Вторые сутки без передыху гуляла у Потаповых свадьба. Степан Семё­ныч с размахом женил старшего. По всему было видно, невестка пришлась ко двору: пятистенка набита до отказу сватами, кумовьями да сродниками. II для пришедших взглянуть на молодую, а то и подруливших просто ради даровой выпивки хозяин расстарался, собственноручно выкатил из-под сарайки флягу свойской угощайся, хуторские, знай наших!
Под грушенку, на сбитые на скорую руку, покрытые нарядными клеён­ками тесины-столешницы под командой жениховой тётки Галины беспрерыв­но метались тарелки и миски с закусью. Никто не остался без угощенья, ни­кто не почуял себя обнесённым на этом широком застолье.
Даже дышащие на ладам бабки Кузьминична с Егоровной не сдержались, порылись в сундуках, вытащили из-подо дна дышащие нафталином наряды: “мрестоловские” шерстяные подшалки, штапельные в тёмненький огурчик юбки, обористые завески.
Пригубив по рюмашке красненькой, спробовали-оценили потаповские щедрые разносолы и, уступив место подтянувшимся, уселись в ожидании на лавку под сиренями время от времени свадьба выплёскивалась на подворье, гомонился потерявший всякую стройность корогод. Гармонисты, сменяя друг дружку, уже путали “Барыню” с “Цыганочкой”, и их рядком уклады вали в саду на свежескошенную отаву.
Припозднившаяся бабка Мальва угостилась наливочкой и, прихватив ку­сок яблочного пирога, отошла к товаркам на лавочку.
В это самое время толпящийся на крыльце люд расступился, и из душ­ной хаты протиснулись молодые. Невеста — девчоночка девчоночкой, лет семнадцати. Сашке, жениху, — под четвертак, пора уж, пора-а!
— Микитична, сказывают, так и не смирилася, темней тучи! — поспе­шила сообщить новость подружкам Егоровна, — на порог, говорит, Людку не пушшу, а уж Сашка тем боле!
— И чтой-то она на его узъелася? Вроде не мозгляк худой... малай как малай. И Людки ейной не хужей. Всё при ём, — поддержала разговор Кузь­минична.
— Дак как жа не осерчать! Вить и взаправду, спозорила девка Микитичну, ой, спозорила-а-а! Брюхо-то — выше носу! Ишь, в белое обрядилася! Какое там белое-то? Стыдоба-а-а! И Микитишне — не запить, не заесть!
— Загундосила! Ну, и что с тово? Что теперя, ай в моток девке си­гать? — с обезоруживающей простотой, не дав отвести сплетнице душу, встряла бабка Мальва. — Всё чин чином... Потаповы от свово дитя не отказалися. И Сашка в ей души не чает, ай не видно? Сказывают, смертным бо­ем с зареченскими ребятами за неё бился. А ты, девка, — Мальва покачала головой, взглянула на Егоровну, — язык-то поприкуси, чужим грехам счёт не веди... Впору бы свои не забыть... да успеть отмолить. Нечево девку хаить! Разуй глаза-то: с головы до ног счастливая, вишь как сияет... ажни сле­зой меня, старуху, прошибло... Прямо из себя выводишь! Запамятовала, стопроцентовая девушка, как со своим Прошкой стакалась, во скоко годиков ворота ему отворила? Кажись, нам с тобой, подруга, не боле, чем Людмилке, было, кода я коло вашего сенника в сторожах сидела, а ты с Прошкой миловалася... када он тебе Серёжку-то скоростелил!
— И-и-и! Нашла об чём вспоминать-то! — отбоярилась с ухмылкой, за­махала руками Егоровна. — То в какие годики было?!
— А и правду, что теребить-то теперя, бабоньки? У меня и самой, мо­жет, рыльцо в пушку, — Мальва встала, не оглянувшись на ошалевших то­варок, оправила юбку и пошагала к крыльцу, дав понять, мол, не о чём тут и говорить боле.
Протиснулась сквозь свадёбных, поклонилась молодым за угощение, нажелала им три короба добра и потопала к воротам.
...А вот уснуть бабке Мальве так до самого свету и не удалось. Нахлынуло-о!

Род Силиных испокон веку жил на хуторе Степном, в двух верстах от Козловки. Прапрадед Лёхи, мужичок оборотистый, выкупив вольную у ба­рина Казюлеева, поселился на заброшенном суглинке, заложил недалеко от деревни хутор.
Сколько годков минуло с тех пор! Сколько вёсен талыми снегами сшумнуло в Крому-реку! Сколько трав полегло под литовками Силиных на пой­менном лугу, сколько журавлиных косяков откурлыкало над разросшимся в дюжину дворов приречным хутором, в котором все — Силины. Все — родня!
Лёхин отец, Павел Семёныч, осенью сорок первого, не успев допахать под озимые, прямо с поля ушёл на фронт. В составе первой гвардейской тан­ковой Катукова вошёл в Берлин. Не раз со своей машиной горел, но Бог ми­ловал, вернулся — грудь в орденах! — с осколком в лёгких, но живой.
А в сорок шестом, под зимнего Николу, за ситцевой занавеской бабка Авдотья приняла на руки его первенца, названного в честь пращура, хозяи­на хутора, Алексеем. Через пару лет Господь послал и дочку Светланку.
В послевоенные годы, устроившись в МТС, Павел Семёныч перепахал холмы и взгорья на сотни вёрст в округе. Светланка при мамке, а Алёшка, перекинув в сумке учебники, мчался к отцу на пахоту. Тот и рад — сын к де­лу тянется. “Тракторист из тебя, Лёха, — что надо, — подбадривал Семё­ныч мальчишку, — машину чуешь, это — главное! А сноровка, — она с го­дами проявится”.
Пришли и сноровка, и хватка. Лёха с завязанными глазами мог разде­лать под орех, в пушинку, любое самое заковыристое поле. Да и служба в армии (в танкисты, по батиным стопам, напросился) дала немало мужиц­кой закалки.
Хуторские Силины извечно приводили жён из окрестных деревень.
Пришёл срок, заженишился и Алексей: с вечера начистится, нагладится, чуб зачешет, и — в Козловку, в клуб.
— Ты уж гляди там, сначала головой думай, опосля другим местом! — поучала вослед мать, Александра Тихоновна.
— Ну, ты и даёшь! — отмахивался Лёха.
— Чего даёшь, чего даёшь? — не отступала напористая Тихоновна. — Знаем мы вашего брата!
Как в воду матушка глядела...
Служить уходил, Машка Спиридонова — малявка малявкой, он и внима­ния её не удостаивал. А вернувшись, появился первый раз на танцах и сразу на девчонку глаз положил. Очень уж приметная: норовом бойкая и с виду — что надо. Статная! Платьице в оборочку, косынка по плечам розовая.
Котька, дружок закадычный, подтрунивал: “Зря не пялься! Малолетка, только из школы. Да и в техникум собралась. Такую вожжами не удержишь. Кобылка не объезженная, норовистая!”
Но так уж, видно, стало Богу угодно: приглянулся девке армеец (Лёха всё ещё в форме расхаживал: старшиной не каждый домой возвращается). Сама подошла... А как к такому не прикипеть? Сажень косая в плечах, на турнике за клубом такие фортеля выкидывал — никому не под стать.
Как-то сговорилась проказница с гармонистом, дедом Степаном, только Лёха на порог, а она — в круг. И пошла! Да с выходкой, да с дробями. Ко­сыночку за спиной, что касатка крылышки, раскинула, натянула, вот-вот взлетит! Плясала-порхала по пятачку, а потом остановилась против Лёхи да давай частушками заковыристыми сыпать, паренька подшкеливать. Как, мол, перебьёшь мои дробиночки?

Лёху голыми руками не возьмёшь! Вихрем с места сорвался, руки за голову, и вокруг танцорки гоголем, да вприсядку, только сапоги вперебой с девчоночьими каблучками спорят, поскрипывают. И язычок — не об­режься:

Напирает Лёха на Машутку, кружит, передыху не даёт.
А та — носик кверху, головку чуть в сторону, струна струной, аж зве­нит! Даже росточком повыше стала. Воссияла — маков цвет. Руками пове­ла, раздвинула.
— А ну, шире круг, мы тут надолго разошлись.
— Держись, забияка, поглядим, кто кого!
— Гляди, да глазки не поломай! Допляшешься! — послышался голос из толпы. — Присушит девка — век под её дудку плясать станешь!
А Маша не смолкала:

— Ну, это мы ещё посмотрим! Ишь, чего захотела!
Не плясали, а разговаривали, не разговаривали, а договаривались. И не было сомнения у глазевших: пара! Ещё какая пара! Смотреть — не ото­рваться.
И танец не закончился, а уж Маша с Алексеем понимали: запыхаются эти перегонки, выйдут они за порог клуба и никогда не разойдутся их стёж­ки. В тугой узел связала их эта пляска, оттанцовывают последние холостяц­кие деньки.
Июньская ночь — неспелая, нежная. Густо пропахшая доцветающей си­ренью, ароматами молодой, ещё не пропылённой листвы, духом входящих в сенокосную пору луговых трав. Светло даже в такую глухую пору. Машутка с Лёхой, обойдя не раз закоулки деревушки, наконец-то добираются до крайней хаты. Вдали, сквозь тончайшую кисею тумана, проглядывают зарос­ли черёмух, скрывающих Лёхин хутор.
— Пора, а то, глядишь, и до дома тебя допровожаюсь, — замечает Ма­ша и поворачивает обратно.
— Ну, ещё чуть-чуть, — принимается уговаривать девчонку Лёха и уса­живает на лавочку у Котькиного палисадника.
С Котькой Смирновым они не разлей вода. И под кручу за пескарями вместе; и в школе за одной партой; и поглазеть из лозняков на девчат, что плещутся нагишом после покосов на омутке, и повсхлипывать друг у друга на плече от лозинки Силина-старшего, не спускавшего эдаких проделок ни своему отпрыску, ни сынку друга Михаила, погибшего в далёкой Польше, на подступах к Кракову.
Но сейчас Лёха помнит, что шалопаистый товарищ его в одиночку от­правился на Чупаиху, в другой конец деревни, до самой зорюшки промилуется с какой-нибудь очередной любовью.
Оттого ли, что Лёха знает: вокруг — ни одной живой души, а может, оттого, что Маша, доверившись ему, забрела чёрт те знает куда, сердце пар­ня выпархивает из-под гимнастёрки — не удержать.
— А как Архиповна выглянет? — косясь на окна, настораживается дев­чонка.
— Не боись, куда ей! Обезножела тётка Марья. Неделю, как у дочери обретается. Котька один свирепствует. Архиповна полезла в сараюшку на се­новал — гнёзда куриные обобрать, а верхняя ступенька у лесенки возьми да и обломись. Яйца, что в фартуке придерживала, — вдрызг, и тётка помя­лась — нога в гипсе. Котьке, конечно, за недогляд всыпала: лесенку-то ещё дядька Михайло сработал, подгнили перекладины.
— Котьке твоему, что плимутроку племенному, не до хозяйства. Кто ж заместо него девчат по углам тискать станет? Без такого ухаря с тоски по­умирают.
В росном палисаднике гремит соловей. Золотые жуки-светляки флани­руют в зарослях мальв. Их безудержное цветение всегда совпадает с самы­ми пугливыми, самыми короткими ночами, когда на прозрачном, едва при­тухшем небе до мельчайших подробностей просматриваются горние вершины облаков.
— Небеса-то какие улыбчивые, — Маша кивает на бирюзовую, так и не соскользнувшую с горизонта зарю.
— За нас радуется, не тает... Переживает: ночь промелькнёт... А я те­бя и не поцеловал, — Алексей пытается обнять девчонку.
— Вот ещё! — фыркает девушка. Вскакивает, отбегает в заросли пали­садника.
Мальва, как есть — мальва! И впрямь приворожила. А стан! Крепкий, тугой, того гляди — платье по швам разойдётся. Не смотрит, а брызжет влажным огнём насмешливых глазищ.
— Почему тебя Мальвой не назвали? Такая же стройная, такая же...
— Какая такая?
— Настоящая, — смущается Лёха.
Лунная дорожка, сходящая в палисадник, тянется к реке, вдогонку за выскользнувшей Машей. Над кустами ивняка мелькает газовая косынка, а парню чудится: невидимый ветерок расхулиганился, оборвал, подхватил перламутровые мальвовые лепестки и закружил над поймой крошечным яр­ким пламенем.
Убегает Машутка от Алексея и не ведает, что стремится ему навстречу... навстречу своей судьбе.

От неожиданности она резко останавливается. Котькина баня так оброс­ла ивняком, что мало кто и помнит о её существовании. Сбегающая к реке стёжка вдруг упирается в её замшелую стену. Откуда может девчонка с даль­него урынка знать об этой ветхой баньке?.. Ноги сами привели.
Лёха, спускающийся вслед за Машей, загодя готовя для себя оправда­ние, шепчет: “Видать, судьба... от неё не увернёшься”. Знала бы ступившая на эту тропку Маша, сколько девчоночьих и Котькиных тайн покрывают брёвна допотопной баньки. Леха догадывался, но никогда не расспрашивал своего друга о сердечных похождениях.
Смекнув, наконец, что забрела невесть куда, да и вообще зашла для пер­вого вечера с этим армейцем слишком далеко, Маша, зная, что следом спу­скается Алексей, сворачивает напрямки, через краснотал, но спасительную лазейку, предвидя девичью хитрость, перегораживает предусмотрительный Алексей.
— Ну, что ж забоялась? Такая смелая, а тут струхнула? — Лёха пони­мает: не будет напористым — навсегда упустит шанс, который предоставил, может быть, сам Господь, — упорхнёт девчонка в город, там ребята шуст­рые, не прозевают, вмиг окрутят, мимо такой попробуй пройди.
— Ничего не струхнула, — щёки девушки охватывает нарастающий пожар.
Лёха подступает совсем близко и сгребает девчонку в охапку.
— Дурочка, ты моя, успокойся. Не обижу.
Маша пытается вырваться, но где ей справиться с такой силищей!
— Не дёргайся, сказал же — не обижу... Нравишься ты мне... очень... Скажешь: не люб — сам отпущу и ни в жисть не подойду.
Алексей склоняется и первый раз за вечер целует Машу в губы.
От дерзкой девчонки, смело подковыривавшей его пару часов назад при всём честном народе, можно ожидать чего угодно: такая и драться кинется — не моргнёт, а уж оплеухой одарить — плёвое дело, в конце концов, может и раскричаться — голосище-то вон какой звонкий!
Но то, что девушка протянет и нежно положит дрожащие руки на его плечи, сначала робко, а потом с нарастающей страстью станет отвечать на его ласки, Алексей наверняка не мог предвидеть.
Уже зародившееся, но тщательно скрываемое чувство этой совсем ещё юной девушки вдруг прорывается, выплёскивается, устремляется навстречу ошеломлённому парню, окрыляет его, и он, оторвав Машу от земли, не пе­реставая целовать, кружит вместе с нею на тесной лужайке.
— Я и сам струхнул, прямо земля с-под ног уходила, весь вечер не знал, как подступиться... Уж больно озорна, — признаётся, смущаясь, Лёха.
Маша ничего не отвечает, молча обнимает его, и теперь уже сама жад­но целует. Долго, ненасытно, словно измучилась, дожидаясь этой ночи.
Так и стоят, крепко прижавшись друг к другу, час, а может, два. Кто считал? И целуются, целуются...
Наконец, Лёха чувствует, что руки его, блуждая в шелках девичьего платья, перестают встречать препятствие, и мягкие, податливые девичьи гу­бы, раскрывшиеся лепестки мальв, распухают от поцелуев. А груди — эти ещё никем не тронутые, наполненные ароматами молодости и свежести цветочные бутоны, — напрягаются и замирают. Алексей на мгновение, всего лишь на мгновение отстраняет Машу, чтобы только взглянуть в её горящие глаза, увидеть подтверждение, не ошибается ли он в своих догадках, и тут же тонет в их омутах на веки вечные.
— Идём, — уверенным движением Алексей берёт девушку за руку.
Она не отдёргивает её, не капризничает, а уверенно ступает в отворён­ную парнем дверь.
С детских лет банька эта — потаённое место двух закадычных друзей. Лёха знает: протяни руку на полочку у правой притолоки — тут же нащу­паешь спички да парочку свечных огарков. Но к удивлению, Котька обуст­роился за время Алексеевой службы основательно. В полумраке рядом со спичечным коробком парень обнаруживает керосиновую лампу. Удивляется: “Запасливый, чёрт!”
Маша проходит к полкам, присаживается. В полумраке лица не разгля­деть, свет керосинки, проникающий сквозь приоткрытую дверь предбанника, ластится на её высокой груди, перебирает перламутровыми пуговичками. “Попробуй, доберись! Что кнопок на гармони”, — дивится Лёха.
— Фитилёк-то притаи, — шепчет Маша пододвинувшемуся парню.
— Что ж это я! Погоди минутку, щас! — спохватывается тот и кидает­ся к двери. На боку баньки, на скобке, — литовка, Лёха не раз помогал дру­гу смахивать приречный лужок.
Через пару минут он уже возвращается с увесистой охапкой полусонных одуванчиков. Керосинка еле тлеет, войдя с широкого лунного света, парень наощупь проходит к полкам, раскидывает траву. Обвыкаясь глазами, тянет­ся к Маше, и вдруг настороженный слух отчётливо улавливает, словно сы­панул кто на прожаренные банные половицы пригоршню каляных переспе­лых горошин — щёлкают, подскакивают под ноги, не удержавшиеся от де­вичьего порыва пуговицы...
— Погаси, погаси лампу-то! Ну её к лешему! — шепчет девушка.
Луна переваливает за крону высоченного осокоря, приютившего забытую всем миром баньку. Бледный незабудковый свет просачивается сквозь отзынутую дверь.
— Ишь... подсматривает! — то ли шутит, то ли обижается Машутка.
Прикидывает наготу измятой их жаркими телами травой, словно прячет­ся в сатин матушкиного лоскутного одеяла.
Тянет молоком свежескошенной луговины. Но к знакомому с малых лет духу июньских трав примешивается новый, неведомый ранее томно-сладо­стный, горьковато-солёный аромат любви. Пропитывающий насквозь, прони­кающий в каждую клеточку, дающий право с этой ночи ощущать себя не только женщиной, но ещё и счастливой из счастливейших. А самое глав­ное — мамины упреждения и разговоры “об этом” с глазу на глаз остаются где-то далеко-далеко, в отлетевшем девичьем девичестве.
И ненасытные губы, и всё еще по-детски нежные, незагрубевшие, по­крытые мелкими прозрачными солоноватыми бисеринками сосцы, и излас­канные до хруста в косточках, до последней мочушки плечи, и наконец-то расслабившиеся крутые, с чуть приметными ямочками бёдра девушки, пере­пачканные, забрызганные терпким и горьковатым соком измятой зелени, не дают покоя неугомонному Алексею.
Есть среди густых ароматов этой чудной ночи тончайший, едва уловимый, до головокружения заманчивый — запах мальвы, запах юного девчоночьего тела, впервые познавшего мгновения плотской любви. Он будоражит и вле­чёт, неотвязно манит и зачаровывает, вспенивает и взметает в Лёхе безудерж­ные волны желания обладать этой потрясающей девушкой вновь и вновь, по­ка не обмелеют все реки, пока не иссушатся все родники его страсти.
— Это когда ж такие отрастить успела, между алгеброй и физкультурой что ли? — подшучивает Лёха, выразительно посматривая на раннеспелые, не по-девичьи броские Машуткины груди, наливными яблоками закативши­еся в сомлевшую зелень.
— Всё просвирник-секретник, мальва твоя разлюбезная...
Как собралась Валюшка Тимонина замуж, так скорей — к бабке Куделихе. Та и давай взвары плоскогрудой Валентине стряпать. Валюшка-то по секрету сказывала: зальёт старая ложки три сухих корешков просвирника тремя стаканами ключевой водицы и кипятит в саду на каменке минут пятнадцать. Процедит. Пошепчет, конечно, не без этого. И пей, милая, по пол­стакана три раза в день до еды. А коль на ночь из того же взвара компрессы на грудь не позабудешь — так откуда что возьмётся. Валентина уж третьего выкармливает. А всё мальвочка-просвирочка, спасительница бабья.
Мы, малкосня, не ведая, отчего красота девичья зреет, днями просижи­вали в зарослях мальвы, в куколки играли, “пуговки царские” собирали. Приладишь к распущенному венчику-юбочке бутончик-головку — и пупсик готов. Наиграемся, крошечных пышечек-просвирок, — помнишь, калачики такие в пазухах листьев запрятаны, — наедимся и домой не торопимся, про­свирками сыты. А то надерём их в подол, и ну проставляться, во что-нибудь на них играть. Победителю — общая куча калачиков.
Я заводная, везучая, ловкая. К вечеру, бывало, набью карманы сладко­ватыми пуговками — и домой. Мама только подтрунивает: “Самая девчоно­чья еда! Щёлкай, девонька, проскурки-лапышки на здоровьице! И конфет не надо!” Ириски, да и только — клейкие, склизкие, сладковатые. Вот и нащёлкал ась, налакомилась на свою голову, — стесняется Маша, косясь на свои достопримечательности.
—Да что ты! Красотища-то какая! Такое достояние беречь-лелеять на­добно!
И Лёха в который раз склоняется к любимой, играет тут же откликнув­шимися, вздрогнувшими сосцами, губами собирает и откидывает былинки — грех скрывать за ними такое великолепие!
Одним небесам ведомо, как и откуда возникает настоящая любовь и что приносит с собой....
Рядом же с этой девушкой Алексей вдруг почувствовал: что-то в нём на­прочь изменилось, исчезла вольная бесшабашность, и он уже никогда не смо­жет быть с другими. Лёха словно разом определился: вот она, единственная и незаменимая, и не надо больше никого искать, всё в ней одной слилось. И чувство это поглотило парня настолько, что уже и не сомневался: Маша предписана ему судьбой. С нею хотелось быть единым и в жизни, и в жела­ниях, и в молитвах. Всё: и этот задиристый, чуть опалённый июньскими по­косами носик, и распадающаяся надвое непокорная чёлка, и крепкие икры длиннющих ног, и исцарапанные колючками неспелого крыжовника, спеш­но прибирающие раскидистую косу руки — вся она, весь вид её будоражит и будит в нём живой отклик. Собирает и подтягивает его, окрыляет и при­зывает цвести. Алексею повезло — любовь его освятил сам Господь, своею искрой воспламенил желание служить этой женщине, жить только ею.
А Маша настолько счастлива, что пока ещё и не может осознать широ­ту захлестнувшей её любви к Алёшке Силину.

Прибравшись, наспех отыскав раскатившиеся пуговицы, притворив две­ри баньки, оставив на её памяти тайну промелькнувшей ночи, Лёха с Машуткой сбегают в пойму.
Оросившийся рассветными туманами шелковисто-лёгкий лик неба посте­пенно перетушёвывается в бледно-лиловый, с едва лазоревым бахромчатым краем над восточным окоёмом, над правобережными заливными лугами.
На душе у Алексея легко и просторно. Невесомы и широки, безбрежны небеса.
Маша, прикрывая пустые петельки платья, завязывает на груди широ­ченным бантом прихваченную (теперь уже из девичества) косынку.
— Пора, Лёшенька, мамка теперь задаст!
— Какая мамка? Ни на минуту не отпущу!
Когда влюблённые выбираются на просёлок, над округой зацветает за­ря. В ранней лазоревой вышине расползаются тончайшие белёсые линии. А когда Силин хутор, выглянув из-за Черёмухова овражка, оказывается как на ладони, молочные линии на знойком небе, словно на ясном морозном ок­не, принимаются играть — обрастать перьями и коготками, всевозможными былинками и муравками. Ближе к горизонту выстраиваются в башенки и хребты, перепутываются и снова выстраиваются в звенья. В отсвете выкатившегося жемчужного шара порхающие перистые облака отбрасывают на землю серебристый блеск. И Алексею чудится, что Маша, его Мальва, в сво­ём шёлковом, отливающем неземным блеском платье сошла с этих велико­лепных небес.
Тихоновна, спровадив Красавку в росы, ещё издали заприметила своего Алёшку. Только с кем это он?.. Ай Петра Спиридонова Машутка? Так и есть. “Ах, ты Боже мой, ить девчушка совсем, — всё поняло, заволнова­лось материнское сердце. — А может, оно и к лучшему... вроде, не слыхать об ней ничего хульного, не разбалованная... да и ладненькая... внучонков та­ких же принесёт!”
— Здравствуй, мама... Красавку свела? — захорохорился Алексей.
— Здравствуйте, тётя Саша, — зарумянилась Машенька.
— Дак какая уж теперя “тётя”? — досмотрев пустые пуговичные пе­тельки, покачала головой Александра Тихоновна. Разом отрезала: — Доч­кой, небось, пришла? Мамкой и зови... Отоспитесь, — кивнула Алексею на сеновал, где он всегда ночевал летней порой, — опосля и потолкуем.
Только часа через три, когда сквозь щёлки тесовых стен сараюшки просо­чился запах пирогов, Маша с Алёшкой опомнились: есть страсть как хотелось!
— Ну, в сарайке не отсидишься! Родные мои хоть и нраву крутого, но отходчивые, — успокаивал любимую Алексей, — да и меня знают: коли привёл, значит, не отступлюсь, лучше миром поладить.
А Тихоновна и не думала фордыбачиться. Пока молодёжь досыпала, умаслила расшумевшегося было мужа, приняв на себя первые громы.
Наспех обрядившись в чистое, сбегала на Козловку, мол, к Валентине Сорокиной, товарке своей, поспрошать, как это та настрогалась без опары такое пышное тесто заводить, а заодно через забор потолковать и с Катери­ной Спиридоновой, Машуткиной матерью. Хватилась, небось, девки-то!
— Как, Катюш, поживаешь? — зашла обходным путём Тихоновна. — Картохи-то у вас, гляжу, дружно цветут. Огурчики ранние не пошли?
— Да что ты, Шура! Только плети раскинули, недельки через две, не ране.
— Как сама?.. Как детки? — приближалась к причине своего визита Лёхина матушка.
— Поясницу было разломило, да к Куделихе Машутку спровадила. Та какой-то мази злющей... чай, на тараканах да пиявках насуропила — отлег­ло... А ребятишки... что им поделается? Дрыхнут в светлице... Пока под мамкиным крылом, отсыпаются.
— Все ли под крылом-то? — улыбнулась Тихоновна. — Может, кого не доглядела, наседка?
Катерина насторожилась, резко двинулась к хате. Откинула занавеску распахнутого окна. Заглянула внутрь и в недоумении оглянулась.
— Ты, Шура. не ходи колесом, давай напрямки.
— А я уж битый час пытаюсь намекнуть, да всё не получается: сватов на Петров день встречайте, у нас дочка-то ваша. Так-то вот: была ваша, стала наша, — хихикнула Тихоновна, но, сжалившись над остолбеневшей матерью, с сердцем добавила: — Да не кручинься ты, Кать, Алёшка у меня сговорчи­вый, жить станут ладно, да и добрый он, комара не пришлёпнет, а уж дочку твою, коли сам привёл, пальцем не тронет... Да и мы с Пашей супротив их счастья не станем... Ну, так готовсь к воскресенью-то, — с тем и отбыла.
А Катерина ещё долго не могла сдвинуться с места. Опомнившись, рва­нула в Лисий ложок — огорошить мужа, отправившегося спозаранку на
косовицу. За неблизкий путь успела и погрозиться, — пускай, мол, только явится гулёна! — И напричиталась вдоволь, а уж когда до своей делянки до­бралась, весь пыл сошёл.
— Радость-то какая, Вася! Машенька с Лексеем Силиным поладили. Шура намекнула, на Петровки сватов, мол, дожидайтеся, — и, не давая опомниться Василию, заключила: — Ну, и ладно... ну, и хорошо... парень-то он знатный. Дай-то Бог!
А Тихоновна в это время потчевала будущую невестку пирогами со ща­велем. Алёшка понимал: коли мамка пироги затеяла, значит, в духе (к тес­ту без настроения не притрагивается), а значит, всё у них с Машей будет хорошо: и отец перестанет серчать “за скороспелость решениев”, и предсто­ящее сватовство как по маслу пройдёт, и если подсуетятся, глядишь, до Ус­пенского поста со свадьбой управятся. И заживут они с Мальвой!..
И зажили б... если бы аккурат после уборочной на вспашке зяби в Кри­вой балке не напоролся бы Алёшка Силин на столько лет дожидавшийся сво­его часу противотанковый снаряд...
Но Господь не оставил молодую вдову без милости, обласкал, и на Алек­сея Вешнего Мальва благополучно разрешилась сынком Лёшенькой — кро­винка к кровинке в папку.
...Светало. Бабка Мальва, так и не сомкнувшая за ночь глаз, раздёрну­ла кухонные занавески. Вдоль улицы, со стороны Потаповского двора шли припозднившиеся пары. Свадьба только-только начала затихать.