Передо мной тетрадь. Ей удобно лежать на столе, и я мягко освещаю ее своим светом. Я свечусь, я мерцаю в утреннем alto ноктюрна.
Я начинаю любить эту тетрадь: я глажу ее шершавую кожу, и эти интимные прикосновения успокаивают меня. Я слышу ее голос: «Останься со мной; я хочу почувствовать тебя, твою руку, выводящую буквы; я твоя…»…


88^-е сезона Весны

За моим плечом мелькнула чья-то тень. Я обернулся — в зеркале отразилось мое испуганное лицо. Новый приступ болезни подкрался ко мне почти не заметно.
Я выпил таблетку.
Взлетел. Там, вверху, манило в себя безоблачное небо. Если бы можно было наоборот — падать в это небо, скользить сквозь него солнечным светом, и все позабыть… И я стал этим светом.
Внезапно полет прекратился. Я спускаюсь с небес по лестнице, а она прогибается подо мной, скручивается в спираль, обжигает мои ладони вибрацией. Я стараюсь ползти, что есть силы наверх, но срываюсь и падаю… Я просыпаюсь.

Я лежу на диване и катаю по своему телу катышки грязи. Мои глаза ищут предметы: шкаф, стол и компьютер, кресла, комод, полки с книгами, абажур люстры над головой. Руки пытаются нащупать одеяло в ногах. Тщетно. Кажется, что я завис в космосе. Но вдруг, вместо звезд, в космосе забегали насекомые. И они побежали по моей груди, в пах, по шее; устремились в рот, глаза, уши…

Я проснулся от своего крика. На этот раз я проснулся по-настоящему. Темноты не было — утро пробивалось сквозь щели жалюзи. Я запрокинул голову, и шейные позвонки вязко хрустнули. Мой взгляд остановился на картине — овальная дыра зеркала отражала невидимый бок шкафа. Я мысленно дорисовал картину дальше и увидел свой письменный стол. В одном из ящиков стола лежали чистая тетрадь и нотная бумага…

Я не знаю, есть ли у меня будущее, но знаю, что в будущем будет она — мелодия, преследующая меня повсюду. Она просочилась в каждую клеточку моего организма.
Она — моя болезнь.


89^-е сезона Весны

Я был музыкантом. Но я не окончил ни музыкальной школы, ни училища, ни тем более института и консерватории. Разве великие писатели оканчивали писательские академии? Когда мне было четырнадцать лет, я взял в руки гитару отца, и моя дальнейшая судьба мне стала известна. Я стал посвящать все свое свободное время гитаре. Я погрузился в музыку.
Погружение было настолько глубоким, что я задыхался. Как глоток воздуха для меня была возможность наблюдать за музыкантами на репетициях в нашем Дворце Культуры. Я высматривал приемы игры разных стилей и дома тренировался…

Я был музыкантом. Мне нравилось импровизировать в стилях блюз и рок-н ролл. Мы, музыканты, собирались на репетициях, пили водку и играли хорошую музыку. Вот тогда мелодия впервые зазвучала у меня в голове. Я наиграл ее друзьям, но эмоций она ни у кого не вызвала. А со мной было что-то не так. Она заполнила все мои мысли, а по ночам стала неотъемлемым фоном. Она стала частью меня.

Я думаю, вести дневник бесполезно…

Меня взяли в плен мои мысли. Я не хочу избавляться от мыслей, а если захочу, то для этого в верхнем ящике стола лежит револьвер. Но мне нужно избавиться от мелодии. Я запишу ноты мелодии в партитуре, и мои мысли освободятся от нее. Я вылечусь от своего недуга.
А если я ошибаюсь, и мелодия не оставит меня в покое, тогда выход один — я открою верхний ящик стола.

Машина. Серый Мерседес. «Мерседесы не должны быть серыми, а этот…» Атакует. Бьет первый. В лицо свет! Рев… У-у-у — перепонки горят, уши. Я не чувствую ног, но я буду рвать, бить головой. Пузырь раздувается. Это — я? Я изнутри раздираю его, телом вылезаю…

Он рухнул с кровати на паркет, — липкий и обессиленный. Сон отступил.
В прихожей на полу звенел телефон.
Пополз — этот звон будет вечным.
— Да…
— Тимурчик, родненький, куда же ты потерялся, пугаешь меня, алло?..
— Слушай, бабка, — голос сорвался на хрип, — твой татарин тут больше не живет, поняла? В морг звони!
Длинный гудок; пальцы не слушаются, набирая номер.
— Сивый, бери «Бочкарева», и ты уже здесь.
В ванну. Струя холодной воды облегчает шею и голову.
Он медленно возрождался.
Звонок в дверь, зашифрованный, как философская писанина.
В проеме — амбал, в коже и военных берцах.
Разлили по кружкам.
— Теплое, падла.
«Будет дождь», — зачем-то заметил пришедший.
— Ты когда челку свою сивую сострижешь?
— Сань, я ж твой телохранитель…
— Какой ты, на хрен… Смотри, Сивый, нажрусь, ножом ее отрежу. — Сделал глоток и сухо объявил: — Не положено.
Он оделся: черная рубашка, черный костюм, лакированные ботинки, пальто…
— Поезжай на базу, сегодня всех — в лес. Вождю доложи, что болен, пусть скинет инструкции на комп. Мне надо прогуляться; одному.
Дождя не было.
— Ну, все, созвонимся.

Поднят ворот; моросило одной только мокрой пылью.
Кем я был?.. Пацаном с битой, защищающим национальную гордость. Он разглядел под моей бритоголовостью ум и использовал его.
От армии косил в психушке. Гнилая среда: убогие устроили революцию — «Долой!»… их приковали к койкам. Дерьмо. Медсестричка, сыкуха, с интересом направляла в утку импотентность больного.
Стерпел — и армия позади. И вверх по лестнице — беспощадный бригадир, оратор, советник, правая рука вождя. Сам через пять минут почти вождь. Куда еще…
А мальчишки… кто — по нарам, кто — в земле. И она… Звонила предупредить: бойцам нужна помощь, чужих вдвое. «Уходи оттуда!» А она осталась, просто посмотреть. Случайный булыжник в висок. Свой или чужой — какая теперь…
Мальчишки. Куда бросишь их силу.
Вся идеология — мои привязанные психи: «Врачей устранить! Теперь мы будем врачами! Да здравствует умолюция-а!..»

Рев мотора врезался в привычный шум города. Обернувшись, он мгновенно все понял…

В его черных лаковых ботинках на секунду отразился неправильный серый мерседес.

— Дождь на улице, а на нем лаковые… Хорошие ботинки.
— Нравятся — снимай с него.
— Неудобно… с трупа.
— Поднимай носилки!

25 июня

«Рожа счастливая, точно на иконе. К черту зеркало. Я. Могу. все. Я — всемогущ!..»
Он посетил магазин игрушек и купил сотню воздушных шариков.
«Надо бы чего-нибудь выпить. Возьму пивка и поищу ее среди людей. Милые, добрые люди…»
Он бродил по проспекту, улыбался спешащим куда-то прохожим и дарил им воздушные шарики.
«Где же ты? Я устал. Этот воздушный шарик, он — особенный, он — для тебя. “Я стоял позабыт/ И толпою сокрыт”…»
Он стоял на остановочной скамейке, и, как со сцены, читал стихи Блока. Иногда он внезапно прерывался и спрашивал у ожидающих автобуса людей: не видел ли кто…
«Чего они на меня так смотрят? Что я им сделал? Куда идти они все на меня смотрят скажи им я другой где ты… Да, уйти с улицы во двор там никого нет а оттуда… Буду искать искать…»
Под рябинами было безлюдно. Успокоившись, он уверенной походкой ушел прочь со двора.
«Лицемерные эгоисты. Нелюди. Я найду тебя, обязательно. Укрою в самом потаенном месте от этих людеподобий…»
Руки в карманах, взгляд исподлобья — он стремительно разрезал встречный поток людей.
«Где она?! Отвечай! Ты! Говори! А ты что уставился! Ты зна-ешь?! Стой! Вы! Ничтожные подобия! А-а-а!.. Я разгадал ваши замыслы! Где она?!.»
Бросаясь от прохожего к прохожему, он распугивал их искаженным лицом… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …Рухнул на колени и взвыл…
«почему. все. как в тумане… тебе. идет. белый. цвет… а. у меня. есть. твой воздушный. шарик… желтый. для тебя…»

— Он всех из медперсонала принимает за некую Светлану и все бредит про воздушный шарик.
— Да, без сомнений, он знает нечто такое, о чем его родственники пока не в курсе. Беседовал с его друзьями. Так вот. С утра он был слишком перевозбужденным, нес какую-то ахинею, они подумали: может, обнюхавшись чего? И искал свою подружку. Да, и шарики им, воздушные, подарил.
— На учете у психиатра не состоит. Служил в армии, но не в горячих точках… Круто же его свернуло. Шизофрения?
— Возможно… маниакально-депрессивный психоз…

24 июня

…2000 года трагически погибла Родная Светлана Евгеньевна.

Нет ничего легче прощальных писем, они всегда самые ясные и короткие. Но кое-что не отпускало меня. «Он жить не хочет, все думает: жизнь — это сон». Бред, конечно. Ну да ладно.
«Твой путь — лишь сон, идущий вразрез с путями сердечными. Я знаю — ты добьешься всего, всех высот. Но к тому часу ты не узнаешь меня; ты уже позабыл. Виноватых нет, только стечение обстоятельств. Но знай — пути иногда сливаются. Я подожду, немного, всего лишь мгновение, но хватит ли тебе сто веков, чтобы все это понять? Прощай».

…подала мне эту идею: «Пишу сочинения на любые темы, по любым авторам. Индивидуальный подход. Расчет по Вашей силе и успеваемости».

Идея мне не понравилась. Но после первого заказа я нашел в этом свое спасение.
Вольная тема, Достоевский, «Преступление и наказание». Статус — экспериментальный индивидуализм, оценка — не имеет значения. И я написал:
«Роль психофизической личности Ф. М. Достоевского в характере Родиона Раскольникова».
Эффект был колоссальный: лучшее сочинение в школе, учителя цитировали его и отправляли на областные конкурсы…

Я писал сочинения и переживал тысячи реинкарнаций: я был Булгаковым, Пушкиным, Достоевским, Гумилёвым, Есениным, Тургеневым, Чеховым, Толстым, Блоком… Я питался аурами давно почивших гениев.

«Ты стал наркоманом», — сказала мне Света. А ведь именно она когда-то подала мне эту идею…

Я не видел Свету три недели. На мой телефонный звонок она грустно ответила: «Я люблю тебя, но ты любишь — только свой собственный мир…» Я пригласил ее в театр. А потом. Забыл…

Я согласился. Просто оказать помощь. Девушка не могла выразить свои чувства и попросила написать за нее признание в любви.
Я согласился. Почему бы и нет?
А далее: кто-то — кому-то, те — тем, знакомые — знакомым… И я писал — письма страстные и безразличные, слова раскаяния и фразы обвинений, рифмы надежды и строчки расставаний…
Они приходили и просили помочь…

В тот день я спал, и нервозность страданий летала чернилами по альбому Марины Цветаевой. Меня разбудил звонок в дверь. Почтальон торопливо сунул мне желтый конверт.
Я вскрыл: «Твой путь — лишь сон…».

Я, да простят меня мои бывшие коллеги — профессор протухших идей. Я нектар, обреченный на горечь: мои мысли были не интересны никому — ни богам, ни людям, ни самому себе. И я решил уйти из науки.
Я ушел и даже не хлопнул дверью.
Я стал хранителем библиотеки.

Этот парень разрушил мою мечту.
Он сидел за первым столом, напротив лестницы, и читал книгу «Священная инквизиция». Временами он вглядывался в книги других читателей, и я заметил, как раскалываются от ненависти его глаза.
«Идиоты! Все — идиоты!» — вдруг вскричал он и кинул в кого-то куском булки, которую ел.
Я подошел к нему, чтобы сделать замечание, и в этот момент ловушка захлопнулась. — Каблук невидимого ботинка раздавил мою голову, и тошнота мерзко застыла во мне. Я не смог отвести от него своего взгляда, и его лицо приблизилось ко мне, стало огромным, четким. — Редкие струйки волос стекали по плотине лба, которую удерживали два носа. Волокнистые зрачки прожилками вплетались в болотную гать глазных яблок. Бугристые щеки соединялись расщелиной рта, в которой прятались голодные пиявки. Клочки лишайника на обрыве подбородка почти не скрывали иссохшую шею.
Я вижу — его рука, мнущая мягкую булку, движется ко рту. Рот раскрывается, и пиявки впиваются в хлебную плоть. Медленно отделяется от нижней губы тягучая жидкость. Капля падает на стол рядом с книгой и становится шипящим пятном.
Стол завибрировал. Пятно перестало шипеть и открыло глаза. Оно, как ртуть, отформилось от стола и стало сперматозоидом…

Я побежал по лестнице. Вниз: ступени стремительно ускорялись. А сперматозоид летел рядом со мной, стал моей тенью. Но я вырвался на улицу, а он исчез в ее шипящем воздухе.
Я отдышался, и воздух перестал шипеть. И в ту же секунду мне все стало ясно: как в зеркале, в глазах парня и сперматозоида, в их сущности, я видел самого себя.

«Слезы. Моя зима плачет. И с ней плачет моя душа.
Господи, за что? За какие грехи Ты бросаешь меня в этот карцер мучительного ожидания? Я прошу у Тебя лишь одного: холода и вечной зимы; вечной, как моя жизнь.
Что мне делать, как жить в эти долгие месяцы тумана и дождя, солнца и жары, слякоти и грязи? Убийственная весна, депрессивное лето, истерическая осень. Как долго еще, долго до зимы».

Одному — деньги, богатства, роскошная жизнь.
Другому — слава и всемирная известность.
Третьему, четвертому, энному — власть.
А этому? — здоровья, долголетия.
А тому? — семейного благополучия и любовницу.
Извините, а Вам чего не хватает для полного счастья?
И так далее, и тому подобное, и прочее, и вполне можно поставить многоточие;
«…»
А я? Что мне нужно для счастья? — Цветок-декабрист, расцветающий только зимой.

…я бросила все и уехала на север, к вечной зиме. Одиннадцать месяцев я была счастливой: наслаждалась морозом, ела сосульки, плавала в снеге… А потом все закончилось: холод проник в мою душу.

Пусть будут счастливы люди: влюбленные и любвеобильные, купающиеся в шампанском и арендующие на ночь чердаки и подвалы, люди всемирно-известные и гении, непризнанные обществом. Пусть будут счастливы все и по-своему. А я?.. Я найду свое счастье, вечное, как моя жизнь.

Я еду на юг и мечтаю о вечном счастье.