Современный режиссер, прикасаясь к лермонтовскому "Маскараду", остро чувствует дыхание великих предшественников. И то, как Всеволод Мейерхольд доказал свою уникальность, поставив "Маскарад" в катастрофическом 1917-м... И как выкричали общую боль Тамара Макарова и Николай Мордвинов в фильме Сергея Герасимова — шел катастрофический 1941-й.
А теперь. Идея постановщика Андрея Житинкина, оформленная сценографом Сергеем Бархиным, — окаймить сцену строем мраморных колонн: в сочетании с божественной музыкой Арама Хачатуряна — такое абсолютное отрицание катастрофичности! Птичками оттеняют мраморную незыблемость взлетающие над столом картишки картежников. Птичками пролетают меж колонн виртуозно танцующие пары. Только бы не задеть мрамора! Арбенин в ярости кромсает кусок льда, разбрызгивая осколки! — Пошатнул бы строй колонн — да мрамор не поддастся!
Никакого катастрофизма — вот вам мраморная рама для страстей! Действуйте.
Страсти безудержны в этой раме! Может быть, в ответ на эту незыблемость. Дуэт Полины Долинской и Бориса Клюева — апофеоз стиля Малого театра с его неколебимым доверием персонажу. Без всякого вахтанговского просвета или станиславской игры в "верю — не верю". Веришь — губишь. Веришь — гибнешь.
Катастрофизм чувств и действий — отрицание мраморной предзаданности. Дойти до предела, до края, до гибельной точки самопроявления. Что-то нынешнее, сегодняшнее, нашенское есть в этом опыте сцены. От обратного.
Так и хочется крикнуть:
— Нина! Возьмите ваш браслет! Смертельный опыт кончен!
А душа вторит:
— Умели же любить и умирать люди лермонтовского времени.