ОГНИ КУЗБАССА

ДМИТРИЙ ХОБОТНЕВ

ОСТАНОВКА В НОЧИ

РАССКАЗ

Дороги словно не было. Её контуры смутно угадывались в чёрно-белой ку­терьме по снежным отвалинам, оставленным грейдерами. Обычное дневное оживление не имело ничего общего с десятью часами вечера, когда ледяной ветер, надсадно завывая, хлестал по окнам автобуса тяжёлыми хлопьями.
За сорок минут пути один лишь раз из темноты вынырнули два злове­щих жёлтых пятна, подмигнули нам и сгинули.
Водитель с видом деревенского увальня-флегматика беспрестанно вор­чал, приводя в тихое бешенство не только ворчанием, но и манерой вожде­ния под стать своей внешности.
◊ем дальше, тем отчётливее я понимал, что не успею. До Нового года оставалось два часа, а автобусу предстояло ещё сделать здоровенный круг по окраине, прежде чем развернуть облепленное снегом рыло в сторону мо­его дома.
Позади меня царило пьяное воодушевление. Звеньевой, комбайнёр и чет­веро рабочих пили дешёвый коньяк, заедая его шоколадом, и резались в ду­рака трое на трое, приспособив под карточный стол брошенный на поручни сидений кусок фанеры.
Впереди меня мастер и заместитель начальника дули баночное пиво, с важным видом болтая ни о чём.
Справа от меня, скрестив на груди руки, богатырским сном спал слесарь.
Закончился год, закончилась трудовая вахта, закончилась последняя сме­на этого года и этой вахты. И лишь окаймлённая снежными отвалами доро­га, казалось, не кончится никогда.
Я прекрасно относился ко всем девятерым людям, однако осмысление того, что они, живущие на окраине, успеют к столу, а я вместо речи пре­зидента буду слушать ворчание увальня-флегматика, вызывало в сознании одну навязчивую картинку, как мы целых двадцать минут простояли у сель­ского магазинчика в ожидании, пока любители коньяка сделают выбор, буд­то в этой дыре можно купить что-то стоящее.
Ветер выл, раскачивая тяжёлую автобусную тушу, и дизель устало хри­пел под этим натиском, точно вот-вот готов был зайтись в последнем пред­смертном кашле. Я, выставив голову в проход, пытался сквозь лобовое стек­ло, которое без устали скребли дворники, разглядеть какой-нибудь ориентир, чувствуя, как боль нарождается в глазах от безумной пляски непогоды.
Когда машина вошла в крутой поворот и со скрежетом сменила скорость на самую малую, мне показалось, что где-то за гребнем окаменевшего снега промелькнули отблески пламени.
—    Ничего себе, — заорал водитель.
Впрочем, оговорюсь, заорал он несколько иначе и вообще всё, что про­звучало тогда, звучало несколько иначе, чем я описываю, потому как истин­ных выражений не стерпела бы даже бумага.
Автобус остановился, и на миг сделалось тихо и страшно.
А потом с пыхтением отворилась автобусная дверь, и все, кроме продол­жающего похрапывать слесаря, выбежали на дорогу.
Метрах в тридцати от обочины возвышалась массивная стальная опора линии электропередач, и возле неё под погребальное завывание ветра дого­рал искажённый остов легкового автомобиля.
Судя по следу, оставшемуся на отвале, и беспорядочно вспаханному, изо­рванному снежному полотну за ним, машина на большой скорости вошла в поворот и, потеряв управление, буквально улетела вниз, отчаянно при этом кувыркаясь.
Стальная вышка приняла на себя чудовищный удар спокойно и уверен­но и теперь отрешённо и мрачно взирала на охваченный огнём бесформен­ный ком.
Несколько минут мы просто стояли и смотрели. Я хорошо запомнил ли­ца. Особенно лицо зама: он улыбался, он вообще любил улыбаться.
Потом, словно по какой-то неозвученной команде, мы перелезли через отвал и не спеша, сгибаясь под свистящими порывами, двинулись к вышке, спотыкаясь в неглубоком, но необычно цепком снегу.
Странное и, боюсь, не совсем здоровое любопытство направляло наши ноги. Жуткое мучительное удовлетворение посещает порой людей при виде чужой смерти — удовлетворение непричастности. Радость от того, что это случилось не с ними.
Пока мы шли, кто-то без устали высказывал на все лады одну мысль. Дескать, понакупят права, а ездить не умеют, и пьяные, и лихие, и всё в том же духе.
Вблизи машина выглядела ещё хуже, чем с дороги. Невозможно было определить даже модель. Крыша сплюснута и разорвана пополам, и в том разрыве среди угасающих оранжевых лоскутков мы увидели чёрный оскалив­шийся череп с запёкшимися в коричневую массу глазницами.
Кого-то стошнило, судя по звуку. Я же ощутил себя на мгновение стоя­щим на верхушке этой громадной смертоносной опоры. Будто ветер качает меня, а внизу пропасть, и в голове точно крутятся маленькие бешеные ло­пасти, не дающие мыслям собраться воедино.
—    Смотрите, — вдруг воскликнул самый старший из рабочих, указывая пальцем куда-то в сторону. Метрах в семи от машины что-то темнело.
Водитель достал карманный фонарик. Рука его дрожала, и луч упрямо не желал высвечивать цель.
Слева от меня что-то чиркнуло. Я повернул голову и в свете спички уви­дел раскрасневшееся от коньяка лицо звеньевого.

—  Вылетела, — коротко бросил он, раскуривая сигарету. Луч, наконец, остановился. Длинные светлые волосы разметались на снегу.
Совсем юная. Лет восемнадцати, должно быть. Тонкие струйки крови изо рта и носа стекают по белой щеке.
Мастер склонился над телом.
—  Жива, — услышали мы через минуту. — “Скорую” надо вызывать и ментов.
—  Какие здесь “скорые”? — скривился зам. — Они час будут ехать... Понажрутся — и за руль, а потом “скорые” им вызывай... Ты Новый год в поле, что ли, собрался встречать?
—  Ты её предлагаешь здесь бросить? — слишком спокойно спросил ком­байнёр.
— Нет, хоровод вокруг неё водить будем. Из автобуса позвоните и вы­зовете.
—  Замёрзнет здесь лежать, — сказал кто-то, и в ту же секунду я ощу­тил весь пронизывающий холод этих слов.
Девушка шевельнулась и открыла глаза. Огромные испуганные глаза. Первозданный страх плескался в них. Страх существа, оставшегося наедине с воем пурги среди бескрайних белых полей. Страх, походящий на предощу­щение смерти.
—  У кого есть телефон? — спросил мастер, обводя взглядом наши чёр­ные фигуры. Спустя мгновение восемь пар глаз внимательно смотрели на за­ма. Все знали, что по долгу службы он не расстаётся с телефоном.
—  Я не буду никуда звонить, — неприязненно выплюнул тот и поднял воротник дублёнки, пряча лицо то ли от ветра, то ли от наших глаз.
—     Дай телефон, — с вежливой угрозой попросил комбайнёр.
—  На кой чёрт она вам? — ощетинился зам, взгляд его растерянно бе­гал между подчинёнными.
—     Дай телефон, — прозвучало вновь, но это был уже голос звеньевого.
Маленькая серебристая трубка появилась в руке зама. Комбайнёр молча
принял её и, надев капюшон, встал спиной к ветру. Последний язычок огня вздрогнул и погас среди изорванного металла.
—  Может, в автобус её перенесём? — предложил старший рабочий. — Замёрзнет девка...
—  Ага... Сейчас, — окрысился молчавший до этого момента води­тель. — Чтобы мне сиденья кровью испачкать.
—  Слышь, ты, сиденье, — рявкнул с неожиданной злобой один из ра­бочих, здоровенный малый с добродушнейшим лицом. — Испачкать бы те­бя!.. А если бы твоя дочь здесь лежала?.. Совсем уже обалдели.
—     У меня сын... — попятился водитель. — У меня нет дочери...
—     Кретин, — сплюнул рабочий.
—  Опасно трогать, — рассудительно сказал мастер. — Вдруг позвоноч­ник повреждён.
—     Замёрзнет, — упрямо повторил старший, покачав седой головою.
Комбайнёр повернулся к нам и возвратил трубку хозяину.
—  Едут, — коротко бросил он. — Минут двадцать, а то и полчаса. До­роги перемело.
—     Ментов вызвал? — спросил мастер.
—     Связь никакая... Еле дозвонился... Врачам сказал, чтоб вызвали.
Девушка надрывно закашлялась. Какое-то жуткое клокотание и булька­нье послышалось в этом кашле. Изо рта у неё плеснуло кровью. Мы стояли и, словно заворожённые, смотрели на пятно, расплывающееся на снегу око­ло её головы.
Рабочий, приструнивший водителя, снял своё огромное пальто и рассте­лил его на снегу.
—  Полчаса не протянет на холоде, — сказал он мрачно. — Надо в ав­тобус нести.
Я взглянул на водителя. Тот стоял с вытянувшимся, кислым, как лимон, лицом, однако не решился возразить, понимая, что опасно играть с судьбой среди этих мёртвых ночных полей.
—    Мать Тереза чёртова, — отвернулся зам, и мы увидели удаляющую­ся в направлении автобуса, дышащую бессильной злостью спину.
Девушку положили на расстеленное пальто со всей нежностью, на кото­рую были способны грубые шахтёрские руки. Она была совсем невесомая, но когда мы несли её сквозь снега, ветер точно почувствовал, что у него из под носа уводят добычу, и заверещал подобно обезумевшему чудовищу, сги­бая и без того уставшие спины.
Помню, две вещи поразили меня, когда мы внесли её в салон: безмятеж­ный храп слесаря и подчёркнуто равнодушное лицо зама, демонстративно зе­вающего на своём месте.
Девушку вместе с пальто положили на заднем ряду кресел. Звеньевой до­стал из пакета влажное полотенце и обтёр кровь с её лица. Глаза она боль­ше не открывала, только дышала тяжело и сипло. Это было страшно. С каж­дым новым таким вздохом казалось, что следующего не будет.
Ничего для неё сделать мы больше не могли. Разговоры стихли. Каждый думал о чём-то своём, о чём-то невесёлом своём.
“Таблетка” с красными крестами на боках подъехала тихо. В этом ми­ре хватало воя ветра, и незачем было добавлять к нему вой никому не нуж­ной сирены.
Лишь по синему мерцанию проблескового маячка за окном мы поняли, что карета прибыла.
Спустя каких-нибудь пару минут столь же тихо появился милицейский “уазик”, небольшой фургон для перевозки тех, кому врачи уже без надобно­сти, и эвакуатор.
Доктор, крупный лысый мужчина в очках, вошёл в автобус в сопровож­дении двух медсестёр и, ограничившись беглым осмотром, сказал:
—    Несите её в “скорую”.
Мастер ушёл разговаривать с милицией.
В салоне остались только надувшийся зам и непостижимо продолжавший похрапывать слесарь.
В “скорой” девушку переложили на носилки. Я всё время смотрел на лицо доктора, но ничего не мог там прочитать.
—    Всё, мужики, поехали, — послышался голос мастера, и тут же при­зывно заурчал дизельный двигатель.
Доктор уже хотел закрыть дверь, когда я тронул его за плечо. Глаза по­смотрели на меня сквозь очки внимательно и строго.
—    Она выживет? — спросил я тихо.
Пауза. Доктор будто обдумывал, стоит ли вообще обращать на меня вни­мание.
—    Она будет жить? — повторил я настойчиво, но без нажима.
—    Девяносто процентов, что не довезём до больницы, — последовал от­вет, после чего хлопнула дверь.
—    Ты едешь или нет? — кивнул комбайнёр, выставив голову из автобуса.
—    Еду, — прошептал я, провожая взглядом кровавые кресты, растворя­ющиеся в снежной мгле.
Остаток пути ехали молча. Пили коньяк, правда, в карты больше не иг­рали. Я попросил, чтобы мне плеснули немного, и они плеснули с тихим по­ниманием.
Высказывали надежду, что всё обойдётся, и я присоединился к ней, ос­тавив слова доктора для себя.
Водитель вдруг скинул с себя плед флегматичности и с ожесточением да­вил на педаль газа, казалось, упиваясь протестующим хрипом дизеля. Авто­бус дребезжал и раскачивался на поворотах, точно судно во время шторма.
Мастер сидел с нами, оставив зама наедине со своим пивом и своей жал­кой злобой.
Слесарь проснулся за минуту до своей остановки и, жизнерадостно поз­дравив тех, кто ещё не вышел, с наступающим, отправился отмечать — ве­сёлый и отдохнувший.
Я открыл дверь своей квартиры за пятнадцать минут до Нового года. Спасло овладевшее водителем ожесточение. Все давно сидели за столом.




Они уже знали о случившемся. Не находившая себе места жена дозвонилась до зама.
Впрочем, по весёлым раскрасневшимся лицам гостей я видел, насколь­ко далеки они от жутких ночных полей, яростного воя пурги и беззащитной девушки, истекающей кровью у догорающих остатков автомобиля.
Когда президент начал новогоднюю речь, все стали писать на бумажках свои заветные желания, вспомнив о дурацкой примете, говорящей, что пе­пел той бумажки, смешанный с шампанским и выпитый под бой курантов, гарантирует исполнение мечты.
Я взял авторучку и написал на белом клочке четыре слова: “Хочу, чтоб она выжила”, — понимая, что те девяносто процентов, скорее всего, уже сделали своё дело.
Куранты пробили двенадцать раз. Зажмурившись, я поднял руку и до дна осушил свой бокал.
Звенел хрусталь. Все кричали “ура”. Ветер не выл. В городе не было пурги.
Я тоже кричал “ура” и делал вид, что улыбаюсь.