За медные трубы, за горькие губы
Заплачено было сполна.
И, если мой вечер уходит на убыль,
Уже не пугает цена.

И радуют эти бессонные ночи,
Когда я дышу и живу,
И лишь сожаленье пытает и точит —
О том, что проспал наяву.

О том, что не спелось и не доболело,
Не смело прорваться на свет,
О том, что ломало и душу, и тело,
Чему и названия нет.

Мой беспонтовый, мой провинциальный,
С прозванием, как будто у села,
Меня пытался выбить из седла,
Но делал только крепче и печальней.

Вот этот город, с цифрой тридцать семь,
Давал мне не ответы, а запреты,
Он думал, что мои пути закрыты,
Он верил, что я заперт насовсем.

Уздою порван рот, и вкус железа...
Но не сдается слово, длится звук,
И перья прорывают кожу рук —
Для птицы эти стены бесполезны.

Окно открыто, воздух как вино,
И небеса распахнуты давно!

А дым империи мне сладок не всегда.
Колотит в стекла зимняя вода,
Запретный смысл пытается морзянкой
Мне передать. И этот вечер зябкий
Наутро обещает корку льда,
Но вывернуто время наизнанку.

А дым империи, а выхлопы машин,
Мороженные профили мужчин
И капюшоны их безликих спутниц...
И путаница гласных, и распутиц
Печальный опыт. Визг и стоны шин
Проглочены глухим пространством улиц.

Последним пламенем вечерних фонарей
Горит моя империя. И с ней
Не просто ни бороться, ни расстаться.
Бахвалятся деревья зимней статью,
Но пальцам отмороженных корней
День ото дня становится больней.

Не только Господу и Ворогу
Смотреть вполглаза на меня.
Я заплатил сегодня дорого,
Стремясь увидеть гибель дня.
Луна свои таращит буркалы,
Деревья голы, дышит мгла.
Не знаю — праведник ли, урка ли
Бредет ко мне из-за угла.
Едва ли удержусь от крика я,
Когда в тени столкнемся мы.
И лишь собака невеликая
Спасет меня на грани тьмы.

Не спи, собака! Страшный зверь,
С ушами и хвостом,
Скребет и точит нашу дверь,
Качает старый дом.
Его потусторонний плач
Задушит нас в момент.
Он хладнокровен, как палач,
Пронырлив, словно мент.
Дрожат и стонут этажи,
Качается подъезд,
Ему хоть сколько положи —
Немедля все подъест!
О, этот зверь так одинок,
Весь мир прогнал его.
Прости, я отопру замок,
Живое ж существо.
Он в дар всего себя принес,
Погладь ему живот,
Лизни его скорее в нос...
И пусть себе живет.

Несущественная разница
Между совестью и долгом.
Отчего же время дразнится,
Ничего не зная толком.

Как же так, слепое прошлое
В спину дышит еле-еле,
Почему ж, моя хорошая,
Мы так много просвистели?

Я стараюсь не отчаяться,
Только что же душу точит,
В час, когда не отличается
Хмурый день от светлой ночи?

Седые львы, бывает невпопад,
Кричат слова — и злы, и богохульны.
Их слышат, но не видят пчелы в улье.
Их видят, но не слышат все, кто рад
Таращить из-за кованых оград
Глаза, и говорить, что внятны знаки,
И притворяться, что они все знали,
Когда рычанье сотрясало град.

А львы и вправду спят, и видят сны,
Их десны голы, веки их красны.
А в Питере — восстали пьедесталы,
Они пусты, и лишь мосты из стали
Ведут туда, где обветшавший лев
Проклятья произносит нараспев.

Не представляешь, какой раздается рык,
Когда душа вырывается из норы,
Куда ее загнал, запихал, запинал ты сам,
И выл, и плакал так, что больно было глазам.
Думал — все! Не очухается, сволота,
А то завела моду: это и то ей не так,
Чуть что — бьется в падучей, болью болит, криком кричит,
В подпол ее, в погреб, под замок, и в реку ключи!
И беги — свободный, пустой, греми как ведро,
Такой прозрачный, что видно, как истаивает нутро,
Как растворяется твоя тень, в пыль разбивается, в прах,
Но ты утешаешь себя: это трудно на первых порах,
Потом притрется и станет, глядишь, как у всех,
И вроде любовь, и вроде стихи, и вроде успех,
И смех, как икота, и температура стремится к нулю...
Но вдруг замечаешь, как руки сами вяжут петлю.
И тогда та, что почти уже умерла,
Срывает замки, сжигает все двери дотла,
Какая нахрен коламбия пикчерс, какой боевик,
Так только у нас бывает: крича, круша,
Прибьет, обнимет, согреет, сорвется на крик,
Родная, дурацкая, злая твоя душа.

Вскипели яблони и вишни,
И белой пеной изошли,
Как будто на рассвете вышли
Из обезумевшей земли.

Так вырвались они из мрака,
В тот час, когда прощенья нет.
И ошалевшая собака
Вдыхает этот вкусный свет!

Еврей в деревне странен и смешон,
Как говорит ехидный друг мой Лёша...
Когда тащу я огурцов мешок,
Стараюсь думать только о хорошем.
Но колет сердце острие иглы,
Обломок слова, наконечник фразы,
Тогда бреду, сшибая все углы,
И не оглядываюсь, знаете ль, ни разу.
Так что же делать, если не дано
Взгляд оторвать от пустоты белесой,
И если бьет морзянку мне в окно
Корявой веткой старая береза.
Ее сигналы в душу проросли,
И корешки не вынуть из земли.

Осенний сад в предчувствии мороза,
Слетают с веток сны и самолеты,
Идет сосед, до ужаса тверезый,
Весь в телогрейке и зеленых ботах,
       В руке бутылку мутного несет.
Мои ворота он зовет вратами,
Он — философ, с таким вот удареньем,
Он знает, что Земля полна врагами,
Но любит пойло заедать вареньем,
       Мне оставляя пряный темный мед.

А самолеты, желтые как листья,
Спешат, озорничают не по-детски,
Пути их мглисты, и хвосты их лисьи,
И не успеешь охнуть и вглядеться,
       Как сгинут в лужах, в сырости и тьме.
Сосед нальет: «Давай помянем что ли
Короткое, но яблочное лето...»
Я задохнусь от боли, и в неволе,
Пробитое стрелою самолета,
       Споткнется сердце, неподвластно мне.

Я ловец не душ, а груш,
Падающих с высей.
Время спелости, к тому ж
Тихой песни лисьей.

Груши грудами, заря
Словно груша тает,
На пороге сентября
Тишина такая!

Наберу я груш — ушат,
Время бродит где-то...
Только ежики шуршат
На излете лета.