Когда мы были счастливы, шел снег,
и город лег, невидим, лишь звонарь,
единственный не спящий человек,
раскачивал пространство. А январь
в тот год так и не кончился, он пел,
захлебываясь в паводке черемух,
и притворялся серебром черненым
на тополях. Отсутствовал предел
у этой — без помарок — чистоты,
и приближались дальние орбиты,
с которых в нас смотрели я и ты.
Когда мы были счастливы, еще
не вызрели трагические даты,
и правый не казался виноватым,
кумир не оказался палачом,
а юность столь бесхитростно крылата —
и в пасечника верится, и в пчел!
И грелись снегири в румянце щек,
когда мы были счастливы… Когда
и где же это было? В чьих владеньях?
Вокруг роились лица и года,
а мы считали просто совпаденьем,
что встретились, что талая вода
нечаянно стекала нам под ноги,
и март к нам выбирался из берлоги,
и ждали мы, что упадет звезда…
Вот так мы были счастливы тогда.

Одиночество – серый сугроб февраля,
растаявший в комнате шесть на три,
картина, давно знакомая для
того, кто дышит внутри,
кому шепот окон, сигнал ночной
электрички – уже мотив
остаться собой, неурядиц рой
в музыку превратив.
И бледный, к обоям прильнувший закат
светлее иных светил,
дубрава вдали за чертой анфилад –
лучшее, что посетил.
И множатся, множатся феврали,
раскручивая спираль,
мне кажется, встретить с тобой могли б
еще не один февраль.
Еще отзовутся весенние дни,
ангелами трубя!
Возлюби свое одиночество — и
оно покинет тебя.
И мало-помалу начнешь выплывать
из мутных до жути глубин.
Одиночество — это стихов тетрадь,
наивных тому, кто любим.

Был день. Но не было тебя.
Была толпа местоимений.
Она, оно, они имели
одно язвительное Я.
И тошно становилось от
их солидарности безликой,
когда обрушивался криком
день мной проигранных высот.
А где-то теплились костры,
и разгребали сор на дачах…
День без тебя – душеприказчик?
Телохранитель? Монастырь?
Вбираешь мудрость аксиом,
прилежным выглядя потомком,
и вдруг скользишь, скользишь на тонком
льду недоверия, на простом,
почти всегда несовпадении
звучности чувства с нотой времени.
Давай чуть-чуть передохнем,
забудем, что бывает драма,
мы с двух сторон подходим к храму,
чтобы идти одним путем.
Я помню небо со звездой,
для нас сияющей высоко…
День без тебя, как божье око,
как благодарность дням с тобой.

Та же самая гусеница пересекает тропу.
Та же тень ложится под тем же углом
к солнцу. Все те же дети. И пух
тополиный все тот же укутал дом.
Где перерыв в этом клине птиц,
меняющих полюсы, словно взгляд
все тех же глаз и пустых глазниц,
из которых веками на мир глядят
гусеницы, пересекающие тропу?..
И только надежда живет так,
как будто ничего и не было.

Между землей и звездой существует "Между" —
словно высокий проспект для прогулок души,
голограмма прошедшего и очертанья надежды —
все, что было незримо, проявлено возле вершин.
За спиною – обрывы, там воздух темней и гуще,
зыбь веревочных лестниц, отметины шедших средь скал,
пусть не шелковый путь, а медленный и тягучий,
но пройдя до конца, находишь то, что искал.
На проспекте молчат. Или время высказывания вышло.
Или стрелки часов развернулись и мчатся назад.
Только ты и душа. Ты с душой. Но выше и выше
заставляет подняться безумный во сне азарт.
А под утро исчезнет, растаяв, ночная небыль,
и опять воссияет оранжевое на голубом.
Ах, как хочется жить иногда между небом и… небом
и в загадочном "Между" взять и построить дом.

Обретаю тебя, как весну обретает год.
Как Вивальди собрал все ручьи и включил в концерт.
И виваче дорог покатилось, и граве грот
шел с громадой созвучий лед растопить в конце
аллегретто… И вот я тебя обретаю опять.
Много сломано копий, и зол опустевший колчан.
Научилась терпеть, усмирять, умолкать, пеленать
этот свиток стихов для тебя по ночам, по ночам.
Неприкаянный ветер над станциями Ты и Я
выбирал, где утихнуть, а нам выходило – все врозь!
Мы, конечно, увидимся в облаке небытия,
но обнимемся здесь, на одну виноградную гроздь
удлинив пребыванье земное. И станет уют
долгожданной наградой в оправе бревенчатых стен,
где от печки тепло, и где я с этих самых минут
обретаю тебя, как весну обретает Роден.