжет на горло, и Марта задохнется.
Теперь ей приходилось терпеть, что в темноте кот скачет по дому, тяжело сопит, ворчит, мяукает и дерет обои. Хорошо, что Феник быстро приучился к туалету, а то бы ей пришлось убирать за ним зловонные лужи и едкие липкие комочки.
Кот оказался обычным веселым питомцем. Он любил носиться за кисточками халата и воровать со стола колбасу, пугать заоконных голубей и шипеть на проходящих собак. Пару раз Феник загонял под диван обручальное кольцо Фёдора, которое муж неосторожно оставлял на прикроватной тумбочке. По вечерам котенок залазил Марте на колени и засыпал на них.
Но Марта все равно не любила кота, потому что понимала, что всем этим хотел сказать Фёдор. Мол, не горюй, все у нас будет хорошо, это просто недоразумение, жизнь наладится, вот тебе пока живая душа, чтобы ты не сидела дома одна в ожидании, когда я вернусь из рейса, а радовалась жизни, гладила его мягкую серую шерстку, дергала за хвост и усы.
Это Марте было не нужно и даже более того, кот постоянно напоминал ей про унылость и бесцельность их совместной жизни, их глупого, никому не нужного брака, в котором не хватало главного.
Первый год после свадьбы было хорошо, и гнетущего и пугающего чувства не возникало, наверное, потому, что она и Федя думали пожить для себя. Но бесконечные поездки заграницу, в Турцию, Египет, Болгарию и Таиланд, если и могли развлечь, то ненадолго. После удовольствий наступала неумолимая горечь, тем более что врачи говорили:
— Вы абсолютно здоровы, все нормально, нужно потерпеть.
Масло в огонь подливало ворчание родителей. Родители Фёдора считали, что виновата Марта, а теща косо смотрела на зятя. При встречах, несмотря на то, что родственники выказывали радость и доброе отношение друг другу, висело подспудное хорошо заметное напряжение, еще больше отравлявшее и так незавидное существование Марты.
А теперь еще этот кот. Что с ним делать?
В июне двенадцатого года в столице было жарко и дымно, горели торфяники, и Марта решила уехать с уже подросшим годовалым Феником на дачу, хотя дачей это назвать сложно.
Маленький полуразвалившийся кирпичный домик в небольшой деревушке Владимирской области. Крыша не течет — уже хорошо, вместо русской печки — электрические обогреватели. Правда, кругом озера и дремучие леса, чистейший воздух и несусветная красота. Встанешь утром, откроешь покосившееся окно нараспашку, а там надрываются соловьи.
Поначалу Феник всего боялся. Он сидел под столом на летней кухне и надсадно мяукал и выл, как брошенное на произвол судьбы существо. Марта брала его на руки, но ласки не помогали. Ужас бедного животного не проходил. Тогда Марта вынесла кота на улицу, и Феник прижался животом к земле и долго лежал в траве, поджав уши, а когда тень от быстрокрылого сокола промелькнула по земле, в страхе убежал в дом.
Но любопытство взяло свое. Уже через пару дней кот по-хозяйски бегал по огороду и ловил юрких полевок, вдоволь расплодившихся в компостных кучах.
А потом Феник исчез, пролез под забором и исчез, а приполз через три дня с прокушенной задней лапой. Огромное, кровавое отверстие толщиной с отвертку.
Марта скрутила кота в одеяло и отвезла в районный центр к ветеринару, который прописал антибиотики. Несмотря на то, что Марта регулярно делал уколы, Феник лежал в центре кровати и медленно угасал, не брал в рот еды и практически не пил воды.
Иногда кот вставал и, шатаясь, полз по нужде к лотку, будто в таком состоянии ему кто-нибудь мог запретить ходить под себя, но Феник зачем-то с трудом лез к лотку, а там, уже сделав свое немудреное дело, дрожа и мучаясь, закапывал свои пахучие испражнения.
Помнится, это было двенадцатое июня. День конституции. Марта проснулась среди ночи от страха, что придавила во сне Феника. Она резко вскочила и посмотрела на кровать. Там, свернувшись и вжавшись в подушку, дрожал кот. Марта включила свет и наклонилась над мордой кота, как мать склоняется над спящим младенцем. Ей почему-то стало стыдно чувств, которые она испытывала или, точнее, не испытывала к Фенику. Она встала, открыла холодильник и достала кефир, потом намочила палец в густой белой жиже и поднесла к коту. Феник открыл глаза и шершавым, наждачным языком слизнул с мизинца мягкую кислую мякоть.
Марта в течение получаса все опускала палец в пакет, а кот медленно слизывал кефир с мизинца. Когда Марта убедилась, что Феник наелся, что он жив, что ему ничего не угрожает, она выключила свет, поближе легла к коту и уснула.
Фёдор не приезжал на дачу почти месяц, потому что был в рейсе, а когда появился, то кот уже немного оклемался. Он, конечно, еще выглядел не очень, но почему-то не сидел на месте, а постоянно хромал за Мартой, словно лопоухий щенок.
Когда Федя видел эту парочку, то говорил Марте:
— Ты любишь кота больше меня.

— Дело же не в Делёзе. Просто вместо добра и зла в его этике присутствует лишь плохое и хорошее, подходящее к отношениям только между конкретными индивидами, — Андрей бросил окурок в урну и снова взялся за метлу.
Сергей вообще не понимал, как Гозман сумел устроиться на работу дворником. Обычно муниципалы берут только таджиков без прописки. Азиаты бесправны. Можно половину зарплаты присвоить, можно полгода не платить, можно выкинуть, когда хочется, а у москвича все социальные гарантии и денежки капают на карту.Сергей Паланский часто размышлял над этим в перерывах между чтением Бурдье и Витгенштейна. У них в ЖЭКе все сантехники делились на тех, кто читает Бурдье, и тех, кто штудирует Витгенштейна.
В ЖЭК брали москвичей лишь потому, что мигранты еще не полностью освоили все премудрости сантехнической и водопроводной науки. Как-никак, но здесь требовался некоторый философский склад ума.
Неожиданно из арки вышел страховой агент, увешанный слоганами и буклетиками. Судя по всему, это был выпускник Высшей Школы Экономики, обогащенный знаниями о волнах Кондратьева и Net present value, которого не взяли в штат и посадили на проценты. Теперь в поисках клиентов он бродил по Москве и в снег, и в дождь, и в жару, и в мороз.
— Уважаемые господа, — обратился к дворнику и сантехнику страховщик, приподняв бейсболку с красно-сине-белым логотипом, — наша высокотехнологичная, надежная, государственная компания предлагает застраховать Ваш дом, Вашу жизнь, Вашу смерть, Ваших жен и Ваших детей от возгораний, наводнений, убийств, изнасилований, порч и колдовства. У нас самые низкие страховые взносы и самые большие страховые выплаты.
— Пошел вон, холоп, — прикрикнул Гозман и угрожающе поднял метлу.
— Не гони его, Андрюш, — Паланский заслонил агента от удара и ласково потрепал его по плечу, — может, он Хайдеггера читал.
— Великий немецкий философ Мартин Хайдеггер создал учение о Бытии как об основополагающей и неопределимой, но всем причастной стихии мироздания. Зов Бытия можно услышать на путях очищения личностного существования от обезличивающих иллюзий повседневности, — заныл агент.
— Смотри, знает! Выучил! — заулыбался дворник Гозман, — правда, похоже, только ранние работы.
— Ну что, брать будете? — выпалил приободренный страховой агент и сунул в нос Сергею и Андрею буклеты и брошюры.
— Ах ты, дрянь! — Паланский перестал защищать страхового агента и замахнулся на него вантузом. Теперь, честно говоря, бывшего выпускника ВШЭ стало жаль. Все-таки метла и вантуз — это жестокие орудия.
— Верите ли вы в Спасителя? Читали ли вы Книгу? — раздался шепот со спины.
Наша бойкая троица остановила свои интеллектуальные беседы и обернулась в сторону прелестнейших, вдохновенных девушек, державших в руках толстые книги.
Гозману и Паланскому стало неуютно. В конце концов, Сергея ждали бедные клиенты с протечками, а Гозману надо было давно подмести тротуар и вывернуть вонючие урны на остановке.
— Кажется, это сайентологи. Они все психологини, — сказал освободившийся и не потерявший присутствия духа страховой агент.
— Ну что, архетип финишд? — громко спросил он.
— Карл Густав Юнг развил учение о коллективном бессознательном, в образах которого видел источник общечеловеческой символики (архетипы), в том числе мифов и сновидений, — радостно заголосили девушки.
Страховой агент развязано шлепнул сайентологов по задницам, но те юрко и, как бы привычно, увернулись и, хлопая длиннющими соблазнительными ресницами, двинулись вниз к Покровке, то и дело приставая к прохожим.
— Бедные, за идею работают, — протянул Андрей.
— За еду, — возразил Сергей.
Вдруг раздался неожиданный скрежет и визг, мат и ор и еще какие-то неприличные крики. На всех парах черная тонированная бэха последней модели въехала с проезжей части в столб, возле которого и происходили эти странные события. Участники нашего веселого действа разбежались. Столб угрожающе накренился. От тяжелого тупого удара капот автомобиля превратился в кучу металлического ненужного хлама, спасительно зашипела подушка безопасности.
Андрей, Сергей и страховой агент бросились на помощь к водителю, еле-еле открыли дверь и вытащили наружу, боясь взрыва бензобака, молодого набриолиненного человека в блестящем костюме. Положив его на скамейку и собравшись кружком, они вызвали «Скорую помощь».
Но тут окровавленный водитель открыл глаза, обвел взглядом всю честную компанию, посмотрел на птичек, на облачка, на листики деревьев и, с трудом разжимая синюшные потрескавшиеся губы, произнес:
— Как страшно жить!