Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Поэзия



Владимир Перцев



Владимир Перцев родился в 1963 году в городе Гаврилов-Яме Ярославской области.
Окончил Ярославское художественное училище. Живет в Ярославле, преподает в педагогическом колледже. Член Союза российских писателей, председатель правления Ярославского регионального отделения, руководитель литературной студии "Парабола". Дважды лауреат областной премии имени И. З. Сурикова, дипломант Некрасовского конкурса "Гражданская лирика", лауреат международного Лермонтовского конкурса, дипломант международного Волошинского конкурса 2014 года.
Публиковался в журналах "День и ночь", "Литературная учеба", "Мера", "Балтика", "Континент", альманахах "Губернаторский сад", "Окно", "Совпадение линий" и др. Автор четырех книг.



* * *


На что ни посмотрю — от умиленья плачу.
Всю жизнь свою терплю и ничего не значу.
Душа моя темна, а плоть моя — короста.
Лишающий ума наказывает просто.
Не язвой моровой, переходящей в бойню, —
печалью мировой, сладчайшей нежной болью.
Не сутки и не год не просыхают очи.
Я, Господи, юрод, я — слезы твои, Отче.
Не алчу, не ропщу, грехи свои не прячу.
На что ни посмотрю — от умиленья плачу.


* * *


Заводы ржавые, цеха безлюдные,
как будто битвы прошли здесь лютые.
Что не распродано, то потатарено.
И пустыри заросли татарником.

Хозяин выехал в Неаполь, в Ниццу,
ему Россия в кошмарах снится.
Он отдыхает, он на лечении,
а дети — в Гарварде, на обучении.

Вернутся умные, вполне идейные,
взимать оброк со своих владений,
пощелкать пальцами у глаз хозяйки:
— По-русски как это? Матка, яйки!


Рублевка


Чуть притормаживаем, помаргивая.
Низко висит луна.
На заправке светло, как от магния,
и загробная тишина.

Врубелевская сумрачная Рублевка.
Пеплом присыпанные огни.
Неуютно нам здесь, неловко,
ежимся, отстегивая ремни.

Там, за борком, золотые шельфы,
иная Россия, бессмертных край.
Там нефтяные магнаты и шейхи
возводят свой голливудский рай.

Там, за бетонной стеной упрямо
разрастается так, что трещит кора,
черной Москвы родовая яма,
черная нищей России дыра.

Вбирает в себя мировые валюты,
истории, нации, времена…
И тихо гудит вавилонской прелюдией
коллапсирующая страна.

Ах, сквозит жутковатой правдою
ослепительный этот свет.
Ночь сгущается над заправкою.
Зябко ежится мой сосед.


* * *


Ну, какое же счастье, когда холодок?!
Раз поэт, то за счастьем уж ты не ходок.
Чашку кофе в кафе, на бульваре хот-дог.
И ходи, нарезай до седых холодов.

Ни себя не обманывай ты, ни друзей.
Не отец ты, не муж, не делец — ротозей,
которому мир — как огромный музей
изящных безделиц, ходи и глазей.


* * *


Не скука, и не грусть,
и не души спасенье,
а просто застоюсь
у заводи осенней.
Что дремлет в глубине,
не замечая стужу,
и смотрит, как во мне
из глубины наружу
бездумно и темно,
без трепета и дрожи,
как темное трюмо
из сумерек прихожей?


Старая Пластинка


Бархатный голос с трещинкой скола,
шум проливной,
падает в полночь, как бешеный скорый,
из жизни иной.

Кто закрутил эту черную память
с дыркой внутри?
К дальнему центру падать и падать,
слезы утри.

Прошлого распри ничем не исправить,
врать не с руки.
Кружит, как коршун, черная память,
уже круги!


* * *


С. Лукину

На стулике гнутом венском,
немного сутуловато,
сидел, говорком деревенским
стихи говорил виновато:

"Вот звезды, а вот береза,
водица в сенцах студеных.
Вот пес в темноте елозит
и лает, как заведенный.

Он лает на куст, на ветер,
но все хорошо, покойно.
И есть еще я на свете,
и мама, и дед — покойник".

— Ты в черной зачем повязке?
— А пол налетел с размаху!
И стало темно и вязко.
И вот разорвал рубаху.

Но я уже знал, я чуял,
что смертью отмечен цепко
застенчивый этот чучел,
кружащая в вихре щепка.

Он маму любил и кошку.
Но что нас манит невольно?
Шагнувшего из окошка
земля ударила больно.


Старец


Ходит старец у окошка,
щурит очи близоруко.
Лета ветхая одежка
истончала. Вся округа

светит, будто на ладошке,
повернешь и так и этак.
Ходит старец у окошка
в рясе, шапочке и кедах.

Может, понял близоруко,
может, принял слишком близко —
за кого несешь поруку?
Пусто в мире, оглянись-ка!

Полторы твои старухи
загнусавят в храме тесном.
Мир не выйдет из порухи,
мир поет другие песни!

Все просвечивают дали,
реют ангелы над печкой.
— Если б чада не держали,
загасил давно бы свечку.


Ярославль


Соне

Свой город хранит Ярослав —
водитель незримых полков.
И тихо пускаются вплавь
башни среди облаков.

Мне нравится строгость оград,
сирени у церкви Ильи,
густой губернаторский сад,
и как, загораясь в дали,
на ветреной темной реке,
не спеша совершив разворот
по широкой-широкой дуге,
белый-белый скользит теплоход.

Мы кружим с тобой меж дворов,
одни, вне времен и систем,
где зябкая медь куполов
и белое кружево стен.


* * *


Не усадьбу, не дом, за оградкой покладистой
я куплю себе место на кладбище.

Врою лавочку, высажу лютики разные.
Сам к себе приходить стану чинно по праздникам.

Куролесил всю жизнь, жил в причудах и крайностях.
Вот — землицы аршин, вот и небо бескрайнее.

Это место мое, я при жизни здесь сиживал.
Здесь мой крест обветшалый — воробьиная хижина.

Здесь среди облаков, и покоя, и лютиков
постоит мой июль, как хотел я — в безлюдии.

Здесь, Россия, к тебе приходил я и горбился,
доверяя судьбе и не мучаясь гордостью.

Принимая, как есть, эти лютики тленные,
понимая, что здесь вход в иные вселенные.