Рецензии
Сергей Арутюнов, «Апостасис»
Кострома, «Издательский дом Максима Бурдина», 2016
Кострома, «Издательский дом Максима Бурдина», 2016
В пифагорейской нумерологии девять — предел всех чисел, внутри которого существуют и обращаются все прочие. Таинство и посвящение, символ полной завершенности Вселенной.
Девятая книга стихов Сергея Арутюнова «Апостасис» воплощает мистический смысл этого числа. Строгость стихотворной формы и богатство содержания делают книгу предельно концентрированной.
Название сборника стоит воспринимать не буквально — «отступничество от христианской веры», но, прислушавшись, уловить в нем отзвук крылатого латинского изречения «a posteriori» — знание, основанное на опыте. Как говорится, на горьком опыте:
Девятая книга стихов Сергея Арутюнова «Апостасис» воплощает мистический смысл этого числа. Строгость стихотворной формы и богатство содержания делают книгу предельно концентрированной.
Название сборника стоит воспринимать не буквально — «отступничество от христианской веры», но, прислушавшись, уловить в нем отзвук крылатого латинского изречения «a posteriori» — знание, основанное на опыте. Как говорится, на горьком опыте:
Искал и я свое руно,
В галерах был и на лопатах,
И понял — миру все равно,
Что в нем, расцвет или упадок…
В галерах был и на лопатах,
И понял — миру все равно,
Что в нем, расцвет или упадок…
Мучительные раздумья поэта над современностью приводят к неутешительным выводам. В этом стихотворении слышится своеобразная перекличка со старым, не менее печальным размышлением из сборника «Хор Вирап» (2010): «Не станет нас — беда невелика…» Но если в прошлом пространство тягостных мыслей поэта ограничено картонными стенами квартиры в многоэтажке, то по прошествии времени его тоска распространяется чуть ли не на весь мир. Давно я не встречала такого глубокого и — что самое печальное — обоснованного! — разочарования в жизни. Поскитавшись по городам и весям, поэт приходит в исходную точку. Время прошло. Лучше не стало. Более того:
там, где семейный тощ кошель
и безработных половина,
стоит на свалке пианино,
немотствуя средь алкашей…
и безработных половина,
стоит на свалке пианино,
немотствуя средь алкашей…
И это — в первом же стихотворении. Тихо, сдержанно, отчаянно. Грустный образ — брошенное пианино — крушение… нет, не иллюзий, — надежды на «светлое будущее». В советское время было престижно учиться в музыкальной школе. Люди, считавшие себя культурными, приобретали на последние деньги инструменты фабрики «Лира». В лихие девяностые они простаивали — за ненадобностью, а нынче и вовсе оказываются на помойке. Среди водителей существует даже такая должность — «пиановоз». Приезжают грузчики и увозят инструмент в специальное место — на утилизацию. Не из-за того, что срок ему вышел, а потому что играть некому. До музыки ли тут, когда в стране полный… дефолт. Потрепанный жизнью, лирический герой Арутюнова со вздохом констатирует:
и ты, укрытый за стеной,
уже исхода не возглавишь,
едва коснувшись желтых клавиш
и слыша стук их костяной.
уже исхода не возглавишь,
едва коснувшись желтых клавиш
и слыша стук их костяной.
Возразить нечего. Вокруг скукоживается обыденность, такая кручинная, что хоть глаза закрывай:
…День пробежит — и считай, что отмазали,
Словно пацан шиканул.
Полночь мазутная сыплет алмазами
Прямо на крыши конур.
Словно пацан шиканул.
Полночь мазутная сыплет алмазами
Прямо на крыши конур.
Можно было бы упрекнуть автора: спасибо, капитан очевидность, знаем мы все это, нечего пессимизм разводить… но что-то неуловимое будто подсвечивает стихи изнутри, то особенное поэтическое вещество, которое не позволяет читателю предаваться унынию.
Стихотоворения напоминают фигуры высшего пилотажа: кажется, текст вот-вот взорвется от удара о землю, но за секунду до столкновения поэт мастерски выводит самолет в вертикальную плоскость:
Стихотоворения напоминают фигуры высшего пилотажа: кажется, текст вот-вот взорвется от удара о землю, но за секунду до столкновения поэт мастерски выводит самолет в вертикальную плоскость:
Уходя, попрощайся —
Вот и все, что мы в книгах прочли.
Но, как в детстве, о счастье,
Гомонят золотые ручьи.
И намного предметней
Талых вод, обреченных веслу,
Мой сынишка трехлетний
Изумленно глядит на весну.
Вот и все, что мы в книгах прочли.
Но, как в детстве, о счастье,
Гомонят золотые ручьи.
И намного предметней
Талых вод, обреченных веслу,
Мой сынишка трехлетний
Изумленно глядит на весну.
Весна, природа, дети — будущее… та «лазейка», которая оставляет надежду — будет и на нашей улице праздник. Сергей Арутюнов играет повседневностью, как бы поворачивая ее к читателю то «орлом», то «решкой». Искренне ненавидит и от души восхищается. Разве не каждый год журчат ручьи? Между тем, у большинства весна ассоциируется с открытием дачного сезона. А улыбка ребенка? Божий дар, который «намного предметней», чем все взрослые заморочки, вместе взятые… но у кого сегодня хватает желания замечать такие «мелочи»? Все это очень обыкновенно. И от того — пронзительно.
Отдельно хочется отметить оформление сборника. Языческое изображение на обложке — сгусток тревожности и напряжения. Минотавр в огненном круге — работа Алексея Молоткова — заставляет поежиться.
Как на обложке борются красный и черный цвета, так в повествование о российской действительности врезается поэтический цикл «Минойя». Кажется, на берегу моря поэт может отпустить себя — ждешь сладкоречивых описаний местных достопримечательностей. Не тут-то было. Сергей Арутюнов тяготится тамошними красотами: «Я тороплюсь на Родину скорей,/ Где и томленье паче ожиданья». Оплачиваемый отпуск не в радость. Невольно цитируешь, вспоминая античную философию: «Какая разница, где ты находишься, если всюду носишь самого себя?». Поэтому голос греческого певца так похож на восклицания продавца шаурмы:
Отдельно хочется отметить оформление сборника. Языческое изображение на обложке — сгусток тревожности и напряжения. Минотавр в огненном круге — работа Алексея Молоткова — заставляет поежиться.
Как на обложке борются красный и черный цвета, так в повествование о российской действительности врезается поэтический цикл «Минойя». Кажется, на берегу моря поэт может отпустить себя — ждешь сладкоречивых описаний местных достопримечательностей. Не тут-то было. Сергей Арутюнов тяготится тамошними красотами: «Я тороплюсь на Родину скорей,/ Где и томленье паче ожиданья». Оплачиваемый отпуск не в радость. Невольно цитируешь, вспоминая античную философию: «Какая разница, где ты находишься, если всюду носишь самого себя?». Поэтому голос греческого певца так похож на восклицания продавца шаурмы:
Довольно! Я будущим сыт.
Что мир мне? Налаженный сбыт
Знакомых иссохшим губам
Прелестных ракий и гаван.
Что мир мне? Налаженный сбыт
Знакомых иссохшим губам
Прелестных ракий и гаван.
Дизайн обложки сходен с оформлением постеров к кинотрилогии «Голодные игры» — о жестоких соревнованиях на выживание (судьям не важно, кто выиграет, главное — зрелище!) и видеоигре «Mortal Kombat», известной кровавыми добиваниями. Жутковатая картинка, но и стихи лишены сентиментальности:
Теперь не до танцев, милая, не до песен.
Пока не в дыму мы, но роза ветров не с нами.
Война за стеной уже шепчет мне — будь любезен,
Забудь о себе, как турок в своем исламе.
Пока не в дыму мы, но роза ветров не с нами.
Война за стеной уже шепчет мне — будь любезен,
Забудь о себе, как турок в своем исламе.
Война… наряду с делами житейскими поэт обращается к т. н. животрепещущей теме. «Злободневно» — скажет обыватель. Ошибаетесь, «на злобу дня» — это когда текущие события муссирует стихотворец, не нюхавший пороху. Если же о боевых действиях пишет человек, прошедший «горячие точки», это — крик души. Украинскую драму жестко и беспристрастно описывает Сергей Арутюнов. Поэт. Военный. Гражданин.
Но и в столице ему не найти покоя:
Но и в столице ему не найти покоя:
Не могу осознать, а раз так, то, наверно, не надо мне
Как сливают страну и как мертвый над нею стою,
И на подиум входят литые самцы доминантные,
А другие в гробах возвращаются в землю свою.
Как сливают страну и как мертвый над нею стою,
И на подиум входят литые самцы доминантные,
А другие в гробах возвращаются в землю свою.
Вчитайтесь: перед нами посттравматическое переживание человека, встретившегося на войне с легализованными убийствами. Что ждет этого мужчину в мирной жизни? Как принимать лживость и притворство отношений обычного общества после того, как перед лицом смерти он познал прямоту и непринужденность отношений как с товарищами, так и с противником (возможность не скрывать своей неприязни к человеку)?
В современном обществе все перевернуто с ног на голову. Под пулями, при всей жестокости происходящего, все предельно ясно: этот — друг, этот — враг, а на гражданке — дежурные улыбки, лицемерие, заискивание людей толпы перед власть предержащими…
Страшный вывод напрашивается сам собой:
В современном обществе все перевернуто с ног на голову. Под пулями, при всей жестокости происходящего, все предельно ясно: этот — друг, этот — враг, а на гражданке — дежурные улыбки, лицемерие, заискивание людей толпы перед власть предержащими…
Страшный вывод напрашивается сам собой:
За три выстрела взводных, овальный портретик на мраморе,
За гвардейскую ленту венка, что от хмари промок,
Оловянную кружку со ста милосердными граммами,
Поменялся бы с вами и я, если только бы мог.
За гвардейскую ленту венка, что от хмари промок,
Оловянную кружку со ста милосердными граммами,
Поменялся бы с вами и я, если только бы мог.
Если бы… однако, оставим сослагательное наклонение. А в мирной жизни так мало настоящего, кроме неподкупного неба:
…и заспешили дни торопко
под хрусткий скрежет каблука,
и домом стала мне дорога
за перистые облака
под хрусткий скрежет каблука,
и домом стала мне дорога
за перистые облака
Перистые облака — тонкие, режущие, в виде чуть сероватых, вытянутых гряд и клочьев. В рассветный час они тянутся по небу, но их легкость обманчива: царапает взгляд вместо того, чтобы дать отдых глазам. Кстати, в эфир одной из федеральных радиостанций регулярно выходит программа «Облака» — о заключенных, для заключенных и всех, кому небезразлична их судьба. Название неслучайно, как и спонтанно вспыхнувшая ассоциация с этой передачей. Мировосприятие тех, кто столкнулся с безжалостным механизмом российского суда и тюрьмы, безрадостно. Тоска — типичное состояние несчастных, вынужденных звереть в замкнутом пространстве и следовать железному правилу: «не верь, не бойся, не проси». Но и на воле, как выясняется, не легче. Та же обреченность, толпа, в которой «народу много, а поговорить не с кем». Лирический герой Сергея Арутюнова ощущает себя пленником и призывает читателя с нарастающим ожесточением:
Готовься же. Клыки оскаливай,
Язык вывешивай багровый,
Пока над пустошью асфальтовой
Стожары грохают авророй…
Язык вывешивай багровый,
Пока над пустошью асфальтовой
Стожары грохают авророй…
Сурово? Еще бы! Потому что настоящая поэзия — это не «ой, цветочки!», это скупой, удручающий пейзаж:
Что же останется, малость какая —
Просека, россыпь опят?
Безблагодатность свою постигая,
Галочьи стаи вопят:
Жив ли, истаял, юдоль неизменна,
Как до тебя — целина.
Наперекор беснованью безмена
Вечно трава зелена.
Просека, россыпь опят?
Безблагодатность свою постигая,
Галочьи стаи вопят:
Жив ли, истаял, юдоль неизменна,
Как до тебя — целина.
Наперекор беснованью безмена
Вечно трава зелена.
Поэт опирается на вечные ценности и выигрывает, поскольку исповедует принцип: если тебя проклинают враги, значит, ты все делаешь правильно. «Самцы доминантные» коварно шепчут: «Прогнись!», на что Арутюнов отвечает:
Но даже если времени петля
Потуже сдавит веку шею бычью,
Я, так же на условности плюя,
Ни жизни, ни судьбы не закавычу.
Потуже сдавит веку шею бычью,
Я, так же на условности плюя,
Ни жизни, ни судьбы не закавычу.
Не дождетесь.
Ольга ЕФИМОВА