Кривляясь в небесах колоннами теней,
густая клинопись прощальных журавлей
к посмертью тащит нас, как раненого с поля —
до бруствера, где свет сгибается от боли
в зрачках архангела, шута без колпака;
а то, что, уцелев от божьего пинка,
осталось, — на земле, в земле, в слиянье спален
со спячкою могил, с надгробьями читален,
без прохиндейских лиц, привыкших к наставленью
слепых камней и птиц. Смеясь прогнившей тенью,
с тобою длится связь.

Связь, равная мгновенью.

Творенье в тереме умрет,
но не истлеет, не истлеет;
о, кто во тьме уразумеет,
что ждет его, пока не ждет
никто иль, может быть, ничто
в своем обличье леденящем?
Все это странно: в предстоящем
не удивится нам никто.

Приемля оболочки тел
в свои земные гардеробы,
природа дремлет, сенью гроба
накрыв того, кто жить хотел,
не подавая торжеству
намека на свою гордыню,
через печальную пустыню
влачился; падшую листву

кто, воскрешая, пел, склонясь
в каком-то призрачном слиянье
с ненастным тленом, на прощанье
предощущая с тленом связь;
кто всюду чуял божество:
и в первородной оболочке
души, и в трепетной сорочке
деревьев, что крепят родство

со всем, что, прекращая бег,
не отпуская нас, трепещет,
взрослея, неподвижно блещет,
лелея милый, падший век;
и на колени становясь
перед нагим подлунным зверем,
он мнил себе: высокий терем
в далекой бездне любит нас;

с колен, не пачкая одежд,
нагие поднимались души
туда, но кто взошел, послушай,
туда, не ведая надежд?
иль испытующее нас
морские бездны помрачило
и вознесло из бездн светило,
и сотворило в тот же час

над нами свой вершинный свод,
что не истлеет, не истлеет;
никто в сей храм не попадет
из смертных, — только тот, кто сеет,
как подобает божеству,
терпенье и любовь к терпенью,
что, покидая терем тенью,
нисходят в падшую листву.

Что пигалиц в траве, мелькающих снежинок
с сухими ртами угасающих травинок.
Игольчатую честь в скоробогатой кривде
и страх не утаить; а там — разлука выйдет.

И жадность нежную, и сухость перебранки
ковшовой пустоты со звездной несознанкой —
целуй — не утолить. А с неба — свет неровный
мерцающих когтей над бором преогромным.

Сугробы нахолмив, нахохлившись над Воей,
по деревенчатой, сугробчатой по воле,
ночная родина, приди на огонек,
тьма, взятая из тьмы; я тьмою занемог.

Круглобогатый свет и ветер крутолобый
мне улыбаются с колючей братской злобой.
Ночная родина, тьма, взятая из тьмы, —
то ветер в дверь, то зверь, а то холмы.

Не пожалев тепла, с двери сдирая дранку,
насвищут, налетят снежинки-шухерманки;
кривобогатых изб ответно боль истает —
ночная родина меня не отпускает.

Дышу я полем, а метель — полянкой,
вольняшка — волей, нежность — мальчуганкой.
Я свет люблю. Тьма тьмицу запрягает.
Ночная родина меня не отпускает.

1

Чело челомкают снежинки,
в метельной тяге — ни кровинки.
Кусай губу, прихмурь бровинки.
Воланом бурь
январский снег повис — ни с места.
Рвись, белопенная невеста,
и очи щурь.
Любовь ли сходится с любовью,
чей свет восходит к изголовью,
чуть притемняясь тонкой бровью
при свете дня.
Возьми меня — измором вечным,
шептаньем звезд, укором млечным —
из рук огня.

Век, ежестрастно, семидневно
гори, сгорай — небесно, гневно,
рвись, семидневная царевна,
при свете дня.
Напевно-бледной белладонной
возьми меня с ланит, с ладони —
возьми меня!

2

А там — пропасть, а там — влюбиться.
Слегка дурашка-чаровница,
слегка снежок, слегка жар-птица,
слегка намек, —
среди снегов снежинки рая
летят, полет в огонь сгущая,
а огнь — в снежок.

Снежинки, неженки, смешинки,
из подтанцовки балеринки,
метелью чиркают снежинки
при свете дня.
И очи точит, кровоточит,
при свете дня темнее ночи —
возьми меня!

Порханье бабочек к условью
сословья бабочек — с любовью,
к смешенью уст и краесловью;
и гнуть, как встарь,
по насту киноварью с кровью
кривить пургу кривокоровью —
гнать в огнь, в январь.

3

Двуострый снег лежит без ножен.
Январский снег рукоположен
чистописаньем. Гнать негоже
по насту пух
и в огнь вогнать двуострой стружкой,
разлук и снега заварушкой —
без оплеух.

Начален снег и вдоволь вдовью
тьму — к скудострастью, к скудословью —
перепорхнуть с крученьем бровью —
не та возня.
Любовь ли сходится с любовью,
восходит свет — к светил становью:
возьми меня.

Начален снег и непорочен,
и многокрыл, и так непрочен,
вертепской бездной обесточен —
привет заре!
И разневестилась разлука.
Не отвечай — ни тьмы, ни звука —
снег в январе.

Гнет первопечальный.
Мое время — тленье.
Мой свидетель тайный
ангел изумленья.

Колокол. Страданья.
Осторожность гула.
Твое имя — тайна
звона, вельзевула.

Красотой наполнен
звон необычайный.
Мое время — полдень,
твое время — тайна.

Завещаю тень я,
нежноглаголанье
ангелам паденья,
ангелам летанья.

Ангел непорочный,
прерывая пенье,
закрывает очи
над водой забвенья.

Всех в туман уносит
вихрь, черноглаголен,
поднимая осень
в небо колоколен,

солнца, колыханья
колокола, склона;
вместо осязанья
изумленье звона.

Друг мой стародавний,
в белый день прощанья
пожалей о дальнем
тишиной страданья.

Я весь в огне. Я вижу Южный крест.
Снежинки Севера сцепились язычками —
и Млечный Путь в морозной мгле над нами
повис фатой невесть каких невест.
Но я — в огне, я вижу Южный крест.

На веслах спят созвездия морей.
Недвижна мгла и мраморноволоса,
и снег повис, порханья тяжелей.
И Южный крест — так вытянут раскосо,
скривив зрачки — на гибель кораблей.

И смуглый стан объятиям платка
не удивлен. Удивлены колени
твои, пыльцою взгляда мотылька
чуть припорошены, в режиме построений
мурашек мглы; и закругленность тени
поверх колен — от первого глотка

так сладостна. …И если тень небес
хоть что-то знает, на тебя взирая,
о нас двоих, из ножен вынимая
двуострый взор, огня цветущий крест,
заплечный меч из ножен самурая,

остановись — и замирай скорей.
Оплакан всласть дождями королей
неясный сад. Синей семи морей,
чужое море мраморно мореет,
чужое солнце землю не согреет. —
Остановись, оставь меня, согрей!

Колючий блеск змеится вдоль клинка.
И тишина нежна, кругловолоса,
и собирает смуглая рука
бесшумно-кипарисовую косу,
что расплетают взглядом мотылька.

Усмиряла ласкоструйным смехом,
ивняка безлиственным молчаньем
и к свирели опоздавшим эхом —
молодым и бешеным прощаньем.

Незакатной бездной трепетала —
и слезой по темноте катилась;
горевала — и не умирала,
потому что плакать разучилась.

Если б ниже ангелы летали
и в сады притихшие садились,
если б люди праведными стали,
то сперва бы плакать разучились.

Обо всех ушедших без возврата,
о холмах коленопреклоненных,
и о падших отроках крылатых,
и о всех забытых и влюбленных.

И в садах заплаканного рая
дорогие тени рассмеются,
ласкоструйным смехом отрезвляя,
и по нам печально улыбнутся.