Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Людмила КОЛОДЯЖНАЯ
Твой самолетик превратится в точку стихи о странах и городах (2000-2015)

 

Когда душа пускается в полет...

Аэропорт. Кафе полупустое,
в бокале янтаря растает лед,
и через час начнется твой полет,
и под крылом качнется золотое
то облако, что надо мной плывет.

Твой самолетик превратится в точку –
в небесную окутанную тишь...
О чем пишу сейчас я на листочке –
ты с высоты уже не различишь.

О том, что в даль душа перелетает –
такая бездна под крылом растет,
пока на столике в янтарной капле тает
разлуки нашей чуть заметный лед.

О том, как в голосе твоем звенела
прощальных слов, с отливом грусти, медь,
о том, что за окном зазеленела
березовая спутанная сеть.

О том, что объявили: «С опозданьем
уходит в небеса такой-то борт...»
О том, что после часа расставанья
вдруг без тебя стал пуст аэропорт.

О том, что расписание неточно,
когда душа пускается в полет...
Еще одну оставил в жизни точку –
небесной точкой ставший самолет.



В подарок от меня возьмешь

В подарок от меня
возьмешь –
кольцо, цепочку,
крест нательный,
да, без меня
ты отдохнешь,
но будешь
тосковать смертельно.

Я без тебя
пройду вдали
пустынный путь
многонедельный
по краешку
чужой земли –
но буду
тосковать смертельно.

Там –
снежные холмы окрест,
и небосвод
над ними ярок...
Спасет меня –
цепочка, крест,
кольцо –
последний твой подарок.
Но я коснусь
твоей руки –
крылом письма...
Беглянки почерк
узнаешь ты,
прочтя стихи –
скупую дань
небесной почты...



Москва перед разлукой

После душного зала
вышли на воздух свежий.
Я что-то из слов вязала...
Через пустыню Манежную

вышли к стенам Акрополя,
к Александрийскому скверу.
Там – одинокий тополь
рос – серебристо-серый.

Ветви казались руками,
вечно к небу поднятыми..
А рядом – горело пламя
в честь погибших когда-то.

Ты рассказывал что-то
об этих высоких стенах...
Сквозь Иверские пролеты –
росли купола Блаженного.
Уже – в облаках метели
рождественские кружили,
уже нарядные Ели
площади сторожили...

Мы шли дорогой исхода,
сплетая замерзшие руки,
но все еще были свободны –
от плена новой разлуки...



Пыль парижских седых тротуаров

Рыжий отблеск печали о прошлом
золотым оседает загаром,
серебрится, свежа, на подошвах
пыль парижских седых тротуаров.

Кто-то счел тяжесть храма недоброй...
В небесах – камень кружевом стынет,
и парит на чудовищных ребрах
Нотр-Дама святая твердыня.

От нее – разбегается, дразнит –
вдоль реки чуть картавым прибоем
шум толпы, образующий праздник,
тот, который всегда с тобою.

На карнизах – чудовищ морды
смотрят вниз, от жары белея,
гордый всадник Генрих Четвертый
через время летит, зеленея.

Приближается первая осень,
опадают, желтея, каштаны,
жаркий ветер листья разносит,
образуя ковер нежданный.

Маршал Нэй оживает мишенью –
взгляд в нее попадает сразу –
на скрещении Сен-Мишеля
и латинской стрелы Монпарнаса...

Память светится отблеском рыжим,
золотым покрываясь загаром,
серебрится пылью Парижа –
данью стертою тротуаров...



Письмо из Парижа

Ветер вырвал прозрачный квадратик,
дань воздушным путям, лепесток,
часть письма из забытой тетради,
что насыщен узором из строк –
он поэтом когда-то был выжат
из мелодии летней листвы,
он в тетради случайно был вышит
отголосками дальней молвы,

что к окну подходила все ближе,
проникая в сближения штор,
продолжая ночного Парижа
неоконченный разговор,


что к утру переходит на шепот,
между нами наводит мосты,
он в дали растворяется, чтобы
мне ответил когда-нибудь ты,

прочитав тот прозрачный квадратик,
что летит над изгибами крыш.
чтоб ты видел, как в старой тетради
отражается летний Париж.



Рим –  вечный Город

Одна на двоих – не велика беда...
Вечен Город, который вечно творим.
Над провалом цирка царит звезда –
но не об этом с тобой говорим...

Узел коллизий – Колизея петля,
шорох прошлого временем стерт.
В этих стенах стенали Учителя,
и, быть может, даже апостол Пётр,

подбирая к Вечному раю ключи –
а его поджидал перевернутый крест.
И в раю Пётр слышит, как петел кричит,
и в раю он помнит предательский жест.

Посох сломан, зато осталась сума.
Пред церковной свечою душою горим.
Пепел Города – соль на семи холмах,
и далече от Третьего Первый Рим.

Дальше нет земли – по которой ступать,
даже если походка осталась легка,
значит, строки мои потекут вспять,
и в себя их примет времен река.



Камо грядеши

  – Камо грядеши, Господи? –
     спросил Его Пётр.
  – Иду в Рим, чтобы снова распяться, –
     ответил Спаситель
     и сразу после сих слов стал невидим...»

Когда, неверьем гоним,
поспешно покинешь Третий –
город твой, древний Рим,
в пути Господь тебя встретит.

Божий ответ на вопрос –
заполнит души твоей бреши.
Ты спросишь: «Камо грядеши?» –
«К распятью...» – скажет Христос...

Словами Господа стерт
последний остаток боязни –
в город твой, к месту казни,
и ты вернешься, как Пётр.

С башен потянется звон
и возвестит о расплате...
И может, твоим распятьем
кто-то будет спасен...

Вечность – за пядью пядь
затянет времени бреши...
И кто-то вернется опять,
услышав: «Камо грядеши?»




Венеция

Вечным миражем рань,
встань, как венец вдали,
Венеция, кружево, ткань,
рваный клочок земли.

Между нами барьер –
границы нищих держав.
Лодочка, гондольер –
в лунном луче дрожат.

Веди же меня, бери
за руку, как детей –
в крошево-лабиринт
крошечных площадей.

Площади Марка лист,
голубь, как Дух, затих...
Первый евангелист –
свет от мощей святых.

Город дворцов, венец
светится твой во мгле,
Венеция, цель, конец –
странствия по земле.



Тосканские холмы

   «Городок наш расположен на холме,
    вокруг чудесный  тосканский пейзаж...»
                                             Письмо из Италии

Тосканские холмы,
не виденные мною,
встают из ранней тьмы,
ранимы тишиною.

Тосканские холмы
окутаны тоскою,
их бросил Бог из тьмы,
легко махнув Рукою.

Тосканскою волной
все далее и далее
затоплен летний зной
чуть ветреной Италии.

Тосканской синевой,
чуть серебристо-сизой,
тоскует город твой,
где жил Франциск – Ассизы...

Тосканская гряда
и древняя Сиена...
Боюсь, что никогда
мне там не быть, наверно...



Равенна. Усыпальница  Данте

На башне древней бьют куранты,
печалью сомкнуты уста.
Флоренция. Гробница Данта
из мрамора... Она пуста.

Над саркофагом плачет Муза,
над каменною пустотой.
Флоренция. Вражда Союзов...
Равенна – прах хранит святой.

Флоренция Поэта кличет...
«Прости...» – звучит на всех устах.
Но славит Муза-Беатриче
величье Данта в небесах.

Напев курантов, бой старинный,
Флоренция! Не все ль равно –
когда и где звучат терцины –
скрижалей, созданных давно?



Бог Нахтигаль

Не все ль равно, в какой живешь Европе –
пусть станут музыкой мне чуждые наречья,
не все ль равно, в какой тоскуешь робе
и пробуешь смирять противоречья?

Тебе вдогонку догорают свечи
на русских канделябрах – грусть бессрочна,

хочу воздать твоей немецкой речи,
уже не наяву, уже заочно.

Есть между нами весточки и вести,
кусочек жизни сыгран, словно действо,

сюжет придуман и прочитан вместе –
его не повторить без чудодейства.

Германский гений – нет ему мерила,
пусть новое вино – но крепки мехи,

немецкой речью ты меня дарила,
тем звуком, что запомнится навеки.

Зеленый сумрак длит воспоминанье,
плющом старинным тихий Рур завешен,

ты на мосту стоишь напоминаньем
поры минувшей – девичьей и вешней.

Не все ль равно, в какой тоскуешь робе
и пробуешь смирять противоречья,

не все ль равно, в какой живешь Европе –
пусть станут музыкой мне чуждые наречья,

пусть вздох настигнет – с грустью нету сладу,
жизнь предает, как дружба, верность, братство...

Бог Нахтигаль, веди свои рулады –
высокий звук спасет от святотатства...



Вестфалия.  Баллада

Пусть тебе, милая Анна, приснится
в древней Вестфалии каменный замок,
лютня и вечно поющая Дама,
вечер и вечно тоскующий рыцарь.

Рыцарь в доспехах, с ликом суровым,
перед войною осушит он кубок,
и поцелует Даму он в губы,
в новый поход отправляясь Крестовый.

Рыцарь у Дамы попросит прощенья —
перед дорогою в даль Палестины...
Дама родит ему милого сына
и двадцать лет будет ждать возвращенья.

Рыцарь поход свой окончит Крестовый
и возвратится к условному сроку...
Дамы уж нет... У родного порога
сын его встретит – с ликом суровым.



Вестфалия. Утро в Эссене

Верой лишь дни измеришь –
слушая птичьи гласы
утром летним, туманным
и коротая время
со златовласой Анной,
Эрихом седовласым.
Мне эти дни наградой –
только бы птицы пели...
Съездили в Кёльн, смотрели
На кружевную громаду
собора – Реймского брата.

Так вот и лечишь нервы –
ездишь по разным странам,
в путь выезжая туманным
утром... Бросая «евры»
в лучшие рестораны.



БОСТОН – 2001, 11 сентября
(я прилетела в Бостон в ночь на 11 сентября 2001 года)
 
 
11 сентября. Бостон

Тишина еще держится в темноте снаружи,
Но внутри уже ничего не значит,
Если возлетают невинные души
И душа заходится криком-плачем.

В небеса идут по одной дороге,
Цивилизация тяжело дышит на ладан,
Сатана, предваряя пришествье второе,
Кличет воинов бен-ладена.

Взрыв внутри, но снаружи тихо,
Тысячи жизней ушли в полете,
Не зная об этом, заходится криком
Девочка, капелька моей плоти,

С именем ласково-русским Катюша…
В храме Святой Марии зажгли свечи –
По одной за каждую невинную душу…
Одиннадцатое сентября, Бостон, вечер…



13 сентября

Время свешивается с башни,
стоящей гордо,
время падает бесстрашно
на мостовые твоего города.

Гроздья белой глицинии возле
стен домика деревянного
будут цвести после меня, после
тебя –цвести постоянно.

Потому, что башня сцеживает
время с часов городских,
к вечеру часы падают реже, реже,
чтобы чуть сдержанные минуты свежие
покалывали воздух, как ростки

чего-то… Может быть, будущего нашего…
Покалывали остро…
Время гремит с башни –
стонущего Бостона…



18 сентября. Тресковый мыс

Слышишь, ветер в терновнике голос возвысил,
И рассыпался искрами треск вересковый,
Кораблей силуэты, колыбельная мыса
С суховатым названьем, чуть резким – «Тресковый».

И приспущен, как флаг, в вечер траура парус,
Грустен, рус, одинок, длит бессмертия вахту,
Как белеющий тот, у поэта-гусара –
Зарастает водой след лохматый от яхты.

Побережье… Кипит волн небрежная битва,
Белой пеной идут волны-агнцы, печальны,
И у Божья престола ветер всхлипнет молитвой,
Чуть соленой от брызг и от слез поминальных.

Ветер голос возвысил над водою прозрачной,
И следы белых яхт пеной бешеной стерты.
Дням теряем мы счет, бесконечный, от плача,
Колыбельная боль, ветер, голос бессмертья…



21 сентября

Деревья от ветра не гнутся, упрямы,
А нам с тобою так не суметь,
Когда мы поймем, что окончена драма,
И это не осень третья, а смерть…

Не станем уже ни моложе, ни старше,
Расколото дерево жизни на сруб…
Но музыка брызнет серебряным маршем
Из дрогнувших ровно архангельских труб.

И мы не уйдем, а взлетим – это просто –
Так высью клянется кленовый дымок…
И Пётр, первозванный веселый апостол,
На райских воротах отворит замок.

Росу серебристу рассыпали трубы,
А нам с тобою так не суметь,
И шепчут упрямые милые губы,
Что это осень, что это – не смерть…



9 октября. Мыс Манхэттена 

Стоэтажные
башни
выскребли незаметно
бледные выси
на южном мысе
Манхэттена,

вдавленном
в дали
Гудзона,
теперь там –
зев зоны

опасной,
да неясный
блик неба,
повисший тупо
провалом-раной
там, где недавно,

как два зуба
младенческие,
неплотные,
стояли над речкою
два небоскреба, левее
Свободы

статуи – бесплодное,
бесследное
достижение
Двадцатого бурного...
На Бродвее
продают последние
гравюрные
изображения…

Графики
этой бремя,
стекла и стали
жирафья
грация –
стали
непосильны цивилизации,
как время…

Осело
башен тело –
за мелкий грех
на глазах у всех,
пыль осела густо
на глазах у русской
эмигрантки,

по «статусу «беженки»,
сбежавшей на край Света –
она мне вежливо
рассказала об этом
при свечах-лампах.

Вчерашняя
башня
плачет
отпечатками
на эстампах.



Господин из Сан-Франциско

Шорох бунинской страницы
убывает в тишине.
Господин из Сан-Франциско,
отчего ты снишься мне?

Дом твой – ласточкам на зависть –
прилепился на скале,
свет в нем – будущая завязь
тех огней, что жгут во мгле.

Словно взгляд твоих зеленых,
с трещинкой тревоги, глаз –
от их долгого полона
твой святой меня не спас.

Если б ты, как он, монахом
шел с цветами по земле,
я б тогда жила без страха,
помня о добре и зле.

Но, как он, живешь не близко
ты, в запретной стороне...
Господин из Сан-Франциско,
отчего ты снишься мне?



Письма из Орегона
 
 
*   *   *

Знаешь, что я возьму с собой
в даль, где вечно шумит прибой –
нить голоса твоего, шелковинку,
да еще – упавшую с неба снежинку,
обведенную твоею рукой...

Я привезу тебе глоточек
солоноватой воды морской
и времени золотого песочек
с того Тихого побережья,
где волны, подобием строчек,
набегают друг на друга – небрежно...



Комната Анны

Потолок надо мною скошенный,
Кем-то выстроган из осины,
А в окошке звездное крошево…
Видно, время меня скосило –

Моя жизнь с тишиной повенчана,
Проступающей в темных рамах,
Надо мной потолок бревенчатый –
В дальнем домике деревянном.

Час такой, что звонить тебе –
поздно,
В Город, где заснежены кроны…
А в моем окне только сосны
С древней хвоей вечнозеленой –

Узловатых ветвей колена,
И сквозь них – небесный квадратик,
Звездный луч из глубин вселенной
Дальний свет по пути растратил…

Пусть тебя этот свет коснется –
Мы с тобою лучом повенчаны…
Час такой, что звонить тебе –
поздно…
Надо мной – потолок бревенчатый…



«Сосна до звезды достает...»

Рядом с домом твоим
в высь стремится, растет
корабельный мачтовый лес,
ель темнеет,
сосна до звезды достает,
и во взгляде всегда –
звездный блеск.

Вечерами
ты ворожишь у огня,
в лепестках его
ищешь ответ...
Сохрани для детей,
сохрани для меня
этот вечный
вечерний свет.
Подыми
белых клавиш бегущий вал –
молоточки коснутся струн,
и ты вспомнишь то,
что в детстве играл,
предрассветный
Шопена ноктюрн.

Горизонт твой изломан,
горный хребет
в городке
подступает к домам...
Я когда-нибудь
снова приеду к тебе,
мы с тобою
пойдем по холмам,

мы войдем
в корабельный мачтовый
лес,
по тропинке,
что в небо ведет,
ты покажешь мне
точку ночную небес,
до которой – сосна достает...



*   *   *

Лампадка светит тускло
Плач с тишиной мешаю
По высохшему руслу
Я путь свой продолжаю

Заснеженный – он лучше
Дороги долгой прежней
Там где миндаль цветущий
На дальнем побережье

Но я еще помедлю
На каждом повороте
Еще пройдусь по следу
В том городке где бродят

послушные олени
по уличным откосам
где днем играют тени
В лучах летящих косо

На низкий деревянный,
Укрытый хвоей домик
Где Пятикнижья томик
Раскрыт на первых главах…



Московский дождик. Возвращение

«Как пройти», – меня спроси,
как на улице прохожий –
в этот день, где моросит
надо мной московский дождик.

Пусть твой кружится вопрос
в западне души, как эхо,
как внезапная прореха
неба – в ворохе берез.

Ведь, скучая по речам
голосов, лишь мне известных,
я прошу, чтоб твой звучал,
приучая к благовестной

ноте той, что на века,
как невидимая свая,
держит звуком облака,
к узам с высью призывая.

«Как найти», – спроси меня,
как на улице прохожий –
путь, ведущий в кущи дня,
что на райские похожи...

Мой ответ падет, как тень,
что с твоею не сойдется:
«Есть тропинка в этот день,
но она сквозь ночи вьется,

ночи, где затерян след
голоса, на твой похожий,
где тебя со мною нет,
мой случайный, мой прохожий...»