Я-то думал, что знаю Леонида Леонова! И "Русский лес" прочел вовремя — когда он произрастал над советской прозой как шедевр соцреализма. И вжился — уже студентом — в "Соть", в "Вора", в "Скутаревского". И Леонова полюбил — за ощущение великого хода Истории, который пронизывает любые ее пародийные кувырки. И "Пирамиду" незавершенную — прочел и принял.
Только вот "Записи Ковякина", написанные молодым прозаиком, куда-то канули. В леоновских перечнях не поминались. Может, не влезали по заковыристости длинного названия: "Записи некоторых эпизодов, сделанные в городе Гогулеве…" и т. д. на две строки.
Мало кто это перечитывал. Один только неуемный Дмитрий Быков открыл наугад и наткнулся "на довольно живое описание Москвы после очередной чистки с массовыми увольнениями: весь город был мрачен, ибо настали плохие времена".
А тут узнаю (от внука), что тогдашние плохие времена не помешали вставить теперь эту историю уличной собаки в школьное чтение, явно в качестве развлекаловки.
И в литературоведение вставили — как сатиру на карательные советские органы дзержинских времен, что ли…
Мне развлекаловка не нужна. И карательные органы я успел прочувствовать, читая Солженицына.
А Леонов нужен?
Еще как нужен! Потому и пошел я смотреть в "Боярские палаты" спектакль, поставленный Сергеем Загребневым, где он единственную роль сыграл в стиле то насмешливого пародиста, то ядовитого разоблачителя.
Должен сказать, что молодой щукинец работает на совесть. И даже демонстрирует графические шаржи в дополнение к той чуши, которая описана Леоновым в 1923 году…
"Чушь, плавающая в тумане жизни"…
И вдруг в какой-то момент эту давно прошедшую чушь прожигает тот Леонов, которого я жду. Прожигает мыслью: когда Помпеи гибли в лаве Везувия, на улицах царила такая же бестолочь, а трагическая память осталась!
Есть гранитная точность в леоновском ощущении Истории, и она хорошо чувствуется сквозь собачью чушь и веселую бестолочь… уже не помпеевских, а наших нынешних, теперешних дней!
Чушь пройдет. История продолжится в своем величии и трагизме.
Загребнев чередует веселость от бестолочи и брезгливость от мерзости… А потом осеняет свою интонацию взглядом широко раскрытых глаз, в которых застыл вопрос: чувствую ли я, зритель, леоновскую духовную крепость?
Именно это я и чувствую.