Меня учили
быть любимым ребенком —
не грызть ногти, не рисовать на обоях,
не кусать сестру, не капризничать за столом,
не отворачиваться от непонравившихся подарков,
не канючить в магазине, не передразнивать бабушку,
не болеть по праздникам, не запихивать в диван таблетки,
не подслушивать взрослые разговоры и засыпать вовремя.
Быть любимым ребенком —
я усвоил блестяще эту премудрость,
сполна вкусив ее сладкие плоды:
был обласкан родителями,
располагал к себе учителей
и не раздражал одноклассников.
Науку быть любимым ребенком
я не оставил и в двенадцать лет,
когда простыни начинают орошаться
восторгом невыразимых сновидений;
я продолжал штудировать ее и в семнадцать,
когда сокровенные сны перерастают в явь;
я настойчиво совершенствовался в ней и в тридцать,
когда последний выдох весны
открывает счет седым волосам.
Следуя выученным с детства урокам,
я пытался быть любимым ребенком
для своей юной жены,
а когда она ушла,
искал защиты у других женщин,
стараясь быть любимым ребенком для каждой —
делал то, что хорошо получалось.
Я не умел завязывать шнурки,
чинить электричество
и сооружать полочки;
я не знал,
как мажут колбасу, чтобы вышел бутерброд,
откуда берутся билеты на поезд
и как платить за квартиру.
Но я был любимым ребенком,
а значит, им приходилось
долго-долго —
до самого момента расставания —
принимать мои капризы,
прощать обиды,
выслушивать жалобы,
утешать, когда, заболев простудой,
я перевоплощался
в смертельно раненного полководца.

Иногда я думаю,
что пора повзрослеть —
забыть науку, усвоенную с детства,
уступив простор для ее изучения
подрастающим внукам.
Но как сладко бывает
в ответ на все ваши упреки
блаженно потянуться,
скосить глаза
и тихо произнести заветное:
"Я больше не буду"!

Моя жизнь — кроссворд.
Множество самых разных понятий
переплетаются в ней,
отпечатываясь в сознании
как причудливые узоры слов —
черных и белых,
прозрачных и цветных,
шероховатых и гладких до блеска,
нежно-пушистых,
эластичных, как резина,
и колючих, как проволока.
Эти узоры подвижны,
они непрерывно меняют свой рисунок,
подобно отражениям
плоских стеклышек в калейдоскопе.
Только здесь все живет в трех измерениях,
а я сам, вероятно, образую четвертое.
Слова сходятся и разбегаются,
часто собираются попарно,
подбирая друг друга по цвету,
реже — в небольшие пестрые группы.
Некоторые из них ложатся параллельно,
предполагая встречу где-то в бесконечности.
Другие движутся по скрещенным траекториям,
что в принципе исключает
возможность их соединения.
Чаще всего они взаиморасположены под углом,
порой строго перпендикулярно,
и тогда их пересечения
образуют координатную сетку,
по узлам которой удобно ориентироваться.
Есть слова, которые возникают по многу раз,
тут и там перечеркивая своих собратьев.
Ты все время спотыкаешься о них,
пытаешься пройти мимо
или, в крайнем случае, перешагнуть,
но за первым же поворотом
они подстерегают тебя вновь.
И наоборот, хотя и очень редко, бывают такие,
которые не перекликаются ни с кем,
а предпочитают одиночество
и гордо оберегают независимость.
Еще бывают слова с изломами и разрывами,
меняющими и двоящими их смысл.
А бывают и те, значение которых
навсегда остается для меня неясным.
Но дело совсем не в них,
не в этих непонятых или непонятых мною словах:
ведь я должен разгадать весь кроссворд,
составить его подробную схему,
строго определив место каждому слову,
собрать воедино всю
эту разбегающуюся вселенную
понятий и смыслов.
Я — заложник этой загадки,
я — пленник этого подвижного лабиринта,
и, каким бы долгим
не был отмеренный мне срок,
обречен всегда блуждать
по его переменчивым пестрым дорожкам —
        искать ключевое слово,
                  искать ключевое слово,
                            искать ключевое слово…

Мне совсем недавно явственно приснилось,
Что душа, душа, душа моя вселилась
В какого-то другого человека —
Совершенно неизвестного мне человека.

Я теперь смотрю на мир его глазами,
Звуки я ловлю его ушами,
Хотя при этом и чувства, и память остались моими,
И взгляды на жизнь в основном остались моими.

Я потом довольно быстро проснулся
и в обычное утро свое целиком окунулся.
То есть этот сон не получил никакого развития.
В том смысле, что именно как сон
он не получил никакого развития.

Но еще довольно долго я находился в некотором смятении —
Столь сильным было полученное от этого сна впечатление.
И я стал об увиденном много размышлять
О своей судьбе и даже о смерти размышлять.

Ведь, может быть, так и выглядит наша смерть —
Когда тело утрачивает земную твердь,
Но душа еще хочет за что-то зацепиться,
За что-нибудь земное хоть как-то зацепиться,

Хочет душа еще в чем-то участвовать,
Над каким-то телом кружить и властвовать.
Только это у нее уже с трудом получается.
Можно даже сказать, что почти совсем не получается.

Но какая то частичка души, возможно, на земле остается —
так, по крайней мере, об этом в стихах говорится

                                      и в песнях поется.
Впрочем, вижу, что этими рассуждениями я вас совсем замучил.
Такую симпатичную девушку своими дурацкими рассуждениями
                                    совершенно замучил.

Средь бескрайних болотных окрестностей,
вопреки пересудам и злобным пророчествам,
был наш город зачат непорочно,
          да вряд ли по трезвости,
и наречен не по имени —
          только по отчеству.
(Помним, помним — Северная Пальмира!",
знаем, знаем — "Северная Венеция"!).
Он стоит на реке, не попавшей на карты мира,
и каналах (ах, внутренняя секреция!)
И, подобно Нарциссу
          дрожа над своим отражением,
он чарует и радует душу речными красотами.
(Знаем, знаем — местные наводнения
угрожают не смертью, а нечистотами!)
Дерзновенные сны о волнах венедийской лагуны
у здешних шпилей, кажется,
          могут вызвать поллюции,
в остальном же идея города остается втуне
(не считая трех здесь случившихся революций!).
А еще говорят про окно к европейским просторам.
(Помним, помним, но верится как-то не очень —
слишком долго на Запад бросали голодные взоры,
да стекло мутновато и вечно пейзаж зарешечен!).
Архитектура изобилует диссонансами,
опровергающими законы гармонии, —
по ночам это пахнет галлюцинациями
(не святого Петра, но святого Антония!)
"Цитадель интеллекта, ковчег корифеев и гениев…"
(знаем, знаем — тут надо с большой осторожностью,
ибо родиться они предпочли в отдалении
от болотного духа,
          который вредит даже средним возможностям!).
Этот город два века довлел над империей
(помним, помним гербы на его фасадах!),
но, перебирая исторические поверья,
мы испытываем не гордость, а некоторую досаду.
Впрочем, здесь наши взгляды практически неоспоримы
— императорский образ годами лелея,
мы считаем себя патрициями
          какого-то там по счету Рима
и полюбим скорей плэйбоя, но не плебея.
Наша родина здесь,
          и помашем прощальным платочком,
Тем, кто предал наш город,
          поддавшись заморскому вздору,
— пусть проливают слезу
          над какой-нибудь памятной строчкой,
что почти как молитва заучена в школьную пору.