Писатели часто говорят "да" или "нет" чему-либо.

Иногда писатели обращаются к социально-политической тематике; в частности, они говорят "да" или "нет" своей стране. Литературу, говорящую своей стране "да", принято называть патриотичной. А как именовать литературу, говорящую своей стране "нет"? Непатриотичной литературой, антипатриотичной литературой? А если автор говорит "нет" не стране, а чему-то иному, смежному? Государству, например. Или государственной системе, форме правления, конкретным людям, воплощающим собой государство? Или государствообразующей нации? Или какой-либо акции государства?

В "патриотическом стане" упорно желают оторвать стихотворение "Прощай, немытая Россия…" от Лермонтова; написано-де оно не Лермонтовым, а Дмитрием Минаевым. Я ценю виртуозные стихи Минаева, я часто цитирую их. Но Минаев не мог написать стихотворение "Прощай, немытая Россия…", по той же причине, по какой Демьян Бедный не мог написать стихотворение "Мужество" ("Мы знаем, что ныне лежит на весах…"), хотя Демьян Бедный во время Великой Отечественной войны написал немало патриотических стихов. Ведь тревожно-мучительное "прощание с немытой Россией" – оборотная сторона лермонтовского стихотворения "Родина" – завершающегося "да", но начинающегося букетом разнообразных "нет". Мы обычно не замечаем этот букет; для нас он недостаточно ярок. А неярок он потому, что у Лермонтова было чувство меры. И у Блока было чувство меры. Оттого его стихотворение "Грешить бесстыдно, беспробудно…" – это огромное "нет", прикрытое малостью "да" двух последних строк, – патриотично безусловно.

Я вот обожаю Салтыкова-Щедрина, в особенности же "Историю одного города". Этот текст часто называют русофобским; он действительно жёсток по отношению ко многим проявлениям русского мира. Но в "Истории одного города" настолько точно предсказано будущее России XX века (боюсь, что и России XXI века тоже), что это произведение я не могу не любить. Но вот иной пример из литературы времён Салтыкова-Щедрина…

Знакомьтесь: Пётр Шумахер. Весьма свободомыслящий господин. "Но в государственных аферах всё шито-крыто для других". "Живём мы, не марая рук, на всём готовом у Европы… в глаза ей тычем нашей верой и благочестием своим". "О как бы мне хотелось гласно всю нашу ложь изобличать; но на устах изобличенья лежит казённая печать. И лишь вольны без опасенья в свин-голос на ветер кричать подлец Катков да кметь Аксаков, журнальной прессы два шута. А для Вольтеров и Жан-Жаков есть отдалённые места". Начну с того, что эти строки нечестны. У "кметя Аксакова" даже в либеральные предреформенные времена власть закрыла две газеты, и Шумахер о том не мог не знать. Вещал же наш "Вольтер и Жан-Жак" действительно из "отдалённых мест". О том, как он туда попал, свидетельствует биографическая справка: "…состоял чиновником в военном министерстве и министерстве финансов, а потом, переехав из Петербурга в Сибирь и прослужив некоторое время чиновником особых поручений при генерал-губернаторе Восточной Сибири, стал управляющим приисками у богатейших золотопромышленников". С такой чудесной биографией недалеко до русофобии – вот и она, голубушка, притом эталонная, недвусмысленно мерзкая и демонстративно бессмысленная: "Прославил Пушкин русских нянек, но от убогого ума тупых Арин и грязных Танек прилипло много к нам дерьма". Додумался дядя – няньки у него виноваты.

Шумахеры любят прятаться за Салтыкова-Щедрина, за Герцена, за Николая Добролюбова. Можно принимать или не принимать взгляды и поступки Салтыкова-Щедрина или Герцена, но очевидно, что ни Салтыков-Щедрин, ни Герцен – не оправданье шумахерам. Что касается Николая Добролюбова (человека неоднозначного, но кристально честного), то он на сей счёт высказался напрямую, объединив шумахеров и розенгеймов в образ "поэта Конрада Лилиеншвагера": "Слава нам! В поганой луже мы давно стоим. И чем далее, тем хуже всё себя грязним".

В литературе бывают шумахеры, розенгеймы и булгарины – в литературе бывает бездарность. Невозможно, как о том мечталось, предвоенным идеалистам-романтикам, запретить "декретом Совнаркома писать о Родине бездарные стихи". Но ведь "о Родине бездарные стихи" могут быть не только "со знаком плюс", но и "со знаком минус". Сказать слово "нет" можно как прозорливый Салтыков-Щедрин, а можно – как богомерзкий Смердяков. С бездарностью не борются административными методами. Первична не русофобия, первична бездарность. "Пошлина бессмертной пошлины" с "патриотической литературы", с "литературы слова "да" берётся фальшью и доносительством, а с "литературы слова "нет" она взимается… в России – русофобией. Русофобия в тексте – без-ошибочный признак неталантливости автора. И выходки, допустим, Алексея Цветкова легко объяснимы: Цветков – слабый поэт, не способный даже грамотно сочинить политическую частушку. Потрясающее, страшное стихотворение Александра Сопровского "Отара в тумане скользит по холму…" – крик ужаса, сплошное "нет" – ни разу не русофобское, ибо Сопровский талантлив. И в стихах других друзей Цветкова из "Московского времени" (вполне либералов) нет русофобии: они даровитее Цветкова, у них есть чувство меры. В некоторых сегментах "нынешней литературной общественности" ненавистнические опусы Цветкова при-знаны благим примером, так ведь это проблема даже не Цветкова. Это проблема нашей "литературной общественности".

Бывают "зеркальные эпохи". В такие эпохи патриотическое "да" и нонконформистское "нет" встают напротив зеркалами. Образуется бесконечный зеркальный коридор из "да" и "нет". Верноподданные кивают на оппозиционеров, оппозиционеры кивают на верноподданных, и ни одни ни другие не видят, не замечают себя со стороны. В такие эпохи стыдно и за патриотизм, и за нонконформизм, а стыднее всего за "гражданскую активность", сводимую к истерическому лаю "патриотических булгариных" и "свободомыслящих шумахеров", – между прочим, "булгарины", когда им выгодно, враз перекрашиваются в "шумахеров", равно как и наоборот: Фаддей Булгарин воевал против России в наполеоновской армии; записался в русские патриоты и стал учить патриотизму Пушкина наш Фаддей позже, два десятилетия спустя.

В истории России ХХ века были две "зеркальные эпохи". Первой такой эпохой был 1916 год, когда верноподданническая пошлость и оппозиционно-адвокатская пошлость соревновались между собой. Второй "зеркальной эпохой", как ни парадоксально, стал послевоенный период "борьбы с космополитизмом" (1946–1953 гг.).

Когда я ознакомился с литературными журналами того периода, был удивлён одной странностью: казалось бы, в эпоху "борьбы с космополитизмом и низкопоклонством" литература должна была обратиться к отечественной, советской тематике. Ан нет: больше половины тогдашней журнальной прозы было посвящено "зарубежу" – картинкам из жизни уоллстритовских акул, американских сержантов, британских докеров и белградских оппортунистов. Ничего удивительного: горделиво-независимый послевоенный патриотизм был жестом, направленным не на свою, а на чужую, заграничную аудиторию. Он был рассчитан на ненависть врагов за кордоном, на сочувствие возможных союзников, опять-таки за кордоном, но не на диалог с собственным населением; он готовился как экспортный продукт. Сталинская государственность сделала себе зеркалом "капиталистический Запад". Литературу заставляли глядеть в чужое пространство, и оттого литература не хотела и не умела быть собой. Её бравурный патриотизм был "патриотизмом напоказ"; это придало ему призвук противоестественности – беда людям, странам и литературам, погружённым не в себя, а в мнения посторонних о себе.

Результат не замедлил ждать: воюя с мнимым антипатриотизмом, власть ненароком стимулировала антипатриотизм действительный – не только в интеллигенции, но и в народе. Именно в это время возник уникальнейший феномен – "русский антирусский фольклор" (анекдоты о "родине слонов" – мягчайший извод этого явления; я знаю его более свирепые образчики, притом я ознакомился с ними по фольклорным, а не по литературным каналам, – в детстве от дворовых приятелей). Что касаемо интеллигенции, с ней случилось вот что: в годину "дела врачей" и "гиперпатриотизма" она так испугалась государства, что боится его до сих пор; в каждом шорохе ей слышатся шаги Жданова и Рюмина. Напрасные страхи: ситуация "дела врачей" – исключение, а не правило. Обычно государству свойственно не трафить "низовой националистической мифоархаике", а держать её в отведённых пределах. Государство защищает граждан от "беспредела мифоархаики". Третий рейх – не "триумф государственности", а инфильтрация пустых государственных форм мифоархаикой снизу; он возник не потому, что немецкой государственности было слишком много, а потому, что во время Веймарской демократии её стало чересчур мало. Говоря другими словами, либеральные интеллигенты, ненавидящие свою власть "за Каткова и Аксакова", на развалинах власти встретят уже не Каткова и Аксакова, а Петлюру и атамана Ангела.

Что делать нормальному человеку, угодившему в "зеркальную эпоху"? Не втягиваться в "бесконечный коридор "да" и "нет" – только так возможно сохранить человеческое лицо. Выбор между Булгариным и Шумахером (или между Штюрмером и Милюковым, или между Протопоповым и Керенским, или между драматургом Суровым и критиком Гурвичем) – выбор, не требующий участия нормальных людей. Как писал мой московский друг, журналист из "Аргументов и фактов", "спорил заяц с ишаком, кто из них ушастее, надо в конкурсе таком принимать участие". Лучше уж не надо. А что надо? Не доверять модным лозунгам. Жить своим умом. При случае делиться с другими людьми мыслями о том, что происходит в России, – если этому способствует обстановка. Если обстановка не способствует – держать мысли в личном дневнике или в голове. В любом случае – не кричать о своей любви или о своей ненависти к родной стране. Научиться слышать и понимать чужие негромкие голоса.

В конце концов литература никогда не создаётся исключительно ради "да" или ради "нет". Однако все наши "да" и "нет" – законная часть нашей жизни. Они нужны литературе, потому что литература не может не быть голосом нашей жизни. Сдержанный голос нравится мне больше, чем крик. Таковы мои вкусы.