* * *

Не знак, не Бог и не причина —
вставал с утра и видел: камень
был вплавлен в небо белой призмой,
плывут в спасение кругами
деревья, впадшие в окружность,
как в ересь, в юность или в бревна —
и Плотник их берет снаружи
и тын выстраивает ровный,
где снег бредет, так будто время,
расставленное между нами,
как будто сбрасываешь бремя,
проросшее сквозь смерть словами,
проросшее и страх, и храмы,
и клубни ангелов на пашне,
где облака велосипедов
сверкают водяной поклажей,
где в свиток развернулся камень,
как знак и Бог или причина,
вставая утром слишком ранним,
пролившись улеем пчелиным.


* * *

Где древа дирижабль преодолеет смерть
и почву, как прилог, и белое молчанье,
чьи соты и поклеп перегибают сеть
воды, из рыжих ос ворующей дыханье,
у дерева внутри, там, где зиянье птиц
спиральный лабиринт распустит в листопада
ракушку, что бежит в глаголице корней,
как побережье и/или причина сада.
Неосторожный сад в ее волне растет
и омуты, как нить, в свои вдевает жабры,
где кровь, как сом, в сетчатке у ангела плывет
и ищет, словно звука, обернутой им жажды.


* * *

Вниз головой растут деревья,
неотличимые в деталях,
в порыве или двух от ветра,
где холода себя зеркалят —
в стволы их прорастает почва,
как влага, листья, мгла и стая —
корою птиц, стрекоз
улова сустав увечный разгибая
по-человечьи так, как голос
себя разматывает в эхе,
в окрестность синюю, как полоз
саней в экранном черном снеге,
где баржи ос [пока что мертвых]
скрипят в окраинах недлинных,
клубком зияющим мерцая
внутри у белых комьев глины,
где сны выходят, как деревья
в ушанке грачьей, на охоту —
палят душой подземной в небо,
врастая в звуки, как в пехоту.


[1] * *

Где мнимый соловей летел,
как дымный мим среди петель
дверных и точных мертвецов,
всходящих из его вдовцов,
на ловчий и прибрежный свет,
что в зренье муравья продет
и вписан в божий этот март,
в собранье темное петард,
что разгибают кислород
на дерево и рыбу, мед
замедленный внутри у них
ключами медными бренчит,
и выпускает птицу вверх
из соловьиных дыр, прорех
глазных, и плачет на весу
в силках, похожих на росу.


* * *

Сиротствует ли тело
иль смерть удалена,
изъята из предела,
побуквенно сдана
в багаж, в пейзаж, в природу
в трамваи, что на бок
ее слетались, плача,
в грачах минуя срок,
воронку покидая
в их малых небесах
где ожиданье рая
длинней, чем полый страх,
где ангел твой закручен
в июля механизм,
как эллипс в голый воздух
из взгляда и ресниц,
и где жужжит в притоках
бессмертная душа
и трогает урода,
которым хороша.


СМОТРИТЕЛЬ

В начале оленя, как омут, стоит
смотритель путей и горит изнутри —
как ящерка в камне, как осень в шмеле,
как волчий язык и ожог в Шамиле.
В начале у ямы — терновник и хруст,
и шарик воздушный хлопком своим густ,
и тычется в тело воды густера,
и ива стучится [пора — не пора?],
и хнычет в ней детка, как омут, олень —
и лопасти мрака сияют сквозь тлен,
колени тоннелей подводных его
и лопасти света, который свело,
как ноги оленя, что ямой дрожит
в спиралях воды — сквозь раздвоенный шрифт.