Я — сын ссыльного пацана,
Стал солдатом Империи.
Крал патроны, не пил вина,
Посылал капитана на,
Воздавая кэпу по вере.

Я порвал на сорок дорог
Сапоги — и стою на том.
Сделал все, что смог и не смог,
Шел один и всем поперек
С автоматом и штык-ножом.

Я видал Урал и Байкал,
Уходил в запой и в бега,
На постах Толстого читал
и вставлял золотой металл
Вместо выбитого клыка.

Я лежал с большой головой
В боксе смертников, как в гробу.
Торговал бессмертной душой,
"Беломор" курил с анашой
И срывал с бутылок резьбу.

Я живу в жестокой стране
Без успеха и без пристанища.
И молюсь, отвернувшись к стене,
Чтоб узнать, что достанется мне,
Что, даст Бог, не достанется.

Я в шубе буду —
не позабуду,
как в эту зиму
птенцы чирикали,
селитрой чиркали,
курили "приму"
у барака…

А поезд шел —
чирик-чик-чик,
а поезд шел —
чирик-чик-чик,
а поезд шел
в Чикаго.

Не кони — яки,
сижу в бараке:
дым, чад —
и только зубы
да балалайки
стучат.

Туда везут гурты
скота,
телята лезут
из гурта,
а мы не видим
ни черта
мясного…

Уже с утра
идет игра —
я ставлю слово,
пацаны!
Меня, конечно,
наградят
за вклад
кромешный
в детский ад
страны.

Жгу коноплю,
пшеницу пью,
окрест
я даже сукам
не сулю
венок на крест.

Крепка веревочка,
прозрачна водочка —
и в стакане
сверкнула мне
иголочка
на дне.

Пошла рука —
не до УКа —
чирик-чик-чик —
я достаю из сапога
свой ножичек.

Один удар —
за божий дар,
другой — за наглость!
И сразу кончился
базар,
как гласность.

Я не запомнил,
как потом
меня ломали —
это лом,
печальные слова,
Шопен, соната номер два,
"Прощание славянки"
на вокзале.

Легко мне,
Боже,
пылью книг
дышать в прихожей.
Я не запомнил
этот миг,
не понял, Боже,
не постиг,
что выдержит бумага…

А поезд шел —
чирик-чик-чик,
а поезд шел —
чирик-чик-чик,
а поезд шел
в Чикаго.

Мне не хватило на бутылку пива,
когда начался ядерный распад…
Кому светила эта перспектива,
тому, наверно, не уйти назад.

Как уклониться, если для курсива
мне не хватило виноградных лоз?
И я молчал, чураясь коллектива
и этих трезвых, бесполезных слез.

Я перешел из андеграунда в обоз!
Я постарел, заматерел и побелел
С тех пор, когда размеры звезд
определял в оптический прицел.

Я примерял свой личностный изъян!
Жевал с похмелья клюкву и глядел
в пустое небо, как шахтер в стакан,
как в межконтинентальный беспредел.

Страна пустот и газовой заслонки,
Страна господ, как говорил один поэт,
ты мне простишь дешевые коронки
и мой недорогой менталитет.

Не беспокойся! Пачку сигарет
я приобрел на средства синекуры
и не оставил самобытный след
в контексте мировой литературы.

Что энтропия! Мифология фактуры,
натуры в морозилках этих моргов.
Мне все равно — бутылка политуры
безвредна для бессмертных йогов.

Мне не хватило суффикса и слога
с фигурой своевольного покоя,
когда я тоже вышел на дорогу
один — как говорится, без конвоя.

Замечаю: походка не та…
Взгляд не тот — напряженней и строже.
Оценила меня немота,
Что заметно по каторжной роже.

Отошла от плеча темнота
И рука не дошла до стакана.
Расширяет сосуды вода,
Что течет из холодного крана.

Понимаю, что, может быть, рано
Поднимаюсь и даже встаю —
И гляжу, из какого тумана
Нож выходит, а я не галю.

Не печалюсь за песню свою,
Не глумлюсь над чужими молитвами,
Не сижу со жлобами, не пью,
Будто долг перед Родиной выполнил.

Как вязнут в скользкой глине сапоги,
и царствуют, урочища очистив,
тяжелый дождь и запах липких листьев
в черемуховых сумерках реки.

Как трещина небес подобна мигу,
так наступает горлом торжество:
теперь тебе не надо никого —
ты равен собственному крику!

И в озареньях молнии мгновенной
уже не спрятать мокрого лица,
и яблоня мерцает без конца
цветущим куполом Вселенной.

И в уравненьях непрерывных молний
я раскрываю тайну без труда:
и как родился, человек не помнит,
и как умрет — не вспомнит никогда.