Место

Зачем-то я в июне вспоминаю
О ноябре, безмолвном и глухом,
Когда меня — зачем, опять не знаю —
На целый день свезли в казённый дом.

Троллейбусом в предутреннюю темень,
В какой-то стародавний детский сад,
И я не вижу смысла в этой теме,
Не вписанной в покойный жизни ряд.

Не вижу, но мучительно пытаюсь
Хоть что-нибудь, хоть искру разглядеть…
Вот я в фанерный шкафчик раздеваюсь,
Вот снег идёт, стараясь не шуметь,

Вот рисовая каша тошнотворной
Громадой на тарелке разлеглась —
И я хворобой приторно-притворной
Её с моих долой желаю глаз…

Вот лестница, зеркальные перила.
Куда она? В какую высь ведёт,
Закутанная в сурик и белила?
С трудом преодолев один пролёт,

Гляжу — в тени лепнины потолочной
И штор, бордовых, точно винегрет,
Нет никого — лишь в золото-барочной
Фальшивой раме — Ленина портрет.

Мне кажется, что времени потоки
Застыли там в кошмаре и тепле,
Как все мои грядущие уроки —
На холодом расписанном стекле.


"ЗИМ"

Двоюродный дедушка был молодым,
Когда подарил мне машину —
Железный, открытый по-маршальски "ЗИМ",
Стекло впереди, и в резину
Надёжную каждого был колеса
Со звёздочкой обод засажен.
К рожденью такие вот, брат, чудеса —
Подарок и тяжек, и важен.
Его иногда я решительно брал,
С движком десятицилиндровым,
Колёсами в пол, разгонял и пускал
С басовым пугающим рёвом...
Он мчал, сокрушить радиатор грозя,
Чугунный такой, в серебрянке.
Под полом соседи кричали: "Нельзя
По комнате ездить на танке!"
И бабушка "ЗИМ" отбирала и в шкаф,
Заказанный мне, запирала.
И жизнь его, вмиг тишину разодрав,
На месяцы там замирала…
Все знали о том, что когда-нибудь "ЗИМ"
Исчезнет из этого мира,
И больше парада не примет над ним
Летящий носитель мундира.
И правда, однажды его не нашёл
Я в верхнем шкафу покорённом —
"ЗИМ" вылетел в ту же трубу, что и стол,
И стулья, и лампа в зелёном.
А как же иначе? Но мне одному
Тогда же предсказано было,
Что "ЗИМ"у ещё суждено моему —
Взреви, лошадиная сила! —
На площадь рассветную в блеске живом
Проехать — фанфары и слава! —
И я буду в "ЗИМе" сидеть за рулём,
А ты — в белом кителе справа.


Благовещение

В саду, верней, в конце садовом,
Где реже старая трава,
Еще не выданная словом,
Калитка скрипнула едва.

И точно шёпотом песочным,
И в жаркий полдень полуночным,
Как строчкой, тропкой пронеслись
Шаги, шаги, легчайший бриз.

И сердце, замерев сначала, —
Нет-нет, он не был Ей знаком,
Какой-то юноша с цветком, —
Больней и глубже застучало.
Он вымолвил. В ответ Она
С непониманием глядела
И на стрелу веретена
Овчинку светлую вертела

Под кровом сетчатых теней.
Он повторил с кивком и взмахом
И преклонил, охвачен страхом,
Колени и главу пред Ней.

Ни светлого кольца, где темя,
Ни крыльев за худой спиной...
Неслышно развернулось время,
Как на пружине заводной.


Выходной (Museum III)

На рассвете все взрослые спят…
За окном — ни морозного дыма,
Ни дождя две недели подряд,
И несчастья идут себе мимо.

Под ногами линолеум — шарк!
Спят, и всё тут, намёков не слышат,
Глубоко всей полуночью дышат...
Обещали вчера в зоопарк…

В тридцать третий скучающий раз
Разберу дорогие подарки —
Разложу в целлофановый марки,
Вставлю клоуну выпавший глаз.

К не желающим раньше вставать
Притулюсь — я же худенький! — с краю
И давай — о животных мечтать,
В полудрёме шагая по Раю.

Вижу зебру, жирафа, слона,
Первый раз — у воды бегемота…
Здесь и слова-то нету "война",
И любви лишь бывает охота.

Притяжение горькой земли
Шаг за шагом теряет значенье,
С облаками плывут корабли,
Где высокого ветра теченье.

Вот уже высота подо мной,
Я в пернатой лечу веренице…
Но не в смысле, что это мне снится, —
Просто день наступил выходной.


Возвращение

Я опять в мою вернулся школу,
И на грязной лестнице какой-то
Чёрного заваленного входа,
Где мышами пахнет и хранятся
Транспаранты с Лениным и Марксом,
И, наверно, курят все тайком,
Директриса с карими глазами
Мне в любви нечаянно призналась.
"Я скучаю" — так она сказала,
Со слезами глядя на меня.
И, наверно б, кинулась в объятья,
Распаляя тщетную надежду,
Если бы не рядом ученица,
Подбородок маленький задрав...
…………………………………
Школа, школа! Вечные руины!
Туалет — как скалы в океане,
Тучи пыли, груды безобразий
И всё время что-нибудь на снос...
Непрерывный сбор металлолома,
И навек забыты в раздевалке
Варежки, висят на батарее…
Умирает старый трудовик.
Там в портфеле блёклые тетради
И дневник в учительской краснухе,
Там столы в разнузданном граффити,
Застеклённый с глобусом скелет.
А ещё, развинченный частично,
Микроскоп, как печь, — большой и белый.
Не вписался вовремя, не нужен,
А в моё-то время был король.


Белый китель

Не люблю Жюль Верна, что ты, что ты! —
Намусолив книжицу в руке, —
За его широты и долготы
На плохом французском языке,

За его фальшивые маршруты,
По лекалу циркулем расчёт
До секунды выверен, и — тьфу ты! —
Видишь, кондор Роберта несёт?

Если бы еще не сочинитель,
Что "А ну-ка, песню нам пропой",
И не капитанский белый китель
В крабах и капусте золотой,

Я совсем забил бы на Жюль Верна,
Не взошёл вовеки бы на борт
Там, где Немо тёмная каверна —
Тайной лодки выдуманный порт.
Не искал бы глазом в небе Спаса,
Бросив диким жемчуг и коралл…
И топор, поди, из-под компаса
До сих пор бы сдуру не убрал.


Чудесное спасение III

Поняв, что больше никому на свете я не нужен,
Что мама любит не меня, а так тут одного,
К тому же я воздушно худ и, кажется, простужен,
И смысла мне не придаёт земное естество, —

Я молча к озеру пошёл, сыскал худую лодку,
В песок коленями, толкнул и прыгнул на корму,
Желая без вести загнать себя в земную глотку,
В прохладу ихтиотеней, в корней лилейных тьму.

Я грёб без вёсел — то рукой, то щепкой бесполезной,
Я шёл озёрной глубине в средину, в непротык,
Вдобавок ливень хлестанул своей хернёй железной,
Внезапной, точно лось в лесу или далёкий крик.

Я грёб отчаянно, за мной сквозь тень прибрежной тины
Уже рванули, в грязь швырнув одежду второпях, —
Кто — точно я не разглядел: архангелы? мужчины?
Сверкала сфера тех минут, что убивают страх.

Потом, когда вода своё, казалось, отплясала
И в лодку ровно до краёв проникла глубина,
Меня на берег принесли, и мама зарыдала,
И сердце двинула в тиски бессмертная вина.


***

Как тяга медленной реки,
В своей громаде незаметна,
Вода к воде стремится тщетно
И тащит стрежнем топляки;

Как сила тонного песка,
Ползя по мертвенной Сахаре,
Сгоняет тень рассветной хмари,
Будь та хоть с бездну велика;

Как под стрехой тиха, огня
Гряда, невидимая глазу,
Становится пожаром сразу,
Вдруг лопнувшим стеклом звеня, —

Так вера в сердце день за днём
Растёт по скрупулу и грану,
Безверия латая рану
Грядущей радости дождём.


Долгие сборы

Ты обещал мне лес, поход,
Достал рюкзак бледно-зелёный…
Был ночью дождь, а утро — вот:
Дома — как рафинад пилёный,

И откровенны небеса,
Как будто мы в открытом море,
Как нагота в невинном взоре —
Их ненаглядная краса.

Начав с невидимого дна,
Мы уложили всё в порядке
И отказались от палатки,
Решив вернуться дотемна.

Мы взяли кружки и ножи,
Крупу, армейскую тушёнку.
— А ложки? — Тоже положи.
И в жестяной коробке донку.
Галеты и цейлонский чай —
Полдня пропало в этих сборах
И в жарких спорах-разговорах —
Молчи, дурак, не отвечай!

И всё равно забыли спички,
Те, что не гаснут на ветру…
Давно ушли все электрички,
Что намечались поутру.

Рюкзак набили под завязку,
Часы закатные сочли
И в завтра путь перенесли —
Как недосказанную сказку.

Но утром завтрашнего дня
Ушёл ты втайне без меня.


Пионерские сны

Когда пионеры во хвойном и вольном
Ложатся в отрядных на сон корпусах,
Они перед сном не заводам и войнам
Вручают себя через праведный страх,

А — кто с кулачком, в средостение вжатым,
Кто с шёпотом, стоном и звоном стекла —
Они отдаются красивым вожатым,
Опасным и взрослым, как в улье пчела.

Они отдаются их длинным ресницам,
Пилоткам и бантам, гофре и плиссе,
И после им снится, не вправе явиться,
Вожатая Саша на мокром шоссе,

Вожатая Таня в сиреневой майке
И чёрных трусах на зарядке-заре,
Чьи груди то в небо глядят без утайки,
То тонут в тени, как котята в ведре;

Командой в строю к поворотам неволя,
Вожатая Лена, чьи гольфы — как снег,
Вожатая Уля, вожатая Оля…
А девочкам — только вожатый Олег.


Аэроклуб

Вдоволь дышится — горный озон.
Вверх и вдаль — расстояние в кубе.
Начинается зимний сезон
В нашем массовом аэроклубе.

Парусина от ветра гудит,
С ночи верх отворён тёмно-синий,
На морозе алмазно горит
Фюзеляжа и крыл алюминий.

И Венера стоит, как всегда,
Во взрывном ослепительном роде —
Не богиня-планета-звезда,
Но пробоина в утреннем своде.

А на взлётной в слезах раздают
Поцелуи, цветы и объятья...
Я уже несбиваемый, братья,
Мне уже ни к чему парашют.

На планёре прохлады фартовой
Я и так до земли долечу…
Будто Нестеров с марки почтовой —
Хоть какая петля по плечу!


Полвека

Полвека — и в дальние страны
Как будто меня занесло…
Бывало, подъемные краны,
Как цапли, стучали в стекло,

И, строя великое в малом
От вечности на волосок,
В средину двора самосвалом
Речной завозили песок.

За играми — ссоры и драки
Там были, любовь и вражда,
Из внешнего мира собаки,
Ища, залетали туда.

На сливочно-круглой верёвке
Там простыни сохли в жару,
Из форточек запах готовки
Заботливо шёл поутру;

В межствольном июня с июлем
Натянут был тощий гамак,
И серым прожорливым гулям
Крошили мы хлеб натощак.

Водою священного Ганга
Горбатый, как сказочный гном,
Там дворник из чёрного шланга
Окатывал клумбу и дом.

Твердили мне свыше: — Готовься
Прилежно к тому и сему!
Но времени не было вовсе
Взросленью дано моему.

Поскольку отправлено было
Всё время в полуденный пруд,
Где лилий зелёная жила
И стаями рыбы снуют,

Где дрожью застыли стрекозы
В подсолнечной ряби сквозной,
И мыслей тревожных занозы
Не лезут под воду за мной.