Та мышь, которая в запарке
Кусочки сыра стиснув ртом,
Несет товарищам подарки,
Опять пожертвовав хвостом,

Оставив лапу в мышеловке,
Забрызгав кровью ламинат,
За чудеса своей сноровки
Она награду из наград

Предвосхищает сердцем мышьим,
Биеньем мышьего нутра.
Мышиным возбужденьем дышит
Уже мышиная нора.

Там каждый втайне грезит сыром
И сам бы в мышеловку влез.
О, там не просто примут с миром,
А там возносят до небес!

От старика до мыши-крошки
Жрут, задыхаясь от любви,
И засыпают, сплюнув крошки,
Что перемазаны в крови.

Как только я иду в кабак
одна порой ночной,
То стая бешеных собак
Бросается за мной.

Они бегут, поджав хвосты,
Упорно глядя вниз.
Им вслед — бездомные коты
И легионы крыс.

Потом, пока в стакан смотрю,
Качая головой,
«Зачем нам люди?» — говорю
И слышу дружный вой.

Когда же нас под утро гнать
Пытается халдей,
То твари тащатся опять
К пристанищам людей.

И пуст под утро мой ковчег.
От изгнанных зверей.
И только плачет человек
В просвете у дверей.

…а мы живем в консервной банке.
Живем в сплоченье шпротных масс.
У нас заводы, школы, банки.
Все, в общем, так же, как у вас.

Конечно, воздуха нехватка,
Но, если дышим, то своим.
К тому ж у нас полно порядка
И масла — хоть залейся им.

Лежим, касаемся задами,
И в шпроту шпротный глаз глядит.
Когда мы так лежим рядами,
То нас никто не победит.

Кто хочет распрощаться с банкой,
Тот недостоин званья шпрот.
А вдруг уедешь с иностранкой
И угодишь на бутерброд!

Лишь иногда покой нарушит
Вопрос мучительный один:
А что там все-таки снаружи:
Толпа ликующих сардин?

Но глухо, как в кабине танка,
Один из шпрот на самом дне
Сказал: «Весь мир — большая банка».
Ему видней. Ему видней…

Покой уютной тишины
Ее влечет,
Но есть хозяин у струны —
Ее смычок.

Он любит не ее одну,
Ее одну,
И он насилует струну,
Струну, струну...

По венам медленно во мне
Беда течет,
А на издерганной струне
Дрожит смычок.

Они меня преследуют, роятся,
Колотят в лоб, они стучат в висок.
Спаси меня от тем и вариаций
На тему и без темы, строф и строк.

В них смысла нет, в них смысла нет ни грана,
Одна отрава, сорная трава.
Открылась незалеченная рана,
И хлынули ненужные слова.

Как будто за чужие прегрешенья
Обрушился безжалостный поток.
Но если не прервать словосмешенья,
И из него прорежется росток.

У тигра пасть и ломит, и саднит.
Туда башку засунет дрессировщик,
А тигр слюну глотает и не ропщет,
Хотя его с утра уже тошнит.

Так у дантиста мучаетесь вы
С открытым ртом. А тигр изнывает.
Он терпит привкус сальной головы,
Он весь дрожит, но пасть не закрывает.

Да он бы с наслажденьем откусил
Мучителю и голову и руки,
Но нету сил, у тигра нету сил
Противиться такой привычной муке.

Язык у тигра бел и воспален.
Восторги зала — не ему награда.
Но тигр в дрессировщика влюблен
И думает, что, верно, так и надо.

У меня в бутылке чистота вешних вод,
По стенкам ее текут картины Дали.
Там, в середине, от ужаса к вечности переход
И спокойствие мое и всех народов земли.
Ближе ко дну я слышу веселый смех.
Это моя смерть разевает прореху рта.
— Выпей меня, — говорит. — Я вернее всех,
Надежней любви не будет ни здесь, ни там.