Наконец-то, вокзал. Выхожу к платформам, к доске объявлений.
Поезда идут по любым странным направлениям.
А на доске написано — отправление неизвестно.
Написано — прибытие неизвестно.
Счет ноль-ноль в пользу хозяев. Переучет.
Бегу по перрону, поезд отходит, пахнет дымом, горячей сталью.
В проплывающих окнах, в купе, за столом, на полках — знакомые лица
в поезде дальнем. Докричаться до них невозможно, куда — неизвестно.
Стою на перроне и сам не рад, что в это ввязался.
В запретной зоне, в полосе отчуждения. Сам виноват,
жаловаться некому,
Все уехали. Съели курицу, допит самогон.
Ну и ладно, теперь мне не к спеху.
Подойтет когда-то и мой вагон.

Место для курения выбрано правильно,
недалеко и не близко от раздачи слонов.
Она предпочитает кулон овальный,
Дымчатый, лучше любых обнов.

Обстановка по требованию. Выходить на следующей.
Потом — все без обиняков.
В приемной тихо, твой голос вещий
Что-то бормочет из облаков.

Теперь пора по делам, увидимся.
Щучье веление в реестре вечном.
Но держись, дорогая, подальше, посмотри на их лица —
отмечены водкой, тресковой печенью.

Охранительной бухты огни отплывают,
остались последние приготовления.
Туман Калифорнии медленно тает
и застывает над Мысом Доверия.

Гарь расставания густеет над волнами,
город невидимый в дым превращается.
Движется лодка рывками неровными,
чуть отплывает, потом возвращается.

А я, достав бутерброд и пильзенское,
Надеюсь, что будет приятна экскурсия.
В пуху тополином тонет Введенское,
Я туда возвращусь наутро.

Поскольку ни Бродский, ни Бог, ни судья
не знают, что там, за стеной,
где иероглифом слово «судьба» на двери забитой одной.
Еще есть табличка, что там  — эсхато-
логический первый отдел.
Я застегну шерстяное пальто, чтоб выстоять беспредел.

Пространство и время текут из глазниц
Туда, где Всевышний нас ждет.
А мы запускаем невидимых птиц
В необратимый полет.

Нам с тобой не придется расстаться.
Делить нам нечего — чашки, ложки,
За хвостом своим все равно не угнаться,
а бежать — только пыль умножить.

Впереди тебя — твое сердца биение.
Говорила — хранить свое имя собственное.
Со временем улучшается дальнее зрение
и видит не выход, видит последствия.

Мол, когда доживешь — поймешь, но поздно:
Что там курсивом, какие записи.
Мы тут транзитом, дело сквозное.
Пустые конверты в почтовой летописи.

Антипов не пьет! Ну, может, немного,
Не так, как Петров. Так, на дорогу.
Грусти, посошок, хрусти издалека.
К жидовской питейной ведет нас дорога.
Вот так на Руси повелось безвозвратно,
Антипов глотнет поутру, вероятно.
И я вместе с ним немного, однако,
по косогору, вдоль буерака.
А что еще делать-то? Что нам осталось?
Дорожная грусть, подорожная жалость,
Грозили мне съезжей, да местный я, братцы!
Кричу, бормочу в темницу колодца.
И слышу себя, себя — имярека. К подземной реке
летит мое слово со скоростью света до дна.
Без ответа.

Мы все отплываем к тому же острову.
В тумане нет лиц, паруса провисли.
Плывем на огни, на костры или
застыли в текучем невидимом иле.
Трезубец гекзаметра — наша Морзе,
и выгибается до предела
Вавилонская башня, но это после,
по пересечении водораздела
между этой и будущей эрой,
пока еще эрос течение движет,
пока мы стареем в сем новом мире,
уровень вод все выше и выше.
И нет языка чтобы высказать это
движения вод первобытное чудо.
А мы закрываем глаза от света,
у храма берем последнюю ссуду.

Весна, а как-то все потемнело,
Черные почки набухли ночью.
Какое кому, в сущности, дело —
Хранится в отделе бессрочно.

Открылась на клене старая рана,
и сок медленно истекает.
Весной по погоде в округе странной
ищу наугад очертания рая.

Пока остывает вздох понемногу,
пока собираешь вещи навскидку,
неясно пока — какая погода,
но в сердце застряла заветная метка,

Заметная только таким же печальным
борцам за свободу последнего вздоха.
Прощаюсь до осени первоначальной
Или, пожалуй, до первого снега.

Утром, мимо молчащих полей,
в жизнь свою, полную диких молекул:
Словно в растворе живу, не доехал —
до электрических дальних дверей.

Знаешь: веду разговор без ответа,
многозначительно долго молчу.
Сколько прошло с того давнего лета?
С осени сколько? А впрочем, зачем

все вспоминать? Просто ехать, минуя
эхо немых и холмистых лугов,
вдруг осознав: тишину эту всуе
лишь оглушает паденьем глагол.

Как же все это объяснить,
просыпаясь и засыпая?
Словно сердце сжалось в горсти
и во сне у постели — стая.

И я знаю, что не избыть
до конца бытия, исхода.
Будет в дверь колотиться быт,
эта боль выживает годы.

Растворяется голос, вкус,
Образ. Спросят меня — о ком ты?
Но сама отвечает грусть,
Отвечает стихом неровным.

Обещает не позабыть
очертания Водолея.
Это чувство, как благодать —
Тень твою на краю аллеи.

Баня топится. Обь течет,
лед прозрачен и тонок. Ни звука не слышно.
Ему там, далеко, совсем невдомек,
А может, наоборот, и ближе.

Баня топится. Гудзон крутится и ворчит.
Небосклон прозрачен и хрупок.
Она одна приходит тихо в ночи
с куском последнего хлеба.

И мы смотрим на хлеб — надежнее наших клятв.
Тих твой березняк, тих мой осинник.
Хорошо бы жену, да не найти никак.
Все ищешь на улице младшего сына.

Родная, разведи руками весь тот туман,
Морочь и скуку, топь, невзгоды.
Там сидят друзья, пьют дурман, обман,
ждут, дураки, у моря погоды.

Век кончается, едва лишь начав играть
свои полутемные, стремные игры.
Где-то нас ждет новый век-волкодав,
но, слава Богу, мы оба наивны.

Пока собирался с мыслями, прошел и ноябрь.
Снега все не было, тихо и серо.
Странно и грустно смотреть в календарь
Прошлого года и позапрошлого,

в низкое небо. Пахнет серой,
жухлой листвой, сумерками,
гнильем и завесой в небе над городом.
Надо бы думать о видном, простом,

единственном выходе.
А они все о родине.
Глянь: столбы-то закончились, пошло мелколесье,
разнотравье, товарищи в розницу…

Я вот ведьму люблю.
А какая разница?
Все равно сижу читаю, седею, обрастаю пейсами.
Не хожу за околицу.