Бульбаш проснулся первым. На часах было еще десять минут до стрелки будильника, но он встал: глотка пересохла, тупо ныла голова. На самодельном столике из фанеры и пиленого бруса стояли пивные и водочная бутылки, железная кружка, граненый стакан, тарелка с огрызком батона и крошками, вскрытая консервная банка с маслом на донышке и полуторалитровая, наполовину пустая пластиковая бутыль лимонада, которую Бульбаш тут же принялся осушать, громко сглатывая.
Он пнул Козырька:
— Хорош ухо давить! Вставай.
Козырек, как и Бульбаш, спал одетым и без простыни. Одеяло сползло за матрац и заполнило щель между лежбищем и ледяной, продуваемой и промерзающей стеной. С силой потерев ладонями лицо, Козырек жалобно воззвал:
— Пиво есть?
— А как же… Тебе нефильтрованное или портер? Воды, сука, и то нет. "Буратиной" лечись.
Козырек перевернулся на другой бок и закрыл голову подушкой. Бульбаш прикурил сигарету и кинул в него зажигалкой.
— Не придуривайся, пройда! Шевели булками. Машина через полчаса.
Пока Козырек жадно допивал лимонад, Бульбаш навел чай — один пакетик на двоих. Он аккуратно его отжал и бросил в железную миску к отработанным собратьям. Перед выходом вытряхнул пепельницу, выбрав из нее четыре недокуренных сигареты — для них был тоже предусмотрен специальный сборник. Технология, выработанная тяжелыми временами безденежья и безработицы. Прошлую зиму товарищи запомнили надолго. Козырек тогда побирался по автостоянкам. Бульбаш ходил по храмам и подрабатывал за еду.
На улице было минус десять. Одеты работнички были не по погоде: Козырек в "кенгурушке" и короткой куртке на синтепоне, Бульбаш в поношенном, засаленном свитере и спецовке вовсе без подкладки. Ни шапок, ни рукавиц у них не было.
Встретиться договорились у магазина "Сад и огород", там была небольшая площадка для парковки.
"Газель" приехала вовремя, ребята не успели даже покурить. Водитель Тагир вышел и поздоровался с каждым за руку:
— Погода хороший, сухой. Асфальт скользкий. Мороз есть. У меня резина летний. Небыстро поедем.
— Да тут ехать-то… — махнул рукой Козырек. — Километров сорок.
— И по асфальту только до Вала, — поддержал его Бульбаш. — Потом по грейдеру шпарить надо.
У Козырька зазвонил телефон. Он суетливо пошарил внутри куртки и вытащил покрасневшей и слегка распухшей на холоде рукой мобильник, ткнул задеревеневшим пальцем в кнопки и попал в "отбой":
— Сука! Сбросил случайно…
Тут же зазвонил телефон Бульбаша, он отвечал хмуро, сквозь зубы.
— Мы работаем… Вчера не успели… Да мы и так до одиннадцати корячились… Нет, он сказал: сначала сделайте, потом деньги… Здесь, щас…
Он передал трубку Козырьку, тот захмыкал и замекал:
— Да, алле… А?.. Ммм… Неа… Ага… Угу…
Вернул трубку товарищу. Бульбаш тоже выслушал с кислым видом и заверил:
— Здесь работы часа на два… Не больше трех… Не, не звоните, мы сами скажем… А, ну если че, тогда я позвоню… Ага… Ага…
Бульбаш засунул мобильный в карман джинсов. Тагир, лукаво посмеиваясь, спросил:
— Начальник, да? Контроль?
— Хуже бабы, — процедил Бульбаш и смачно сплюнул. — Ну че? Поехали.
Дорога была почти пустая. Посадки и поля были уже белесыми, на горизонте мутно стелился туман, но день начинался ясный, небо было прозрачно-голубое и уже высвечивало солнце.
Козырек все пытался уломать Бульбаша поднять цену:
— Ты скажи: перегруз, рессора проседает. Ткни его носом в железо, он все равно, сука, не шарит. Скажи: перегруз, видишь? Надо еще косарь. Как минимум. Скажи: если тормознут — оштрафуют, мы, мол, с каких барышей башлятьбудем?
Бульбаш молчал и глядел на дорогу. Козырек не унимался:
— Две штуки на троих — мы че, лохи? Еще разгружать вручную. Упаришься за пять часов шифер таскать, язык на плече и пятьсот тугриков на кармане.
Бульбаш задумчиво возразил:
— Ну, договорились вроде… Да и не заплатит он. Я сквалыжника за версту чую. Пропердолит и еще в толчки делегирует. Тагиру кто бензин проплатит? Ты, что ль, бичара?
— Не, — еще больше оживился Козырек. — Я ж говорю: ты скажи, когда уже все погрузим, куда он денется? Скажи: перегруз, так не договаривались. Либо разгружаем, либо давай барашка в бумажке…
— Ага, а потом мудохайся с этим шифером, разгружай…
— Да не будет он кобениться! Поскулит и даст сверху. Ну, хоть пятихатку, сука, урвать!
Слева по ходу движения проплыла большая автостоянка для фур с какой-то мрачной забегаловкой под названием "Палыч". У дороги жались две размалеванные девчонки в коротких юбках и черных ажурных чулках. Одна была замотана в цветастый платок, вторая, блондинка, с высокой, сбившейся набок прической. В руках какие-то ободранные сумки в стразах.
— Замерзли телочки! Ох, я бы их погрел, — захихикал Козырек.
— Во сне присунешь, — поддел его Бульбаш и гоготнул.
— Плохой женщина, грязный, — вставил и свои пять копеек Тагир. — Я мой аппарат не на помойка нашел, чтоб с такой женщина… Нет, я себя уважать знаю.
— Грязные?! — Бульбаш побагровел. — А с нами не западло ручкаться?
— Ты что, друг? Из-за баба? Проехал-забыл, — Тагир сдвинул брови и недовольно заелозил.
— Это сеструхи наши, понял? — Бульбаш вытащил дрожащей рукой сигарету и закурил. — Чем мы лучше них? Ничем. Эти хоть по тридцать, некоторые по пятьдесят процентов имеют. А нас — в хвост и в гриву за три сотни в день. Хуже проституток. Шалавы халявные, вот мы кто. И сиськи-попки по международным праздникам.
— Я не это сказал, — обиделся Тагир. — Я не осуждаю. Я сказал: не могу, когда женщина туда и сюда. Это плохо. Я им жалею. Я им просто так сто рублей дам. Понял? Вот так!
После грейдера свернули на проселочную дорогу, да видно не на ту. Плутали больше часа по полям и каким-то заброшенным поселкам, когда Бульбашу позвонил разъяренный заказчик. В итоге вместо полвосьмого приехали к десяти.
Мороз, казалось, усилился, и у ребят ломило руки и шеи. Козырек натянул капюшон "кенгурушки" на голову, но уши все равно горели, как ошпаренные.
На погрузку ушло два часа. Тагир прохаживался от стройки к машине и время от времени цокал языком и сокрушенно качал головой. Наконец, сказал хозяину:
— Все, начальник, больше не возьму.
— Что значит "не возьму"?! Тут еще на полмашины мусора!
— Не могу, начальник. У меня тонна двести — предел. Возьму больше — без тормозов поеду.
— Не мои проблемы, — сухо отрезал заказчик. — Обещали все вывезти.
На подмогу уже спешил запыхавшийся Козырек:
— О-ё! Тагир, глянь, — он кивнул головой куда-то под фургон. — Ёпта, как мы поедем-то! Ты куда смотрел?!
Тагир сделал виноватое лицо и зачастил:
— Я сам вижу… Рессора проседает… Я сам сказать хотел… Просто человека обижать не могу… Если я обещал, я все сделаю, я себе во вред сделаю, а человека не обижу… Я без тормозов поеду… Но больше нельзя…
— Ты без тормозов поедешь, дело твое. А если нас гаишники тормознут, кто за перегруз платить будет? Из своих тогда и плати. Мы с Бульбашом не подписывались. Мы и так дешево берем. Вообще, что ли, забесплатно теперь?..
— Какой штраф, слушай? Я бензин плачу! Я к помойке бесплатный подъезд делаю. А если так, то разгружайте обратно и заказывайте из фирмы. Я еще за все платить должен… Мне это надо? Мне это не надо.
Тагир, сунул руки в карманы куртки, развернулся и нервно заходил перед машиной. Козырек закурил.
Заказчик, однако, смягчился после разыгранной сценки и предложил решить вопрос мирно:
— Ребята, хоть режьте, но заберите все. Если надо, я доплачу. Сколько штраф?
Бульбаш, молча наблюдавший за ними, подал голос:
— Если так повезем, то штука. Если грузим все… — он с сомнением оглядел кучу обломков, — две, наверно. Может, три.
— Две, — придержал его заказчик.
— Козырь, хорош в носу ковырять! Иди поупражняйся.
Бульбаш и Козырек снова взялись за дело, Тагир пошел греться в машину.
На обратной дороге Козырек радовался, как ребенок:
— А ты говорил! Развели, как лоха… Он бы и три заплатил, если бы у тебя пупок не развязался. Че ты застремался-то? При как танк, авось, схавает.
— Жадный ты, как хохол, Козырь, — вяло отбрехался Бульбаш.
— А ты тупой, как бульбаш, — огрызнулся Козырек и обиженно замолчал.
— Нехорошо, — пристыдил их Тагир. — Национальность — это святой. Обзывай, как хочешь, можешь на три буквы послать, а народ не трогай. И родители.
Легковая машина впереди вдруг сильно вильнула, послышался тихий, глухой удар, и перед "Газелью" на дороге зажелтело что-то живое, дышащее. Тагир свернул на обочину. Козырек, крайний к двери, выпрыгнул из машины первый и побежал. Присел, было, на корточки, возле тела, а потом взял за ноги большую исхудавшую собаку со светлой, действительно, пожелтевшей шерстью и отволок ее на обочину. Собака хрипела и скулила, из пасти сочилась кровь, внизу живота была небольшая открытая и тоже кровоточащая рана.
— Даже не остановился, сука! — с ненавистью просипел Козырек. — Чтоб тебя разорвало…
— Сильно ушибся, кишки видно, — сказал Тагир. — Умрет.
— Не трынди! — разозлился Козырек. — Бульбаш, возьми с этой стороны, вот так. В больничку едем.
— Зря время теряешь, друг, — попытался отговорить его водитель. — Такой не лечится. Операция надо. Где деньги возьмешь?
— Мозги не трахай, лектор! — Козырек осунулся и окаменел, перестал казаться жалким и комичным. В голосе послышалась давно забытая армейская служба.
Ветеринарная клиника в их районе была одна. Прошлым летом они с Бульбашом там чинили крыльцо и крышу и знали заведующую. Но ее не оказалось на месте. Дежурный врач осмотрел собаку и сказал, что надо срочно оперировать.
— Собака, вообще, бездомная, на дороге нашли, — Бульбаш вознамерился поговорить о благотворительности...
— Я понимаю, ребята, — с полуслова закивал врач, — но кто же мне препараты, инструменты, работу сестры оплатит? Я тоже здесь не волонтером работаю…
— Сколько? — перебил его Козырек.
— Пять тысяч примерно, может, больше, может, меньше, — врач без заминки перешел на деловой тон. — У нее ещеправая задняя в двух местах сломана.
— Давай! — Козырек обернулся к Бульбашу — тот, не прекословя, достал четыре тысячи.
— Так нельзя! — запричитал Тагир. — Так нельзя! Так дело не делают! Я тут ни при чем. Ты предложил работа. Я приехал на работа. Я сделал работа и мой деньги ты должен отдать. Хотите лечить собака — лечите, но свои деньги платите. Мой деньги отдайте.
— В репу хочешь? — меланхолично, без особого интереса спросил его Бульбаш.
— Так дело не делают, — немного сбавил тон Тагир. — Ты добро делай сам, а не за чужой деньги.
— Вот ты мудильник… — проворчал Козырек и сунул врачу деньги. — Остальное завтра-послезавтра принесу.
— Хм… Мы в кредит не работаем, вообще-то. Но ладно, в качестве исключения… — врач аккуратно пересчитал и сложил купюры и тут же ушел в кабинет.
Козырек повернулся к Тагиру:
— Ну, че ты говнишься, а?.. Видишь, ситуация нестандартная. Животина подыхает. Отдадим мы тебе твои коврижки, не ссы. У нас на этой неделе три заказа еще. До субботы все вернем.
— Тагир, ты же нас знаешь? — Бульбаш поднял брови, — Мы тебя кидали?
— Если отдадите, тогда другой разговор, — наконец успокоился Тагир. — Я разве не понимаю. Я сам животная жалею. Собака хороший. Жалко. Но до субботы деньги верни. У меня семья. Ты холостой, тебе можно. А у меня семья. Я о них думать хочу. Собака потом. Сначала семья. Понимаешь, друг?
— Пошли покурим, — Бульбаш усмехнулся, похлопал Тагира по спине и вышел на крыльцо.
У Козырька зазвонил телефон, он глянул на экран и чертыхнулся:
— Да, алле… Мы в пробке стоим… Тут авария… Фура посреди дороги раскорячилась, гаишников ждем… Ага, заплатил… А, ладно, ладно…
Козырек и Тагир тоже вышли на крыльцо.
— Пентюх звонил, спрашивал, заплатил ли нам заказчик.
— А ты чего? — Бульбаш безразлично смотрел в сторону.
— А я чего? Я сказал: заплатил. Полюбасу отдавать пришлось бы...
— "Развели…" — передразнил его Бульбаш.
Помолчал и добавил:
— Во мы попали…
Козырек и Бульбаш длинно переглянулись и расхохотались, как сумасшедшие. Тагир испуганно смотрел то на одного, то на другого. Подумал и тоже рассмеялся. Кажется, его это все-таки не касалось.

Малой не хотел домой. Сам толком не понял, зачем вышел из метро за четыре станции. Подумал: пешком надо больше ходить. А на самом деле глянул на часы и сообразил, что через двадцать, максимум тридцать, минут окажется в квартире.
Сегодня подмораживало. Он был в одном плаще, без шарфа, без перчаток. Поднял ворот, сунул руки в карманы, уже привычно ссутулился — глаза в асфальт, мысли далече. На тротуаре еще лежали безжизненные, дряхлые, могильного цвета листья. Малой тут же вспомнил про очередные похороны месяц назад: Филька помер — инсульт. Могила была бурого цвета, не земля — одна глина.
Не хотел Малой домой. Свернул в сквер. Там должен стоять ларек с бубликами и горячим чаем. По крайней мере, три года назад стоял. Тогда этот ларек его, кажется, спас от пузыря бодяги. Ох, как же его колотило и крутило тогда! Совсем рваный был... А сейчас целый? Малой усмехнулся и, не поднимая глаз, миновал памятник Толстому. Сквозь деревья увидел: да, стоит старый приятель, ничего ему не сделалось, только надписи выцвели и краска на фургоне потрескалась. Он взял бублик с кунжутом и чай в пластиковом стаканчике. Присел на скамейку, уже обжигаясь, едва успел поставить стаканчик на асфальт рядом. Достал сигарету, затянулся и тут же закашлялся. Как бы не туберкулез… Вот это был бы ход! Выбросил сигарету, не потушив, в урну.
А на даче, наверное, уже листья жгут. Дорогие товарищи в дорогущем товариществе. Так и не выбрался летом.Кристинка не отпускала: "Баб водить некуда?! Сюда приводи!" Глупенькая. От баб деться некуда. На прошлой неделе в метро Вику встретил — пришлось сделать вид, что не узнал. Лихачева несколько месяцев телефон обрывала, так Малой притворился пьяным в стельку, нахамил от души. Обиделась, надо полагать, надолго. На работе тоже... Татьяна Павловна. Уже пятнадцать лет прошло с того единственного раза, грандиозной пьянки, устроенной по случаю приобретения обанкротившегося заводика, который перепродали уже через полгода за гроши, — в такой нирване оказались, что до сих пор аукается. А она все косит лиловым глазом, боками трется, в гости приглашает. Некрасивая, в очках, какая-то вся угловатая, неловкая и в то же время трогательная, жалкая... Несчастная. Замуж так и не вышла. Может, из-за него? Малой отхлебнул чаю и поперхнулся от этой мысли, да так сильно, что слезы выступили из глаз. Все из-за него. Известная песня. Он ощущал себя маленьким, скукоженным, облезлым, больным котенком, забившимся в щель. Единственное, чего он хотел сейчас, так это чтобы все от него отстали: со своей любовью, со своими претензиями, со своим сочувствием, со своими советами...
Домой Малой не хотел. Кристинка, скорее всего, уже проснулась и лечится. Борщ он сварил — на три дня хватит. В холодильнике оставались вчерашние макароны и сосиски. С голоду не помрет. Нет, с голоду точно нет. Он вдруг представил их квартиру. Свисающие со стен обои, итальянскую "стенку" с разбитыми стеклами, разобранную, изжеванную, серую их постель, грязную посуду, пепельницы с горами "бычков" и вонь, вонь, вонь... Малой допил чай и выбросил стаканчик.
Малой. Так его все и зовут до сих пор — жена, друзья, соседи, партнеры. А ему в этом году сорок пять стукнуло, между прочим. Не хотел отмечать. Друзья-то сразу все поняли: не вопрос, конечно, старик. Зато разудалые братья жены оказались необыкновенной душевной широты. Приперлись с тремя литрами водки и литром вискаря (масштабы бедствия оценили правильно, молодцы): "Да брось ты!.. такая дата!.. не скромничай!" Попросил Кристинке хотя бы не наливать: "По чуть-чуть!.. здоровья для!.. от нервов!" Подлечили, спасибо. Ночевать не остались. Так что Малой один с Кристинкойу унитаза всю ночь провел. Запомнился юбилей.
Никто из знакомых уже и не помнит, когда знали их по одиночке, а не в паре: так спаялись в сознании, что не расцепишь. Даже Сашка Барабанов, друг детства, как-то спросил: "А Кристинка ведь с тобой в одном классе училась?" Нет, не училась. Они на юрфаке познакомились: он на первом курсе, она — на последнем. Кристина тогда носила лосины, желтый балахон до колен и огромный кожаный крест на груди, в каком-то худсалоне откопала. Ее даже из института за этот крест грозились отчислить. Самая яркая и громкая на факультете была, боевая, наглая, пожалуй. Всюду с гитарой ходила, играла и пела здорово. Между парами даже иногда концерты устраивала в лестничных пролетах: "Воскресение", "Зоопарк", "Машина времени". "Ты помнишь, как все начиналось?..", "Новой муки ищут руки..." Первая, раньше всех ребят, купила мотоцикл и права получила. Это уже после нее Филька "Урал" приобрел. Говорил, что в США успехом пользуется. Врал, наверное. Мужики тогда вокруг нее вились — хоть с ружьем отгоняй. Малой и понять не успел, как и что случилось. Но когда случилось, спросил:
— Почему я?
— Потому что ты крутой, — не медля с ответом, заявила Кристинка. — Ну и экстерьер... видный.
За "крутого" Малой ей был благодарен всю жизнь, а вот "экстерьер" еще долго простить не мог. Сидело это в ней. Не могла она что-то хорошее о человеке сказать, чтобы тут же все не испортить, не унизить, не уязвить. Причем, как он позже заметил, не специально она это делала — само собой получалось. Так весь мир и видела: есть в нем что-то неуловимо прекрасное, а в целом, конечно, дерьмо полное.
Она по линии МВД пошла: сначала опером, потом следаком, потом старшим, дослужилась до должности начальника следственного отдела и через год ушла не пенсию. Ей посоветовали. Малой ее работу быстро возненавидел. От рассказов о делах до ночных вызовов: и ее, и своих. Она ездила на места происшествия, а Малой — забирать тело жены с постоянных корпоративных пьянок. Кристинка и там освоилась в доску, пила наравне с мужиками — и вышестоящими, и подчиненными. И главное, видел Малой, как она все каменнее и злее становится от этой работы, бесчувственнее, бессердечнее. Все у нее "суки", "твари", "упыри". Малого мудаком обозвать и послать на три буквы — элементарно, легко и непринужденно.
Детей она долгое время категорически не хотела. Потом все подруги разродились, и у нее терзания наступили. Она вроде смягчилась на эту тему, но подруг все равно иначе, как "сучками похотливыми" не называла. А потом... Потом не до детей было. У Малого забег на длинную дистанцию начался: несколько лет не просыхал. Его уже и днем упившимся в дрова встречали, и на улице, бывало, ночевал. В больницу и в ментовку неоднократно попадал. И грабили, и били его, и он кого-то мутузил... Бизнес его медленно, но верно накрывался медным тазом, партнеры отчаялись и подумывалиразбежаться кто куда да урвать хоть что-то — все-таки почти десять лет все это хозяйство худо-бедно лепили.
Он уже и сам верить перестал, что предел этому есть, когда попался ему в собутыльники один странный мужик. Сказал, что анестезиологом всю жизнь проработал и какие-то у него способности необыкновенные — вроде экстрасенс. И так этот Витя, слово за слово, всю жизнь Малого ему же пересказал, что тот только варежку успевал прикрывать: откуда он все знает? Про него, про Кристину... Этот анестезиолог Малого и убедил, что он, Малой, обязательно бросит пить. Причем сам. Причем очень скоро. Что у него самоконтроль хороший еще, и гены, да и судьба другая. Пришлось в итоге этого экстрасенса на себе тащить до дома. Жена его, худощавая, изможденная женщина, впустила их с явным отвращением на лице. Малой ей сказал, чтобы утешить, что ли:
— Зато он у вас умный.
— Что мне с того, что он умный, если он козел?! — взбеленилась она. — На хер мне умный козел, когда мне нормальный человек нужен?!
А Малой, проспавшись, решил сделать перерыв на один день. Получилось. Потом продлил еще на день. Потом еще. И так целый месяц выдержал. Несколько раз после этого еще выпивал, но кайфа никакого не было, а хреново утром было. Вот и все. И бросил. И не хотелось, вот что самое удивительное! Как рукой сняло. Никто поверить не мог, что он не кодировался, не лечился, "торпеду" не вшивал. Малой только отшучивался: упал, очнулся, гипс. Вернулся в работу, идеи кое-какие в голову пришли, партнеры поддержали, и потихоньку пошло, раскочегарилось дело.
В семью тоже вернулся, только там уже не то что запущено все было, а процесс разложения пошел. Кристинка саманажиралась ежедневно до отключки. О детях никто не заикался (с такой-то алкогольной прелюдией). А как-то по пьяниКристинка Малому призналась, что была у врача. Бесплодие. Лечение предложили, но без гарантий, сказали, что шансов мало, лучше сразу ЭКО. Малой слушал ее тогда, а сам думал только о том, как бы прямо сейчас встать и уйти. Какое к чертям собачьим ЭКО? Он вдруг понял, что не помнит ее трезвой. То есть вообще. Когда? В институте? В первые годы в РОВД? Ему казалось, что вот это опухшее испитое лицо с некрасиво покрасневшим пористым носом, с воспаленным, не вяжущим лыка ртом, с закрывающимися веками и бессмысленно-туповатым взглядом всегда у нее и было. Это ставшее привычным лицо перечеркнуло все прежние чувства, затмило все их общее прошлое. Но Кристинка была слишком пьяна, чтобы заметить его омерзение и ужас.
Малой хорошо помнил тот вечер, в самом начале их любви, когда она, пьяная в умат, обматерила сокурсника, своего бывшего хахаля. Тот развернулся и без лишних объяснений наотмашь ударил ее так, что она отлетела к стене, упала и заскулила. Малой, естественно, ему тут же двинул в челюсть и потом еще несколько раз ногой отработал по почкам, но все равно это было жутко, стыдно. Они с Кристинкой сидели прямо на полу, обнимались. Малой гладил ее, рыдающую, по голове и уговаривал: "Крестик, ну не пей больше, я тебя очень прошу, тебе нельзя..." Быстро все забывалось.
А Малой теперь, с того разговора об ЭКО, думал постоянно, как ему выбраться из этой воронки. Он еще чувствовал себя молодым, хотел жить, нравился женщинам, надеялся мир посмотреть, детей собственных увидеть... Чего он только ни предлагал жене: и пройти курс в клинике, и полечиться за границей, и кодирование, и гипноз, и иглоукалывание. Нашел клуб алкоголиков в районе, обещал ходить вместе с ней. На все был один ответ: "Сам лечись/ходи/кодируйся. Мне-то зачем? Я что, по-твоему, алкоголичка?". Малому оставалось только обескураженно и горько расхохотаться на этот риторический вопрос. В конце концов он купил травку у одного знахаря, который твердо пообещал "результат": либо кони двинет, либо пить больше не будет. Но так и не решился подмешать ее. Такой вины, знал, он не вынесет. Когда его сильно прихватывало, он почти решался сняться с якоря окончательно, и съемная квартира уже имелась, но... не мог. И в тот раз, три года назад, когда у этого ларька непонятно как оказался, он уверен ведь был, что сейчас выдует поллитру для храбрости и сбежит, пропади оно все пропадом, он не железный... Выпил чаю, закусил бубликом и вернулся домой.
Братья жены тоже доставляли радостей: ты, говорит, вон сколько бухал, она от тебя морду не воротила, валандалась с тобой, пьянью и рванью, из ментовок вытаскивала, по больницам передачи возила, а ты теперь смыться хочешь — хорош! Малой пил пять лет и уже десять капли в рот не брал. Но почему-то не успокаивала его эта арифметика. И как отделаться от братьев, не знал: если Малому и удавалось приструнить Кристинку на день-два-неделю, то все одно — приходил то один, то другой братец, а то оба вместе, и непременно с "гостинцами": ты совсем, мол, жену затравил, дай девке выпить рюмашку!
Были у Малого еще проблески надежды, пока Кристинка работала: все-таки сдерживающий фактор. Но как только ушла на пенсию, все ему стало ясно. Все их совместное будущее. Через полгода она вставала с постели только в туалет и за выпивкой. Ела, пила, курила, телик смотрела прямо в кровати. Ей уже и закуска ни к чему была, так что кормил он ее чуть не силком. С Малым они могли за весь день и словом не перекинуться. О чем? Прошло время разговоров. Малому надо было успевать еду приготовить, себя и ее обстирать, посуду помыть. На работе опять начались проблемы, теперь уже не по его вине, но он что-то всякий интерес и к бизнесу утратил. Передал все дела партнерам, самоустранился. Процент капает, и то хорошо.
— Мужчина, у вас кошелек упал, — прорвался к нему сквозь гул и туман женский голос.
Малой посмотрел под ноги: у скамейки валялся распахнутый его портмоне и рядом — выпавший из него серебряный крестик, подаренный ему Кристинкой. Они и крестились вместе, и венчались потом, после свадьбы, в храме у Никитских ворот. Крестик Малому Кристинка выбирала, почему-то самый маленький ей понравился — меньше двух граммов весил. Малой его со времен "великого марафона" не носил, все боялся, что снимут с пьяного. А потом засунул в кармашек портмоне, в нем и хранил.
В руке крестик быстро согрелся. Малой внимательно рассмотрел его, кажется, впервые. На обратной стороне распятия было написано: "Да воскреснет Бог, и разыдутся врази Его". На улице как-то резко потемнело, заморосил мелкий снег. "Домой пора", — решил Малой, засунул портмоне в карман, распахнул ворот плаща и надел крестик на шею.