Поэты Санкт-Петербурга
Дмитрий КОЛОМЕНСКИЙ
Поэт. Родился в г. Гатчина. Окончил факультет филологии РГПУ имени А. И. Герцена. В 1995—1998 посещал ЛитО Нонны Слепаковой, с 1998 — ЛитО В. А. Лейкина. С 2002 по 2004 занимал должность главного редактора сайта Стихи.ру. Был членом редколлегии журнала «Сетевая поэзия». Стихи публиковались в сборнике «Тринадцать» (СПб. Скифия, 2002), журналах «Октябрь», «Дети Ра», «Сетевая поэзия», «Новый Берег». Автор книг стихов «День города» (СПб. Скифия, 2003), «Домашняя работа» (СПб. Соло, 2011). Член Союза писателей СанктПетербурга.
Поэт. Родился в г. Гатчина. Окончил факультет филологии РГПУ имени А. И. Герцена. В 1995—1998 посещал ЛитО Нонны Слепаковой, с 1998 — ЛитО В. А. Лейкина. С 2002 по 2004 занимал должность главного редактора сайта Стихи.ру. Был членом редколлегии журнала «Сетевая поэзия». Стихи публиковались в сборнике «Тринадцать» (СПб. Скифия, 2002), журналах «Октябрь», «Дети Ра», «Сетевая поэзия», «Новый Берег». Автор книг стихов «День города» (СПб. Скифия, 2003), «Домашняя работа» (СПб. Соло, 2011). Член Союза писателей СанктПетербурга.
БЕЗВРЕМЕННИК
* * *
* * *
Мы шли на лодке по лесной реке.
Жара плыла от нас невдалеке.
Молчали птицы. Высились осины.
По берегу трусил веселый пес
И в белой пасти кончик лета нес —
Внизу зеленый, сверху светло-синий.
Весло ныряло в воду делово.
И не было на свете ничего,
Помимо пса, реки, осин и света —
Лишь мерный плеск, лишь стук собачьих лап,
Лишь озорной, расслабленный осклаб,
Оскал небес да трепетанье лета.
И мы не рассуждали ни о чем,
А, раз за разом двигая плечом,
Перемещали мир, простой и сущий.
Кончался август. Продолжался день.
И вверх ногами пес летел в воде.
И вниз ногами пес бежал по суше.
Жара плыла от нас невдалеке.
Молчали птицы. Высились осины.
По берегу трусил веселый пес
И в белой пасти кончик лета нес —
Внизу зеленый, сверху светло-синий.
Весло ныряло в воду делово.
И не было на свете ничего,
Помимо пса, реки, осин и света —
Лишь мерный плеск, лишь стук собачьих лап,
Лишь озорной, расслабленный осклаб,
Оскал небес да трепетанье лета.
И мы не рассуждали ни о чем,
А, раз за разом двигая плечом,
Перемещали мир, простой и сущий.
Кончался август. Продолжался день.
И вверх ногами пес летел в воде.
И вниз ногами пес бежал по суше.
* * *
Вниз по седьмой воде, по седьмой воде —
В даль, где седьмая вода впадает в нигде,
Мимо веселых кочек, которые март
Только что пробудил от метельных мантр,
Мимо лужка, где в три зеленых руки
Май вытягивает из-под земли ростки,
Мимо опушки синей, где белый зной
Бьет сквозь ладони жимолости лесной,
Где мы лежим друг в дружке, дыша едва,
Рдяные, как прошептанные слова,
Мимо октябрьской рощи, где сумрак мглист,
Где на последний желтый — до рези — лист
Смотришь, не отрываясь, и желтизна
Долго стоит в глазах, как тревожный знак,
Мимо снегов, за коими лишь снега,
Мимо шуги, лицующей берега —
К той белизне, где седьмая моя вода,
Страшно чернея, зияет в провалах льда.
Что ж, спасибо тебе за звук, за цвет,
За ветерок, за волны, за деревца
И за любовь, в которой сквозь вечный свет
Не различить ни имени, ни лица.
В даль, где седьмая вода впадает в нигде,
Мимо веселых кочек, которые март
Только что пробудил от метельных мантр,
Мимо лужка, где в три зеленых руки
Май вытягивает из-под земли ростки,
Мимо опушки синей, где белый зной
Бьет сквозь ладони жимолости лесной,
Где мы лежим друг в дружке, дыша едва,
Рдяные, как прошептанные слова,
Мимо октябрьской рощи, где сумрак мглист,
Где на последний желтый — до рези — лист
Смотришь, не отрываясь, и желтизна
Долго стоит в глазах, как тревожный знак,
Мимо снегов, за коими лишь снега,
Мимо шуги, лицующей берега —
К той белизне, где седьмая моя вода,
Страшно чернея, зияет в провалах льда.
Что ж, спасибо тебе за звук, за цвет,
За ветерок, за волны, за деревца
И за любовь, в которой сквозь вечный свет
Не различить ни имени, ни лица.
* * *
На кромке сентября, когда еще
не золото, тем более не медь,
а бронзовые нитки в шевелюре
сухого подмосковного леска;
когда в душе еще не холодок,
а разве дуновение прохладцы;
когда еще не думаешь о том,
что лето отлетело навсегда,
а щуришься от желтизны и света:
«Какое лето! — шепчешь, — как тепло!»…
Так вот, мы собрались на этой кромке,
сидели над обрывом бытия,
вино тянули, жарили шашлык,
не ведая того, что будет после,
не ощущая в том, что мы есть мы,
конечной ценности. А в это время
на нас глядело время с высоты
и фыркало в бесцветную ладошку.
не золото, тем более не медь,
а бронзовые нитки в шевелюре
сухого подмосковного леска;
когда в душе еще не холодок,
а разве дуновение прохладцы;
когда еще не думаешь о том,
что лето отлетело навсегда,
а щуришься от желтизны и света:
«Какое лето! — шепчешь, — как тепло!»…
Так вот, мы собрались на этой кромке,
сидели над обрывом бытия,
вино тянули, жарили шашлык,
не ведая того, что будет после,
не ощущая в том, что мы есть мы,
конечной ценности. А в это время
на нас глядело время с высоты
и фыркало в бесцветную ладошку.
* * *
Ночью кромешной, где-то в четыре часа,
К нашей стоянке неслышно вышла лиса.
Вспыхнули фосфором два внимательных глаза.
Море свободно дышало себе внизу.
Не было сна ни в едином лисьем глазу,
Страха тем более не было в них ни разу.
Не суетясь и лишнего не говоря,
Я осторожно нашарил трубу фонаря,
Кнопку нащупал, прицелился в черную бездну.
Но за секунду до вспышки, разбившей мрак,
Кто-то сказал: «Убери свой фонарь, дурак.
Ты не успеешь заметить, как я исчезну».
Вспышка. В мешке ночном разошелся шов.
Из ниоткуда раздался ничей смешок.
Воздух качнулся. Птица зашлась в смятенье.
Тьма ощетинила угольные усы —
Не было в ней ничего, никакой лисы:
Ни внимательных глаз, ни следа, ни тени.
Ныне, когда, раздражая, зудя, дразня,
Кто-то с незримых высот глядит на меня,
Вскидываюсь, вперяюсь во мрак, но слышу
Голос, извечный и ровный — как снег, как дождь:
«Угомонись. Не заметишь, как пропадешь».
Я вспоминаю лису, смиряю дрожь
И оставляю в покое Того, Кто Свыше.
К нашей стоянке неслышно вышла лиса.
Вспыхнули фосфором два внимательных глаза.
Море свободно дышало себе внизу.
Не было сна ни в едином лисьем глазу,
Страха тем более не было в них ни разу.
Не суетясь и лишнего не говоря,
Я осторожно нашарил трубу фонаря,
Кнопку нащупал, прицелился в черную бездну.
Но за секунду до вспышки, разбившей мрак,
Кто-то сказал: «Убери свой фонарь, дурак.
Ты не успеешь заметить, как я исчезну».
Вспышка. В мешке ночном разошелся шов.
Из ниоткуда раздался ничей смешок.
Воздух качнулся. Птица зашлась в смятенье.
Тьма ощетинила угольные усы —
Не было в ней ничего, никакой лисы:
Ни внимательных глаз, ни следа, ни тени.
Ныне, когда, раздражая, зудя, дразня,
Кто-то с незримых высот глядит на меня,
Вскидываюсь, вперяюсь во мрак, но слышу
Голос, извечный и ровный — как снег, как дождь:
«Угомонись. Не заметишь, как пропадешь».
Я вспоминаю лису, смиряю дрожь
И оставляю в покое Того, Кто Свыше.
* * *
Холодное лето ненастного года.
Коллеги, по ходу, ругают погоду,
По ходу, дожди за окошком гремят,
Глотает ливневка бесцветную воду,
И день вылезает навстречу восходу —
Бескровен, издерган, измят.
Холодное лето. Звончей и надмирней
Молчание Бога в просторной кумирне,
Туманней и глуше всевидящий зрак,
По-зимнему пахнет уютом в сабвее,
И подлой инъекцией ужаса веет
От надписи «Вова — дурак!».
Тепло разменявший на глупую зелень,
В наш город июль обнищавший подселен —
Не выгнать до срока! Но вспомни о нем,
Когда задрожит равновесье земное —
И новое лето ощерится зноем
И черным задышит огнем.
Коллеги, по ходу, ругают погоду,
По ходу, дожди за окошком гремят,
Глотает ливневка бесцветную воду,
И день вылезает навстречу восходу —
Бескровен, издерган, измят.
Холодное лето. Звончей и надмирней
Молчание Бога в просторной кумирне,
Туманней и глуше всевидящий зрак,
По-зимнему пахнет уютом в сабвее,
И подлой инъекцией ужаса веет
От надписи «Вова — дурак!».
Тепло разменявший на глупую зелень,
В наш город июль обнищавший подселен —
Не выгнать до срока! Но вспомни о нем,
Когда задрожит равновесье земное —
И новое лето ощерится зноем
И черным задышит огнем.
* * *
Все начинается только тогда, когда
Отодвигаешься верст на шестьсот-семьсот:
Тотчас мрачнеет лес, тяжелеет вода,
Ветер густеет и кровь из тебя сосет.
Все начинается там, где лежит в пыли
Солнечный луч, где коричнев и жирен быт.
Как же щемяще вспыхивает вдали
То, что уже ни забыть тебе, ни избыть!
Как легендарен и, в сущности, как правдив
Фотографический снимок, сквозной мотив,
Отретушированный видеоряд,
Где медноокие рыбы в небе парят,
Где ты стоишь над водой, разеваешь рот,
Грудь надуваешь, пыжишься и молчишь,
Глупо тараща очи, — унылый крот,
Глухонемая мышь, безголосый чиж.
Только теперь, когда оседает взвесь
И обнажаются контуры бытия,
Осознаешь, что, пожалуй, умрешь не весь,
Но, расслоившись на буквы от «а» до «я»,
Сложишь какое-то слово, скорее слог,
В книге, которую сам ты прочесть не смог, —
И навсегда отныне твои следы
Будут стоять у кромки этой воды.
Только теперь, отскочив на четыре шага
От мелочей пейзажа, его мишуры,
Видишь, как мощно и ровно идет река
Вниз по широкой, как время, спине горы —
С песней седой, с искривленным от счастья ртом,
С коркой небес, нашитой на чешую.
Реки заходят в море, как в отчий дом,
И затихают, пав на его скамью.
Хочешь постигнуть сущее? Посети
Устье — последнюю веху речного пути,
Встань на краю, оглянись на морскую ширь
И возвращайся скорее — надо спешить.
Надо спешить: что-то ветер пошел сырой —
Осень ли, непогода ли догнала.
Лишь на мгновенье глаза ладонью прикрой,
Как прикрывают в комнате зеркала.
Отодвигаешься верст на шестьсот-семьсот:
Тотчас мрачнеет лес, тяжелеет вода,
Ветер густеет и кровь из тебя сосет.
Все начинается там, где лежит в пыли
Солнечный луч, где коричнев и жирен быт.
Как же щемяще вспыхивает вдали
То, что уже ни забыть тебе, ни избыть!
Как легендарен и, в сущности, как правдив
Фотографический снимок, сквозной мотив,
Отретушированный видеоряд,
Где медноокие рыбы в небе парят,
Где ты стоишь над водой, разеваешь рот,
Грудь надуваешь, пыжишься и молчишь,
Глупо тараща очи, — унылый крот,
Глухонемая мышь, безголосый чиж.
Только теперь, когда оседает взвесь
И обнажаются контуры бытия,
Осознаешь, что, пожалуй, умрешь не весь,
Но, расслоившись на буквы от «а» до «я»,
Сложишь какое-то слово, скорее слог,
В книге, которую сам ты прочесть не смог, —
И навсегда отныне твои следы
Будут стоять у кромки этой воды.
Только теперь, отскочив на четыре шага
От мелочей пейзажа, его мишуры,
Видишь, как мощно и ровно идет река
Вниз по широкой, как время, спине горы —
С песней седой, с искривленным от счастья ртом,
С коркой небес, нашитой на чешую.
Реки заходят в море, как в отчий дом,
И затихают, пав на его скамью.
Хочешь постигнуть сущее? Посети
Устье — последнюю веху речного пути,
Встань на краю, оглянись на морскую ширь
И возвращайся скорее — надо спешить.
Надо спешить: что-то ветер пошел сырой —
Осень ли, непогода ли догнала.
Лишь на мгновенье глаза ладонью прикрой,
Как прикрывают в комнате зеркала.
* * *
Арсений Петрович беседует с кленом
О марте беленом, о мае влюбленном,
О лете зеленом, поросшем травой,
Как в оные дни пятиклассник Арсений
Сажал этот клен в суматохе весенней.
И словно в насмешку над бедами всеми,
И клен не засох, и Арсений живой.
Рассеяно клен ощущает корнями,
Как где-то под ними неясным цунами
Рождается звук, нарастает, живет —
Там поезд летит сквозь подземную полночь,
А в поезде дремлет Аркадий Семёныч,
Служебным портфелем прикрывши живот.
Он спит, и прекрасны его сновиденья —
Они к потолку поднимаются тенью,
Проходят сквозь почву, тревожа растенья,
Впадают ручьем во всемирную ночь.
— Аркадий Семёныч, а что вам и кто вам
Пригрезился нынче? — Татьяна Седова…
— Седова? — И поезд уносится прочь.
А в угольном небе Татьяна Седова
Смеется, к чему-то такому готова,
Что нам и не снилось, снежком порошит
Из горних трущоб, из предвечных утробищ.
И пляшет под снегом Арсений Петрович,
И клен облысевшею кроной шуршит.
О марте беленом, о мае влюбленном,
О лете зеленом, поросшем травой,
Как в оные дни пятиклассник Арсений
Сажал этот клен в суматохе весенней.
И словно в насмешку над бедами всеми,
И клен не засох, и Арсений живой.
Рассеяно клен ощущает корнями,
Как где-то под ними неясным цунами
Рождается звук, нарастает, живет —
Там поезд летит сквозь подземную полночь,
А в поезде дремлет Аркадий Семёныч,
Служебным портфелем прикрывши живот.
Он спит, и прекрасны его сновиденья —
Они к потолку поднимаются тенью,
Проходят сквозь почву, тревожа растенья,
Впадают ручьем во всемирную ночь.
— Аркадий Семёныч, а что вам и кто вам
Пригрезился нынче? — Татьяна Седова…
— Седова? — И поезд уносится прочь.
А в угольном небе Татьяна Седова
Смеется, к чему-то такому готова,
Что нам и не снилось, снежком порошит
Из горних трущоб, из предвечных утробищ.
И пляшет под снегом Арсений Петрович,
И клен облысевшею кроной шуршит.
* * *
Но ни с чем не сравним безвременник,
безвременник, безвременник,
Но ни с чем не сравним безвременник,
Безвременник осенний.
Энн Стивенсон
безвременник, безвременник,
Но ни с чем не сравним безвременник,
Безвременник осенний.
Энн Стивенсон
Влажный октябрьский полдень, тающая шагрень его.
Лес обесцвечен, всюду мелкая дрожь тщеты.
«Это безвременник, — учит нас Галина Евгеньевна. —
Самые поздние, — учит, — в наших краях цветы.
Вы полюбуйтесь только: мертвенны и сиреневы,
Жизни лишенные капли вытекли из-под ног!
Это безвременник, дети. Дети, это безвременье».
Голос ее твердеет, ровен и одинок.
«Все, что уже отжило, все, что под смертью чистится,
В черную землю канет, паром умчится вон.
С чем мы сравним безвременник?» — спрашивает учительница.
Ей отвечает молчанье — страшный, давящий звон.
Что ж вы, Галина Евгеньна, главного не сказали-то?
Истина так печальна, истина так проста:
Чтобы осилить время, в тело должно быть залито
Смертоносное зелье — от ушей до хвоста.
Чтобы осилить время, чтобы прорвать его кожицу,
Нужно забить на листья, нужно забыть про тепло,
Нужно дождаться, чтобы лето пошло кукожиться,
Сдохло, зачахло, засохло, в гроб золотой легло.
Мне говорят: ни кровинки в лике твоем расколотом,
Пальцы твои белеют костяною резьбой.
Мне говорят: послушай, по городам и комнатам
Острый аптечный запах следует за тобой.
Что тут можно ответить? Пожимаю плечами я:
Видно, уж так сложилось; видно, таким я рос.
Как мне избыть из сердца отзвук того молчания —
Неугасимое эхо, неразрешимый вопрос?
Вглядываюсь в растения — от корешков до семени,
Перебираю по буквам — «хвощ», «повилика», «сныть»…
Ах, Галина Евгеньна, с чем же сравнить безвременник?
Вы-то ведь знали! С чем же? — «Не с чем его сравнить».
Лес обесцвечен, всюду мелкая дрожь тщеты.
«Это безвременник, — учит нас Галина Евгеньевна. —
Самые поздние, — учит, — в наших краях цветы.
Вы полюбуйтесь только: мертвенны и сиреневы,
Жизни лишенные капли вытекли из-под ног!
Это безвременник, дети. Дети, это безвременье».
Голос ее твердеет, ровен и одинок.
«Все, что уже отжило, все, что под смертью чистится,
В черную землю канет, паром умчится вон.
С чем мы сравним безвременник?» — спрашивает учительница.
Ей отвечает молчанье — страшный, давящий звон.
Что ж вы, Галина Евгеньна, главного не сказали-то?
Истина так печальна, истина так проста:
Чтобы осилить время, в тело должно быть залито
Смертоносное зелье — от ушей до хвоста.
Чтобы осилить время, чтобы прорвать его кожицу,
Нужно забить на листья, нужно забыть про тепло,
Нужно дождаться, чтобы лето пошло кукожиться,
Сдохло, зачахло, засохло, в гроб золотой легло.
Мне говорят: ни кровинки в лике твоем расколотом,
Пальцы твои белеют костяною резьбой.
Мне говорят: послушай, по городам и комнатам
Острый аптечный запах следует за тобой.
Что тут можно ответить? Пожимаю плечами я:
Видно, уж так сложилось; видно, таким я рос.
Как мне избыть из сердца отзвук того молчания —
Неугасимое эхо, неразрешимый вопрос?
Вглядываюсь в растения — от корешков до семени,
Перебираю по буквам — «хвощ», «повилика», «сныть»…
Ах, Галина Евгеньна, с чем же сравнить безвременник?
Вы-то ведь знали! С чем же? — «Не с чем его сравнить».
* * *
Алексей восходит в небо еле слышными шагами
и неспешно, по наклонной, набирает высоту —
то ли под его пятою воздух мят, как оригами,
то ли Бог ему ладошки подставляет под пяту?
Развевает свежий ветер Алексеевы обноски,
и сверкают из-под брючин Алексеевы носки.
Раздвигается пространство, мир лежит, большой и плоский,
рубежи миропознанья осязаемо близки.
Снизу машут Алексею изумленные пейзане.
В вышине над Алексеем сонм архангелов завис.
И, сверкая налитыми от неистовства глазами,
мечет камни в Алексея православный активист.
А в траве лежит лазутчик, а в кусте сидит разведчик,
а на дереве — наводчик, и ракетной мощью всей
изготовился зенитчик поразить как можно метче
цель, которую собою представляет Алексей.
Но приказ не поступает. Все бледнее проступает
Алексей зеленым всплеском на экране РЛС.
Он, как будто в сонной речке, в низком небе утопает;
то ли в облачные глуби, то ли в выси он залез.
Два философа на кухне обсуждают сей феномен.
Сорок восемь миллионов бьют в там-там, стучат в кимвал.
В Алексеевых глазницах мир прекрасен и огромен,
в катарактных зенках мира Алексей ничтожно мал.
В срочном телерепортаже о досрочном севе репы
(репа — это, типа, скрепа; сей ее или не сей)
на границе кадра видно, как упрямо и нелепо
белой точкой в серой тучке исчезает Алексей.
и неспешно, по наклонной, набирает высоту —
то ли под его пятою воздух мят, как оригами,
то ли Бог ему ладошки подставляет под пяту?
Развевает свежий ветер Алексеевы обноски,
и сверкают из-под брючин Алексеевы носки.
Раздвигается пространство, мир лежит, большой и плоский,
рубежи миропознанья осязаемо близки.
Снизу машут Алексею изумленные пейзане.
В вышине над Алексеем сонм архангелов завис.
И, сверкая налитыми от неистовства глазами,
мечет камни в Алексея православный активист.
А в траве лежит лазутчик, а в кусте сидит разведчик,
а на дереве — наводчик, и ракетной мощью всей
изготовился зенитчик поразить как можно метче
цель, которую собою представляет Алексей.
Но приказ не поступает. Все бледнее проступает
Алексей зеленым всплеском на экране РЛС.
Он, как будто в сонной речке, в низком небе утопает;
то ли в облачные глуби, то ли в выси он залез.
Два философа на кухне обсуждают сей феномен.
Сорок восемь миллионов бьют в там-там, стучат в кимвал.
В Алексеевых глазницах мир прекрасен и огромен,
в катарактных зенках мира Алексей ничтожно мал.
В срочном телерепортаже о досрочном севе репы
(репа — это, типа, скрепа; сей ее или не сей)
на границе кадра видно, как упрямо и нелепо
белой точкой в серой тучке исчезает Алексей.