Виктор ПРОНИН
Виктор Пронин вырос в Москве, в начале восьмидесятых получил образование в Московском электротехническом институте связи, работал по специальности, в начале девяностых окончил Московский государственный лингвистический университет как переводчик.
Конфликт любви и свободы
Те, кто в шестидесятые не дорос до шестидесятников, а только подрастал каждый в своем городе, помнят потрясающую музыку свободы из окон и транзисторов на русском и иностранных языках. Чаще всего на английском. Правду сказать, этот яд западной культуры сам был противоядием. В этой химии десятилетия прирастала поэтическая осознанность. С миру по нитке. Все имело значение. Вот и конфликт любви и свободы в конце концов проглядывается в свойствах и оттенках личности, в стихах. Жизнь продуктивно разделила силы и способности, специально отметив два юношеских стремления: сочинять стихи и хорошенько выучить английский. Конечно, не только для того, чтобы щегольнуть способностями.
И вот перечитываешь новое свое стихотворение, которое, рождаясь, обескровило своего родителя, и видишь, что оно получилось, и не веришь, что сам написал его, и летишь в полуметре над землей в редакцию журнала, и выслушиваешь отповедь за "незнакомство с теорией версификации" или что-то вроде этого. Но ведь и хвалили же некоторые стихотворения!
А тем временем учишься профессии, которая может прокормить. Оканчиваешь один вуз, работаешь, потом учишься в другом. И вот перед вами неплохой переводчик и неисправимый поэт.
И вот перечитываешь новое свое стихотворение, которое, рождаясь, обескровило своего родителя, и видишь, что оно получилось, и не веришь, что сам написал его, и летишь в полуметре над землей в редакцию журнала, и выслушиваешь отповедь за "незнакомство с теорией версификации" или что-то вроде этого. Но ведь и хвалили же некоторые стихотворения!
А тем временем учишься профессии, которая может прокормить. Оканчиваешь один вуз, работаешь, потом учишься в другом. И вот перед вами неплохой переводчик и неисправимый поэт.
Виктор Пронин
Переход вброд Тверцы на рассвете в 30 км от города Торжка
В час, когда первый свет, как спросонок слепой,
утыкается в днища смолёнок,
возникают пары, в них — река, с ней — святой
град Торжок, присно малый ребенок.
Способ видеть его неожиданно прост:
ловишь выхлест небесный крылами,
и невольно с собою становишься врозь,
и меняешься с птицей глазами…
Насмотревшись с небес, оборвав с небом связь,
поддаешься, меняясь, другому:
вот бы сгинуть в реке, новым в ней сотворясь,
словно в паузе словом искомым.
Будто время продолжить, ступив от земли,
сотни раз неудавшийся опыт,
и идти, погружаясь, на шепот молитв
и веков растворившийся ропот.
"Чем и жить?" — шелестят перепады высот.
"Верить будто…" — река им спросонок.
И звенящую воду, так вечно, сосет град
Торжок, присно малый ребенок.
Первый снег
Смотрели из окон, как у крыльца
светлела хранящая лист ирга,
как к вечеру тускло закат мерцал,
а к ночи на влагу легли снега.
Как соль на маслом залитом платье,
снег впитывал лужи, белил штакетник
и был неизбежен и так же хладен,
как друг, что приехал совсем без денег.
Мне снилось к утру собиранье опят,
я их относил в придорожную рытвину.
Там их засыпали снега... я раз пять
ронял пробуждения скользкую рыбину.
Я слышал: размеренно капало с крыш,
и струйки, частя, барабанили следом,
а дальше рассвет вплыл, огромен и рыж,
над миром качнулся, окно зáлил светом.
И вспомнить все просто: пал, зябкий как шелк,
под утро растаял, как будто и не было.
Как в нишу в холодную душу вошел
своей ли душою? Пославшего? Небом ли?
Ветры
Веют ветры дальние
по дороге в школу,
вольное смешавшие
с гарью городскою.
Горные да травные,
прокоптившись круто,
бьются ветры дальние
в окна института.
Бродят ветры давние
в каменной пустыне,
где ведешь ты за руку
маленького сына.
Важные, столичные
в селах, на распутьях,
дуют ветры дымные;
гнутся травы, путаясь…
На вокзале
Зубами стиснув папиросу,
купе подсвеченных бледней,
носильщик шаркал по перрону,
гремя тележкою своей.
На ней — скрестив нелепо ноги,
родным никем не встречен, сир,
лежал скончавшийся в дороге
последний поздний пассажир.
И в сумерках забарабаня,
в пути забрызгала капель
лицо его, бок чемодана,
на грудь возложенный портфель.
Подранки
Стали подранками ранней весной
в день, когда очи болят вышиной,
в миг, когда голову кружит от смелости, —
как тогда тошно от собственной целости.
Вам их несет лета близкого ветер —
каждый с шальными глазами и весел.
Ты не одна. И стрелков были тысячи.
С тех, видно, пор ты в прохожих все тычешься.
Смотришь на них с немотой, по-звериному,
цепко схватив отраженья витринные.
Очерки лиц в бликах стекол меняются,
дразнят тебя и в углах преломляются,
и появляются лица стрелков,
рядом, за ветками первых листков
молча стоящих с той вечной тоской.
С кровью, добытою ранней весной.
* * *
И в окно загляну,
и останусь с тобой тенью клена.
Ночью рядом усну,
утром встречу тебя изумленно.
Жизни галиматью
как опавшие листья читаю.
Сколько я простою,
сколько их сосчитаю — не знаю.
Я опять опоздал:
мои листья ребенок уносит.
Из квартала в квартал
он блуждает из осени в осень.
Ты протянешь ладонь,
и, отчасти меня узнавая,
все же скажешь: "не он"
и пройдешь к остановке трамвая.
Стынет старый твой дом,
тонет, в осени поздней купаясь.
А в окне день за днем
мы стоим и стоим, обнимаясь.
И глядим на окрас
во дворе рассиявшего клена.
Не в последний ли раз
нас раскрасила осень-гулена?
Я, любить перестав,
не в домах у других пропадаю.
Только холодом став,
разве я из тебя убываю?
* * *
Ох, как глупо — пораненный палец
выдавать за порезы души;
дым табачный, да с привкусом пали
променять — равноценно едва ли —
на пустых вечеров барыши.
И в блокаде гудков телефонных
глупо видеть предвестие лжи.
Мы по-детски, бездарно греховны —
в сером городе глупые овны;
я — в тебе, и тобой полужив.
Вечер в душу проник тихой сапой,
загустел до сплошной черноты.
Вот и звук — осторожный и слабый —
рыжей кошкой с отбитою лапой
боль под дверью скребется, а ты…
чуть внезапное опережая,
вещь кустарную — веру в двоих
тоже в спешке кому-то внушая,
новый луч на ладони сажаешь,
замыкая рассеянно их.
В час, когда первый свет, как спросонок слепой,
утыкается в днища смолёнок,
возникают пары, в них — река, с ней — святой
град Торжок, присно малый ребенок.
Способ видеть его неожиданно прост:
ловишь выхлест небесный крылами,
и невольно с собою становишься врозь,
и меняешься с птицей глазами…
Насмотревшись с небес, оборвав с небом связь,
поддаешься, меняясь, другому:
вот бы сгинуть в реке, новым в ней сотворясь,
словно в паузе словом искомым.
Будто время продолжить, ступив от земли,
сотни раз неудавшийся опыт,
и идти, погружаясь, на шепот молитв
и веков растворившийся ропот.
"Чем и жить?" — шелестят перепады высот.
"Верить будто…" — река им спросонок.
И звенящую воду, так вечно, сосет град
Торжок, присно малый ребенок.
Первый снег
Смотрели из окон, как у крыльца
светлела хранящая лист ирга,
как к вечеру тускло закат мерцал,
а к ночи на влагу легли снега.
Как соль на маслом залитом платье,
снег впитывал лужи, белил штакетник
и был неизбежен и так же хладен,
как друг, что приехал совсем без денег.
Мне снилось к утру собиранье опят,
я их относил в придорожную рытвину.
Там их засыпали снега... я раз пять
ронял пробуждения скользкую рыбину.
Я слышал: размеренно капало с крыш,
и струйки, частя, барабанили следом,
а дальше рассвет вплыл, огромен и рыж,
над миром качнулся, окно зáлил светом.
И вспомнить все просто: пал, зябкий как шелк,
под утро растаял, как будто и не было.
Как в нишу в холодную душу вошел
своей ли душою? Пославшего? Небом ли?
Ветры
Веют ветры дальние
по дороге в школу,
вольное смешавшие
с гарью городскою.
Горные да травные,
прокоптившись круто,
бьются ветры дальние
в окна института.
Бродят ветры давние
в каменной пустыне,
где ведешь ты за руку
маленького сына.
Важные, столичные
в селах, на распутьях,
дуют ветры дымные;
гнутся травы, путаясь…
На вокзале
Зубами стиснув папиросу,
купе подсвеченных бледней,
носильщик шаркал по перрону,
гремя тележкою своей.
На ней — скрестив нелепо ноги,
родным никем не встречен, сир,
лежал скончавшийся в дороге
последний поздний пассажир.
И в сумерках забарабаня,
в пути забрызгала капель
лицо его, бок чемодана,
на грудь возложенный портфель.
Подранки
Стали подранками ранней весной
в день, когда очи болят вышиной,
в миг, когда голову кружит от смелости, —
как тогда тошно от собственной целости.
Вам их несет лета близкого ветер —
каждый с шальными глазами и весел.
Ты не одна. И стрелков были тысячи.
С тех, видно, пор ты в прохожих все тычешься.
Смотришь на них с немотой, по-звериному,
цепко схватив отраженья витринные.
Очерки лиц в бликах стекол меняются,
дразнят тебя и в углах преломляются,
и появляются лица стрелков,
рядом, за ветками первых листков
молча стоящих с той вечной тоской.
С кровью, добытою ранней весной.
* * *
И в окно загляну,
и останусь с тобой тенью клена.
Ночью рядом усну,
утром встречу тебя изумленно.
Жизни галиматью
как опавшие листья читаю.
Сколько я простою,
сколько их сосчитаю — не знаю.
Я опять опоздал:
мои листья ребенок уносит.
Из квартала в квартал
он блуждает из осени в осень.
Ты протянешь ладонь,
и, отчасти меня узнавая,
все же скажешь: "не он"
и пройдешь к остановке трамвая.
Стынет старый твой дом,
тонет, в осени поздней купаясь.
А в окне день за днем
мы стоим и стоим, обнимаясь.
И глядим на окрас
во дворе рассиявшего клена.
Не в последний ли раз
нас раскрасила осень-гулена?
Я, любить перестав,
не в домах у других пропадаю.
Только холодом став,
разве я из тебя убываю?
* * *
Ох, как глупо — пораненный палец
выдавать за порезы души;
дым табачный, да с привкусом пали
променять — равноценно едва ли —
на пустых вечеров барыши.
И в блокаде гудков телефонных
глупо видеть предвестие лжи.
Мы по-детски, бездарно греховны —
в сером городе глупые овны;
я — в тебе, и тобой полужив.
Вечер в душу проник тихой сапой,
загустел до сплошной черноты.
Вот и звук — осторожный и слабый —
рыжей кошкой с отбитою лапой
боль под дверью скребется, а ты…
чуть внезапное опережая,
вещь кустарную — веру в двоих
тоже в спешке кому-то внушая,
новый луч на ладони сажаешь,
замыкая рассеянно их.