Байболовка в некотором смысле — деревня сказочная. Вот уж где смешались и ужились персонажи русского фольклора! Здесь вам может повстречаться и Иван-дурак, и Змей Горыныч, и сестрица Алёнушка, и серый волк, и баба Яга, и соловей-разбойник, и… поэт Анатолий Гребнев. А все почему? Потому, что «градообразующее предприятие» расположившейся в Пермском крае Байболовки, — психбольница, которая, почитай, в деревне с 30-х годов прошлого века, и Гребнев в ней — психиатром. Тут, бывало, долго алики жили, подженивались на санитарках, у тех дети появлялись, а невольные отцы запивали по-новой. Или, наоборот, бабы, находившиеся на излечении, местных мужиков уводили. Тоже рождались дети.
«Наверное, из-за того, что так нетипично сформировалась деревня, все считают друг друга нормальными? — спрашиваю я Гребнева. «Ну, конечно. Хотя каждый про другого думает: «Ну и дурак!» — сыплет он перекатывающимися смешинками.
У Пушкина было Михайловское, у Гребнева — Байболовка. Словно подтверждая это, на обочине заснеженной дороги, по которой мы движемся сквозь деревню, вырастает кот. Большой, пушистый, с полыхающими изумрудными глазами. А вдруг Байболовка — Лукоморье?
«И днем, и ночью кот ученый…», — приближается к нему поэт Гребнев. Они перебрасываются на непонятном мне языке какими-то фразами. Слышу: «…мдп, чмт…» — «В переводе на человечий, — поясняет психиатр Гребнев, — это означает маниакально-депрессивный психоз и черепно-мозговая травма».
Навстречу нам идет бабулька с крючковатой палкой. Гребнев интересуется: «Ты сейчас в отделении, что ли, живешь, Валя?» — «Как же, поместили. Без разрешения никуда не выходить. Только — в магазин да в баню. Села бы в ступу да улетела!» — взмахивает бабушка палкой, как помелом. — «Что делать, Валя. Судьба!»
После таких слов — о судьбе — Гребнев приходит в дом и ставит диск с Альбинони. Под эту музыку обычно хоронили в СССР очередного генсека. А Гребнев — пишет стихи:

Гребнев — генералиссимус Суворов самому себе. Как дается ему этот «переход через Альпы» — от психиатра в поэты и обратно? На стене — привет с малой родины: полученный в Вятке лауреатский диплом Всероссийской литературной премии: «За создание произведений, близких по духу и тональности философской лирике Николая Заболоцкого».


— Анатолий Григорьевич, есть не сильно известная среди читателей сторона твоего существования — работа в психиатрии. Кстати, я знаю, многих современных поэтов и прозаиков, которые совмещают психиатрию и творчество. Говорят, что Михаил Булгаков, который не был психиатром, но, тем не менее, был врачом, боялся сойти с ума — и этим во многом объясняются образы его персонажей. Скажи, вот этот вы-
бор — стать психиатром — не подспудная ли это попытка заслониться от абсурда бытия?
— Сначала я занимался, что называется, «нормальной» медициной. Я же долго работал в хирургии, но потом понял, что в психиатрии, как ни странно, вполне сочетается… поэзия и медицина. Я узнал столько глубинных свойств мозга, проявления личности, что это, конечно, обогатило мой литературный взгляд на человека. Человеческая психика — это же тайна. Так же, как и поэзия. У того же Рубцова читаем: «Унизит нас или возвысит, Но все равно возьмет свое. И не она от нас зависит, А мы зависим от нее». Это он — про поэзию. Кроме того, я восхищаюсь высказыванием испанского поэта и философа начала ХХ века Антонио Мачадо: «Поэзия — это кое-что из того, чем занимаются поэты». Иными словами, круг занятия поэта гораздо шире, чем об этом привыкли думать окружающие. И, конечно же, тайне человеческой психики в этом кругу отведено почетное место. И потом само расположение нашей больницы — в деревне (только вышел, везде листья шелестят, соловьи поют, синички зимой тенькают) способствует легкому переходу от психиатрии к поэзии:

Это — экспромт, который я написал на книжке. И он нигде не публиковался.
— Ты отчасти уже предварил мой следующий вопрос: тема больницы и, тем паче, дурдома, нигде не проявляется в твоих стихах. Разве что в стихотворении 1970-го года «И звон пошел по заводям и рекам!» Но там, скорее, упоение бытием: «И я по хрусткой тропочке с дежурства в халате белом медленно бреду». И оговорка тут, в конце стихотворения, кстати: «Еще ты письма пишешь. И в больнице еще никто не умер у меня». Ты сознательно не допускаешь свою медицинскую профессию в стихи? Я прочитал твое избранное — никаких намеков на параллельные миры, которые даются психиатру…
— Видишь ли, эта тема, она в русской литературе уже присутствует. Скажем, в «Записках сумасшедшего» у Гоголя. Это тоже ему было знакомо. Потому что у Гоголя был мдп — маниакально-депрессивный психоз.
— Зачем далеко ходить? Поэт Алексей Решетов написал, и, по-моему, очень ярко, «Записки из желтого дома», опубликованные в недавно вышедшем в Березниках трехтомнике.
— Он описал все-таки свое состояние, быт психбольницы, но сути ведь сумасшествия он не коснулся. У него начались припадки. И он попал туда в результате запоя. Мдп — это синусоида: на взлете у человека стихи льются, экспромты несутся, как вспышки. А потом синусоида уходит вниз — наступает депрессия…
— А может, оттого ты не впускаешь этот мир в свои стихи, что в тебе звучит родниковая русская нота, которая запрещает взбаламучивать глубинные ключи?
— Да, это никак не соприкасается, потому что я даже не хочу и описывать состояние моего больного. Это не то что бы никому не нужно, но мне это настолько тяжело, что я думаю: это не нужно, в общем-то, никому.
— Считаешь ли ты поэтов и, вообще, художников слова отклонением от человеческой нормы или, наоборот, — олицетворением этой нормы?
— Однозначно на этот вопрос не ответишь. У одного так складывается, у другого — эдак. В принципе (почему я себя как стихотворца не сильно в Байболовке афиширую), для деревенских человек, говорящий в рифму, это чудак. Нормальный человек в рифму не говорит. Я столько из-за этого страдал!.. Ну, поэт-поэт-поэт-поэт… Начинают приглядываться, следить за тобой… Помню, в детстве у нас был такой Лога из деревни Лаптёнки. Он на все отвечал в рифму. Ты ему: «Лога, куда дорога?» В ответ он что-нибудь такое загнет, что долго потом за живот держишься от смеха.
— Гениальность и патология — это одно и то же? Встречал ли ты на своем пути гениев?
— Для меня, например, гений — Валентин Григорьевич Распутин. Для меня была открытием его повесть «Деньги для Марии». А потом каждая его следующая вещь по психологии становилась все глубже и глубже. Я его, как Володю Крупина, по имени назвать не могу, только — по имени-отчеству. Валентин Григорьевич — это чудо какое-то! Как-то мы с ним на одном выступлении были. Отлично выступили. Он мной, в частности, был доволен.
Распутин просекает человека сразу. Мы были на фуршете. А он знает, что я в гостиницу пойду. И берет спокойно со стола и мне в портфелюгу кладет пару бутылок спиртного. В этом — его человеческая дальновидность, даже на уровне бытовых мелочей. Ему хочется, чтобы его гостям было хорошо.
— Так гении поступают?
 — Да, вот может быть! Но если возвращаться к началу вопроса про гения и патологию, то перегородка там тонкая. Практически ее нету. Гений обязательно выделяется от простой психофизики. Все равно Богом ему даны такие возможности чувствовать, проникать и в природу, и в человека, что для обыкновенного человека это недоступно. Вот как Валентин Григорьевич, зрея в деревне на безхлебье-на безрыбье, смог выпестовать свой талант и не потерять его, не сорваться и проявиться во всем человеческом и писательском величии?
— Давай будем загибать пальцы: Гоголь впадал в депрессию, в сумеречное сознание. Достоевский страдал эпилепсией. Велимира Хлебникова, называвшего себя «Председателем Земного Шара», считали сдвинутым, и он лежал в психушке. Есенин в жуткой депрессии лежал в психушке. Аркадий Гайдар тоже лежал в психушке. В их поведении для обывателя было много асоциального, вызывающего испуг и раздражение. Я думаю, когда твой любимый Николай Заболоцкий, лауреатом премии имени которого ты недавно стал, писал свои «Столбцы», где «прямые, лысые мужья сидят, как выстрел из ружья», его тоже считали человеком с большим прибабахом, во всяком случае, не от мира сего. С точки зрения психиатра, это действительно так?
— У всех, кого ты назвал, у каждого это проявлялось на свой манер. Про Гоголя до сих пор психиатры спорят. Но последний диагноз ему был все-таки поставлен как маниакально-депрессивный психоз. В детстве он не раз задавал себе вопрос: «Как же я умру в безвестности?!» Гоголю хотелось, чтобы его знали все. И когда у него наступала нижняя фаза, он начинал тосковать. А когда его болезнь начала одолевать явно, консилиум московских врачей сошелся на том, что Гоголю надо делать кровопускание и головой — под холодную воду. Все делали с точностью до наоборот. Николаю Васильевичу нужно было бы давать искусственно пищу, как советовал лишь один, не согласившийся с консилиумом врач, и он бы выжил и жил. А Гоголю ставили пиявки и обливали холодной водой! Ну, что это такое?! Утром пришли: «Как чувствует себя наш пациент?» А пациента нет. Умер. «Как?!» А вот так.
О ком ты еще спрашивал? О Достоевском. Но ведь это, что называется, наш больной. Эпилепсия! А среди эпилептиков — вот где гений и безумие. Это как раз особенно проявлялось в Фёдоре Михайловиче. Будучи эпилептиком, на взлете своей болезни он за 26 дней написал «Игрока», иначе бы угодил в долговую яму. И после такого интеллектуально-духовного, да и физического напряжения, естественно, израсходовавший всю свою психическую энергию, он падал в припадке. И то, что Достоевский все-таки прожил 61 год, это просто удивительно при таком мощном творческом напряжении на фоне болезни. «Братья Карамазовы» — это же шедевр, и я не знаю, как «они» ему дались?! «Легенда о Великом инквизиторе» затрагивает кардинальные и глобальные вещи, над которыми человечество будет всегда задумываться до конца своего земного существования. Такие струны затронул в человеке и попытался дать ответ на многие человеческие загадки Достоевский. А сколько он предвосхитил, предсказал? Возьми тех же «Бесов». Что бы без Фёдора Михайловича делал Ницше? Ницше весь вышел из Достоевского.
Теперь — о Заболоцком. Николай Алексеевич был настолько упорядочен в жизни, что когда посмотришь на его фото, то на нем — типичный бухгалтер. Как-то мой ныне покойный друг, живший в Чите поэт Миша Вишняков поднял тост: «За расцвет колхозного счетоводства!» Вот Заболоцкий — колхозный счетовод. И в то же время внутренне его переворачивал настолько мощный талант, что ему, очевидно, ничего не оставалось, как правильно организовать себя в жизни внешней. Этому можно только позавидовать! Сколько он успел сделать: и оригинальные стихи, и переводы. Он же, по сути, перевел всего Шота Руставели. И умер в 55 лет. Я думаю, тут еще большую роль сыграла его многолетняя отсидка в лагерях — он там сердце-то угробил и понимал, что ему жить осталось немного и потому работал взахлеб. Но умел и расслабиться. Известно, что когда Николай Алексеевич достигал пределов станции Переделкино, — клюкнет и уже жизнь предстает ему в ином свете: «В этой роще березовой, Вдалеке от страданий и бед, Где колеблется розовый Немигающий утренний свет…»
С Аркадием Гайдаром, насколько я в курсе этой темы, было следующее. Поскольку он уже в 16-17 лет командовал полком и ему приходилось в столь раннем возрасте участвовать в расстрелах, которые, по крайней мере, ему приписывают, мало того, у него же и контузии были, а это бесследно не проходит — он же спать по нормальному не мог от дичайших болей, поэтому, конечно, все это не могло не сказаться на его еще не оформившейся психике, которая и давала сбои в дальнейшем. При этом писал чудные произведения для подростков — такие, как «Голубая чашка», которые останутся в сокровищнице русской литературы.
Есенин, по сути, скрывался в психушке от «доброхотов»-собутыльников. Ведь у него там буквально через неделю пошли стихи — классического, мощного плана. То есть в больнице (это к вопросу о болезни — может, она была преувеличенной?) ему великолепно писалось. А это я по себе знаю. Вот я с язвой лежу — так это просто какое-то чудо! Заслоняешься от всех забот-невзгод, ложных и неложных друзей. И в этом я прекрасно понимаю Есенина. Вот только он из больницы отпросился быстро. А так бы, может, в Ленинград бы не поехал, в «Англетере» бы не поселился — вдруг да все по-другому пошло?..
Трудно что-либо сказать про Велимира Хлебникова. Он то ли придурялся, то ли эпатировал публику, нося с собой наволочку из-под подушки, в которую складывал рукописи. Поэтому какой-то диагноз Хлебникову прилепить очень сложно. Он вроде и не психопатизирован, хотя в нем сказывались элементы циклоидности. Я вот тоже, например, циклоид. У меня цикл идет — то синусоиды вверх, то вниз…
— Тогда борется ли в тебе поэт и психиатр? Если — да, то как это проявляется?
— Никак. Абсолютно. Поэзия, она ведь — чудо. Она приходит и уходит, и психиатр во мне на ее приход и уход не влияет. Вот послушай одно из моих недавних стихотворений:

— Некоторые, наблюдая Гребнева внешне, поверхностно, да еще через частушечные наигрыши на гармони, возможно, воспринимают тебя как своего рода скомороха, который хорош в компании. Но когда ты вдруг заиграешь-запоешь «Я приеду — стукну в сенцы, расскажу, что есть на сердце…», может открыться, что у тебя «душа плачет», если использовать название повести Виталия Богомолова. О чем плачет душа?
— Деревенский мальчишка никогда не показывал на людях, что ему плохо. И, став взрослым и уже великовозрастным, я никогда никому не покажу, как мне хреново, но сокровенная суть моя — именно в этом, когда «душа плачет». Только ведь окружающим всегда хочется искорки весенней, потому что русский человек, по преимуществу, живет-то в одиночку беспросветно. И хочется как-то его зарядить, ободрить. А внутреннее состояние
мое — не то что в меланхолии, а в какой-то скрытой трещине… Я всегда думаю, что отец мой лежит подо Ржевом. Это присутствует во мне поневоле. Потом вспоминаю, как мать жила. Вот уж ей досталось! Голодуха, коллективизация, война. Осталась с четырьмя детьми. Всю жизнь горбатилась. И родная сестра моя, которая выхлапывала мешки из-под дуста, напророчила: «Умру в колхозной борозде!»
— Книга твоих избранных стихотворений, которая вышла в издательстве «Маматов» в серии «Библиотека российской поэзии», называется «Берег Родины». Наверное, не ошибусь, если скажу, что название книги идет от известного твоего стихотворения «На берегу пустом…» Выходит, что «берег Родины» пуст? А не пуст он только в воспоминаниях, в грезе, видениях? Ведь ты же пишешь: «На берегу пустом, лица не открывая, сижу и плачу я на берегу пустом…»
— Однажды я понял, что деревня у нас окончательно убита. А деревня во все времена была в России источником независимости: хлеб, мясо, молоко, песни, поэзия, в конце концов! Ельцину это было совсем ни к чему. Да чего его вспоминать — только вслушайтесь, о чем говорят наши чиновники. По их логике выходит, что сельское хозяйство — это перетоки денежных масс туда-сюда без любви к земле и людям ее. Деньги — это деньги. Но деревня обихаживалась веками. Каждый кустик, каждая кочка, каждый сантиметр земли, они слезами умыты и кровью. Когда ты в последний раз видел на первых полосах газет фотографии наших крестьян? То-то и оно. Возьми Францию. Как они там своих селян любят! Каждый метр пшеницы холят и лелеют. Я приезжаю на свою малую родину в Чистополье. Господи! У нас раньше 33 деревни было. Я их все помню наизусть: Артенки, Аверёнки, Лаптёнки, Жаворонки, Сизёнки, Гвоздки, Изиповка, Волки, Климочи, Долгое Раменье (откуда у меня бабушка), Подволочная, Улановский починок… Юра, все заросло! Зарастает наша память, наша опора и наша Родина. Три-пять годов, если поле не пахано, его прибирают осина и береза.
— На что же уповать русскому человеку? На крестный ход? «Движется Ход, есть начало у Хода — не будет конца. Вечности свет на лице у любого Христова бойца». Это стихотворение ты написал в позапрошлом году. В последнее время поэт Анатолий Гребнев — участник многих крестных ходов. Что, по твоему ощущению, происходит на метафизическом уровне во время крестного хода? С человеком, который в этом ходе движется, и с пространством? А может, и со временем?
— Когда человек идет с молитвой, происходят удивительные вещи. Крестные ходы, которые сейчас возникают то тут, то там, везде по всей стране, подтверждают, что Россия существует. В последний раз, когда мы шли от Вятки до Великорецкого и обратно, в крестном ходе участвовало 20 тысяч человек. Раньше такие ходы запрещали. Сейчас вертолет летит, врачи бегают: может, кому-то плохо стало? Что во время крестных ходов происходит? У каждого — по-своему. У меня — так:

Что отрадно: в крестных ходах сейчас — наверное, половина молодых людей. Тянут коляски с малышами. Через 100 километров по кочкам. Я не вру. Это потрясающе. Там же надо и ночевать в дороге, в условиях порой ужасных, но из крестных ходов люди возвращаются просветленными. А что происходит дальше?.. То, что Святейшим патриархом стал митрополит Кирилл (я молился, чтобы он пришел), свидетельствует о том, что в русской нации начинается поворот к ее сплочению. Я чувствую, что в народе, пусть еще неявно, каким-то намеком начинает выкристаллизовываться монолит. Одно дело, когда полупьяный Ельцин входил со свечкой в храм. Другое — когда президент и премьер прикладываются к праху почившего патриарха Алексия Второго. Экономика, как всегда, экономикой, но когда духа у народа нет, ты хоть зареформируйся. Но если есть хоть какая-то уцепка, слабый лучик, засиявший из безвестия, это позволяет сказать, глядя на полумертвую деревню и на Россию в целом: «Больной, скорее, жив, чем мертв».