ЛЮБОВЬ-ЛЮБОВЬ

Ой, не говорите — любовь-любовь,
где сладкие губы, тёмные ночи,
страсти истома,—
скажу короче:
это лишь юных сердец обман.
Когда косая приходит тихой стервой
и просит рассчитаться на первый-второй,
и каждый кричит: я — первый, я — первый...
Может быть, это — любовь-любовь?


* * *

От перемены местами земли с небом
у всех получится разная сумма —
обесчещена жизнь ширпотребом
и давно горчит от рахат-лукума.
На небе счастливы все виршеплёты,
не видя, где их валяются книжки.
Лишь пролетающие самолёты
умудряются им щекотать подмышки.


ТИТ ВЕСПАСИАН

На плато среди Иудейских гор —
Ерушалаима гордая стать.
Он заветной добычей стал с давних пор,
Вызывая зависть, творя раздор...
Здесь до Бога просто рукой подать.
И любуется храмом Веспасиан,
Иудеям за преданность Божий дар...
А потом взломает стену таран,
И огонь в окно швырнёт ветеран,
Разжигая тысячелетний пожар...


* * *

Как это всё тупоголово!
Какой метелью нанесло?
Кому нужна свобода слова,
В котором ненависть и зло?
Слова свободы были с нами,
Иной и смысл был, и лад,
Но неприметно их местами
Переменил какой-то гад...


* * *

Злые люди — волки, хитрые — лисы,
то, что есть на виду,— это подобие сцены.
Все преображаются, уходя за кулисы,
там иные запросы и непомерные цены.
Там иногда приходится улыбаться ублюдку
или идти безропотно на приманку афиши.
Вот поэтому Гамлет держит печально дудку,
а скрипач шагаловский слезть не желает с крыши.


ИРОД

У меня в семье бардак, плачется Ирод:
жёны — змеи, а дети — просто шакалы,
грызутся за власть и это в такой период,
когда доносы в Рим постоянно шлют "радикалы".
А я людям хотел добра, построил дворцы и храмы,
ладил с империей, славу добыл иудеям,
сражался без страха — всё тело покрыли шрамы,
а остался в памяти — иродом и злодеем.


СТАРАЯ КОШКА

Кошка стара — думаешь: вот-вот помрёт,
делишь с ней любимый деликатес;
мы с ней понимаем: страдать будет больше тот,
который останется жить под синью этих небес.
Век кошачий короче, чем век человечий,
два десятка — и сгорает, как та свеча...
Иногда с облачка спрыгивает под вечер
и под бок приткнётся, сладко урча...


* * *

Падает, кувыркаясь, словно бумажный,
самолётик с неба в незримую петлю.
А в нём кричат:
— Мама, мне страшно!
— Любимый, прощай!
— Дорогая, люблю!
А потом — тишина вперемешку со страхом,
разрастётся на месте взрыва бурьян.
Боль проходит, и всё становится прахом,
а слова вечно рядом...
Как талисман...


* * *

Жду, когда сделает ангел ручкою рollice verso...
Брюсову бы понравилось — много в стихах латыни.
Строчки прошедшей жизни — дымовая завеса:
Что не взлетело к звёздам, то утонуло в тине.
Даже в Париж не съездил, не погулял по Вене,
Вот и смотрю в окошко, думая: всё напрасно,
Время мимо промчится и тормознёт на мгновенье,
Чтобы успел заметить, как же оно прекрасно...


В СПИНУ

Вроде живёшь не в краю чужом,
гуляешь по уличному серпантину,
а сзади какая-то тварь ножом
ударит, как обучали, в спину.
Но всё же иду, и не страшно мне,
свой край непокорный вовек не покину,
поскольку живу в бессмертной стране —
ей тоже ножом стараются в спину.