"Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог", – предупредила в "Евангелии от Иоанна" великая Книга Книг, но человечество, изначально занятое суетой и забывая себя в Боге, а Бога в себе, сронило Слово. Оно, падая, разлетелось на слова, словечки, словеса. Эти обломки, осколки, останки пытливо и не слишком убедительно собирает историческая грамматика, а люди на Земле говорят на разных языках и не понимают друг друга.
Гигантская спасительная структура – переводы с языка на язык – слава богу, помогает человечеству.
Российское пространство, трудно создавая свой огромный мир, долго созревало в стремлении решить, какой язык нужен ему во всех трёх ипостасях: на государственном уровне, в светской жизни, в народном быту.
Можно ли представить себе, чтобы хоть в одной из этих ипостасей в Японии торжествовал китайский язык? Или в Британии – французский? В страшном сне такой парадокс не приснится. В России – пожалуйста...
При Петре I и Анне Иоанновне – засилье неметчины.
При Екатерине II – смесь французского с нижегородским.
Что это? Неспособность освоить Слово Пространством или неумение осилить Пространство Словом? Не знаю.
В 1812 году коротышка-корсиканец, страдавший опасной гигантоманией, пошёл на Россию, возжелав с ходу взять её. Возможно ли? Пара-тройка российских губерний, окружавших столицу Москву, своим размером равнялась размеру собственно Франции. Осилить ли?
В результате этот ещё недавно обожаемый в России Наполеон Бонапарт разбудил лингво-совесть и гражданское самосознание страны. Она опомнилась и назло врагу, проросшему из корсиканского друга, на всех уровнях, во всех ипостасях заговорила по-русски. Осознала себя.
Почему по-русски?
Именно этот язык со всеми его окающими, акающими, якающими диалектами в веках обосновался в народе Московии, где главной национальной чертой, в отличие от воинствующей Киевской Руси, было не воевать, а торговать. Пить не на тризне, а на пиру. Кошель московского князя Ивана Калиты и бражные кружки из раскопок тому свидетели и участники.
Мало кто знает, что юному Пушкину ещё в 1812 году воспитатели Царскосельского лицея запрещали писать стихи на плебейском русском языке, но в том же 1812 году перестали запрещать, и, как следствие патриотизма, возникла великая русская литература.
Пусть древнерусская литература дарует свои богатства, пусть учёные спорят, чтó было раньше написано – "Слово о полку Игореве" или "Задонщина", пусть Гавриил Державин рисует масляными красками свои званские письмена, пусть, наконец, былины и сказания становятся сказками для взрослых, факт есть: с 1812 года серьёзные писатели от Александра Пушкина до Юрия Полякова развивают современный русский язык каждый в меру своих возможностей.
XIX век отпереживался. XX век отлютовал. Ныне, в первой четверти XXI века, там, где под революционными обвалами погребены две Атлантиды, императорская и советская, налицо литературная пустыня. Писательские величины умерли физически. Они же постепенно отмирают в памяти молодого поколения, уверенного, что сама книга вот-вот испепелится, сожжённая огнями экранов разных предназначений, от кино до интернета.
Хочу успеть со своим рассказом. Объективным? Независимым? Правдивым?
Как бы не так!
Объективность – миф. Человек необъективен по определению, ибо хочет выжить и приспосабливается к обстоятельствам, извращая свою сущность. Или, напротив, – возвращая её?
Независимость – ложь. Все мы зависимы от природы, от малой малости или огромности мира. А либеральная болтовня про независимость губит общество, подобно отравленному яблоку с древа познания добра и зла.
Правдивость? Пóлно! Правда у каждого своя, а общая правда гонит людей в рабство идей, партий, коллективов, где все действуют по приказам не свыше, а сверху.
Литературная пустыня – от слова "пусто". Но пустыня в природе Земли – явление не пустое. В ней идёт жизнь малых форм, сокрытая в барханах.
Нет, точнее – холм. Бархан сыпучий, а мне нужна твёрдая почва под ногами, иначе не смогу обернуться не назад, а окрест, чтобы поделиться своим относительно объективным, независимым и правдивым пониманием мира, где мне, как парадокс, довелась странная своя судьба быть в одно и то же время и внутри литературного мира, и вне его. Как такое вышло? На этот вопрос отчасти ответят страницы книги "Путешествия друзей с врагами".
Мама с первого года моей жизни перед каждым днём рождения замечала во мне перемены. Называла их – скачки. Ждала. Зуб прорезался. Волосы у корней на голове слегка потемнели. Появилась припухлость, где соски. Голос зазвучал гуще. Изменился характер, поведение. Новые слова. Дух противоречия.
Начало сентября 1947 года. Семья из трёх человек приезжает из эвакуации с Урала. Мы не коренные москвичи. Из Харькова. "Заводская интеллигенция" – так определяемся в классовой принадлежности. Поселяемся в отдельной квартире на третьем этаже восьмиэтажной новостройки. С дома ещё долго не будут сняты "леса", но он уже весь заселён. Орлово-Давыдовский переулок. Выходит на широкую улицу, Первую Мещанскую. Теперь это проспект Мира. Три окна, перекрытые "лесами", смотрят на поворот с улицы в переулок. Два окна с балконными дверьми и полукруглыми балкончиками. Их днища, если смотреть снизу, похожи на ракушки. Между ними – просто окно.
Четвёртое окно смотрит во двор. Здесь моя пятнадцатиметровая квадратная комната. Живу в ней одна. Не боюсь, я взрослая, в ноябре исполнится двенадцать лет.
Мама любит гостей, показывает столицу, вникает в их проблемы.
Отец работает начальником в министерстве. За ним рано утром приезжает чёрная машина "эмка", поздно вечером "эмка" привозит его домой. Мама говорит гостям, что работа угнетает отца. Он тоскует по заводу. Поставил на этажерке в первой проходной комнате макет танка Т-34, покрытый позолотой. Все гости так или иначе связаны с этим танком и гордятся тем, что участвовали в его создании и в испытаниях.
Середина сентября 1947 года. Воскресенье. Мама отправляет нас с отцом гулять по городу. Советует где-нибудь пообедать.
Так оказываемся мы в ресторане гостиницы "Гранд-отель", примыкающей к гостинице "Москва" со стороны Музея Ленина, в нём до революции заседала при царе, всего-то тридцать лет назад, Государственная Дума.
В этот день все обращали внимание на моего высоченного отца, в светло-сером костюме и с тремя медалями лауреата Сталинской премии. Он впервые прикрепил их к пиджаку, вернее, мама заставила его сделать это, сказав:
– Ты стесняешься, а надо гордиться. Там, где вы захотите обедать, вас хорошо обслужат, вот увидишь.
Официантка была само радушие. За соседним столом сидели трое мужчин и поедали отца глазами. Они выпивали, громко говорили, читали друг другу стихи. Подсели к нашему столу, представились, расспрашивали отца про танк Т-34. Это были поэты Павел Антокольский, Александр Межиров, Виктор Гончаров. Я узнала их. Вырезала разные стихи из газет и журналов. Раскладывала в папках. Там были и их стихотворения.
Сердце моё сильно билось от счастья. Видеть поэтов так близко! Впервые!
Шли годы. В них уложилось многое. Опубликовали мои стихи в "Пионерской правде", дети засыпали меня письмами. Я окончила школу, как раз в год смерти Сталина, пережила смертельную давку на Трубной площади. Тем же летом гостила на даче у друга отца, писателя Ивана Фёдоровича Попова. Этой же осенью поступила в МГУ на русское отделение филологического факультета. Проучилась, вышла замуж на четвёртом курсе. Вместо Ларисы Кучеренко стала Ларисой Васильевой. Пошла служить в редакцию журнала "Советская женщина". Быстро доросла от отдела писем до отдела литературы. Начала писать очерки, статьи, рецензии, а также песни с разными композиторами. Одной из них – "Расцветай, весна" (композитор Ю. Чичков) открывалась радиопередача "Пионерская зорька". Прошло ещё несколько лет – родила сына Георгия, побыла в декрете, вернулась в "Советскую женщину". Стала осторожно приближаться к литературному миру. Заходила в журнал "Юность". Нет, не предлагать свои стихи, а посмотреть их портфель для публикаций у себя в журнале. Познакомилась там с поэтами Николаем Старшиновым, Олегом Дмитриевым и Владимиром Костровым. В доме, где была редакция журнала "Юность", с обратной стороны находился, словно намазанный для меня то ли мёдом, то ли ядом, зал Центрального Дома литераторов – ЦДЛ. Не помню, как я оказалась в нём, но, начав публиковать свои стихи, довольно часто стала бывать там. Однако после 19 часов вечера в ЦДЛ не задерживалась. Семейная женщина должна соблюдать приличия. Муж, впрочем, ни на чём не настаивал, но, будучи трезвенником, сам не любил шумных компаний стихотворцев, а там круто пили.
Книгу "Путешествия друзей с врагами" подсказал мне Александр Петрович Межиров. Он не раз говорил, что я могу написать нечто максимально объективное о литературном процессе своего времени.
– Почему я?
– Вам семья дала возможность получить воспитание и образование глубже, чем у большинства современных литераторов, залётных москвичей. Вы самодостаточны, значит, не ревнивы к успехам других, не влюблены в себя и лишены зависти. Не подумайте, что всё это вас украшает. Скорее смазывает яркость образа. Вы не персонаж, не героиня, а лишь фигура из массовки. Вы привлекательны, но мужчине к вам не хочется пристать. С вами интересно говорить. Спорить? Нет! Вы слишком правильная, хотя взгляды ваши парадоксальны. Вас возбуждает не мужское прикосновение, а чужой талант. Всегда готовы поддержать его. Вы могли бы стать летописицей. Если бы вас назначили министром культуры, что маловероятно, было бы хорошо для культуры.
Межиров – выдумщик. Фантазёр. Правдолюбец и лгун вместе. Честный плут. Увлекает парадоксами. Подчёркнуто говорит мне "вы". Девочку с косами и с отцом-лауреатом со мной, похоже, не связывает. Но не уверена.
Свои "Путешествия" задумывала я несколько раз. В разные годы. И возвращалась к ним. Много событий, поездок. Разные спутники. Сёла, города. Реки, моря. Стройки. Заводы. Колхозы. Чтение стихов на разных площадях. Общение с писателями, читателями. Споры.
Мучилась с названием книги.
Как назвать точнее? "Путешествия врагов с друзьями" или "Путешествия друзей с врагами"? Думала. Советовалась. Запутывалась в решениях.
Окончательно остановилась на втором названии. Оно вернее, шире. Оно многозначно. Благопристойно. Щедро. Особенно, если враги в кавычках. Враги, какие враги? Разве что придуманные для управления литературным процессом. Кем придуманные? Зачем? Когда?
Машина государства клишировала людей, разделяя и властвуя, применяя разные средства ублажения и наказания. Но люди есть люди. Особенно творческие. Они приспосабливались в рамках, поставленных им машиной. И возникали взаимоотношения непредсказуемые.
В этой книге, как в путешествии, множество деталей. Могу сравнить её с полотном – художник перед ним стоит с мольбертом, оставляя на белом многоцветные мазки. Кажется, они ложатся как попало, но в итоге появляется достоверная картина.
В этой книге появятся разные люди литературы. Большинство из них я знала при жизни. С несколькими дружила. Иных всего лишь видела, но всегда понимала и принимала их творческие особенности. В основном не коренные москвичи. Слетающиеся к Москве, как насекомые к свету.
Не могу позволить им безвозвратно исчезнуть. Если сумею хоть мало-мальски удержать память о них, посчитаю, что не зря жила на земле во второй половине ХХ века.
Никогда не примыкала к литературным группам. Не увлекалась политологическими или культурологическими идеями. Смотрела на все эти процессы из своего угла, со стороны, исподволь. Не касаясь. Но обо всём было своё мнение. Его не утверждала. Не завоёвывала. Ни с кем не боролась. Просто жила.
При этом я уверена в том, что литература в СССР с её разнообразием, разноязыкостью и мощным переводческим русским миром – великое явление культуры у края цивилизации. Стремление удержать память о людях особого колорита в своём слове – для меня цель и обязанность. Необходимость.
Есть ли в книге претензия на объективность? И да, и нет. Ровно настолько, насколько объективны разные душа и дух каждого земного человека.
Есть ли ощущение своей правоты в оценках тех или иных писателей своего времени? И да, и нет.
Вспоминаю слова Межирова, побуждавшие меня к "Путешествиям":
– Если не вы, то кто же?
Когда это было? Весной шестьдесят шестого года. Я тогда ожидала выхода в свет своей первой поэтической книжки "Льняная луна". Ресторан Дома литераторов. Столы сдвинуты слева от входа, рядом с роялем и перед камином. В застолье я одна женщина. Никто за мной не ухаживает. Привыкла. Сидят особенные. Амбициозные. Станислав Куняев и Давид Самойлов рядом. Оживлённо спорят. Они пока ещё друзья.
Прервав свой разговор справа, Межиров внезапно повернулся влево, через меня, к Евтушенко и своим завораживающим голосом говорит:
– Я никогда не прощу тебе, Вознесенскому, Белле, Булату того, что вы своими организованными сочинениями, своей шумихой заслонили путь целому поколению к океану настоящей поэзии.
– Ты слышал? – спрашивает Евтушенко у Аксёнова. Тот усмехается:
– Согласен с ним.
Поворачиваюсь к Межирову:
– Вы имели в виду поэзию Серебряного века?
– Отнюдь, нет. Серебряный век состоялся так, что его невозможно заслонить никакой группой. Я говорю о поэтах вашего поколения. О Горбовском, Рубцове, Юрии Кузнецове, Чухонцеве, Светлане Кузнецовой... И других. Многих.
Прозвучали имена. Они персонифицировали людей, расцвечивая их природными красками. За каждым стояла судьба.