* * *

Косарь на лунном поле в ауре лунных трав
смотрит на Землю, где хата осталась с краю,
где трактор ровняет разрытый участок на месте костра,
в который бросали листья увядших деревьев и кости храбрых
искателей смысла. Там старой калитки петля
скрипит о былом на ржавом наречии перед входящим
в руины двора, чтоб цепкая пятерня
поймала какой-нибудь блик, сквозь почтовый ящик
проникший в безлюдную бездну из стен и ветвей…
Луна повернулась своим гипнотическим боком
к той точке пространства, что в синем сплетении вен
становится болевой под действием тока
ночных фонарей. Мы смотрим с Земли на Луну,
но не видим ни поля, ни трав, ни косаря, ни его глаз —
вероятно, в нашем земном дыму
жизнь — то, что внизу, то, что в руках у нас…
Старая бабка в плену телевизора гладит кота.
Она — глуха, впрочем, важна лишь картинка,
лишь галстук ведущего, в чьем паспорте место рождения — Воркута
или Воронеж, чей рот вымазан земляникой,
а вещает о чем-то квадратном, как этот плоский экран,
о чем-то железном, пахнущем маслом и потом грузчика —
и рот его, образуя квадрат, говорит языком геометрии. Сотню грамм
выпьет косарь, вспомнив маму, сидевшую в тихом углу — в гуще
новостных пантомим. "Земля, Земля. Я вызываю Землю".
А Земля, сделав виток, на ось намотала нить
и укатилась под стол, где кот задается целью
все спутать в игривых когтях, а потом молока просить.


* * *

Когда гаснут дома и земля поворачивается набок —
что-то меняется в составе воздуха, и вокруг
оживают предметы, что казались мертвыми, тихой сапой
летит лебединая песня, обращенная в пух,
на гладь еще не расплесканного звука с ледяною корочкой тишины.
Что-то меняется в составе воздуха, в составе слова —
художник, подтачивающий карандаши,
это чувство берет за основу
после возгласа полбутылки виски об иллюзорности очертаний
и не стремится пряничный космос запечь в приготовленной рамке.
В маленькой комнате кто-то уснул, читая
об этом, и, словно пчела в раскрывшемся маке,
гудит в такт с закадровым голосом —
желтое тельце разума обрамляют черные полосы…


* * *

Хорошо бы проснуться после этого зябкого сна
все таким же живым — воскресшим, вновь обретенным, пернатым,
с головой-лампочкой, в которой ликует свет, звенящим — будто оса
над долькой разрезанной дыни, глубоким, как лунный кратер...
Догорают вещи на вешалках, шелестят распухшие книги,
рыбы выпрыгивают из воды, пытаясь коснуться рыбьего бога...
Мальчик в клетчатой кофте, на скрипке своей пиликай
возле окна, открытого в душный мир, в котором — от муравья до носорога
— все хотят жить. Хорошо бы проснуться под эту музыку
и улыбнуться собственному опыту возвращаться в ту же точку на карте,
откуда спускался по тропке узенькой,
подталкиваемый ритмичным движением миокарда,
к бескрайнему морю, где у каждого камушка есть имя и дата
рождения, где что-то давно ставшее голосом из гулкой раковины
вещает о небе на загорелых плечах атланта,
как о пучине огромного мегаполиса в фокусе глаза живущего на окраине...


* * *

Император обходит войска — всматривается в каждое лицо
гвардейца, стоящего по стойке "смирно"
напротив дворца, где на завтрак несут яйцо
на блестящем подносе — всмятку или вкрутую. Картою мира
застелена пустота в белой спальне, и все вздохи — в шитье.
На жердочке попугай — повторяет имя свое по-французски,
а по телевизору все идет и идет — многопалая, как буква "ж" —
повесть временных лет с закадровым голосом пойманного моллюска.
По зиме елки становятся — выше, пышней, колючей.
Лес подходит вплотную к монолитной стене города.
Мы едем в центр из средневековой истории, где королевский лучник
полюбил дочь герцога, но вскоре
погиб на Столетней войне — номер маршрутки заляпан
грязью расхлябанной цивилизации,
но к чему эти цифры, когда даже белые пятна —
не родня циферблату. Касаться
темы спаленных мостов — предаваться мрачной поэзии,
где Верлен и Рембо потонули в абсенте,
которым люди рассудка сегодня брезгуют,
сидя на морковной диете,
хотя, обернувшись назад, видишь это буйное пламя
и себе представляешь последнего гренадера,
перебравшегося через реку. Слишком много в бокале лайма,
слишком темно в черном желобе коридора.
Над дворцовой площадью — чайка — предвестник моря.
Мы болеем за те команды, в которых играли слепых.
Мать-императрица, стоя за плотной парчовой шторой,
смотрит на сына, что на плацу ивовым прутиком общей судьбы
дирижирует смертью с блаженным лицом ребенка.
Сердце забилось в угол, где лампада фамильной иконы
перемещает тени, и откуда-то сбоку
приходит вечер, принося запах свежеспиленного клена…


* * *

Мужчина с головою быка и крыльями серого голубя —
обычный объект коммунальной жизни в черте небольшого города,
где сатиры по пятницам пляшут пьяные, а нимфы — голые,
где всех громче поет по ночам запоздалая "скорая".
Его зовут Петр, по отчеству он — Кузьмич.
Роспись — нервный комок туго сплетенных линий,
а на фото в паспорте — то ли бык, то ли голубь, то ли пасхальный кулич,
испеченный в шестидесятых — в проталине средь "хрущевок" из глины,
лунного камня и кусков вулканической лавы.
На работе не ценят, дома не ждут, но когда заходит в поодъезд,
уборщица в синем халате — тетя Клава —
говорит: "Здравствуй, Петя", и он обретает вес…
Вокруг — хлябь и ветер. Дома, как нелепые храмы
в честь хмурых небес, ищут свой колокольный звон
в развалинах времени. Петр Кузьмич, в охране
работая два через два, стал к иному графику зол,
однако сегодня — в свой случившийся день рождения —
он вспомнит, что бык — символ плодоносящей земли,
а голубь — знак равенства между воздухом и им отброшенной тенью,
подменится и из томика "Мифы Эллады" достанет рубли…


* * *

На берегу озера — домик в японском стиле.
Самурайские грезы. Совхозные трактора грызут тишину
чуть в стороне. Сёгун наливает водки и звонит на мобильный
знакомой гейше, едва не набрав жену.
Не надо быть ни Такеши Китано, ни Куросавой,
чтобы в следующем кадре поймать ветку вишни,
под которой на столике порезаны хлеб и сало,
но не схвачены камерой, поскольку кажутся лишними…