Смуглянка тень и та на подозренье —
то выдохнет, пока не свечерело,
двойничество, прямую вовлеченность,
шпионство и павлинство старой львицы,
то подтолкнет какую-то хрычовку,
что мешкает на тающей косе
меж осиянным и неочевидным…

Нанизывать ли головы на всех
великодушных и сладкоголосых,
кто нынче арендует эту тень
в поденщиках «Напрасная артель»,
мостится у всесильной на хвосте —
переходящий форум или площадь
высокий день из августов, с шутами
фигурных разнополых единиц,
кто чуют притягательней магнит —
и свищут, и щебечут вслед за ним,
и блещут августейшими чертами,
забыв ослабить повод или плотность,
разжать кронштейны, кольца, песью пасть
и отвязать черпак…

Но чем тесней прекрасный свинопас
с темнеющей заставой,
и шляпники, с кем мы неосторожно
снеслись при бывшем августе и розах,
тем больше нас манежит
и втягивает в черную манеру
и в монохромных…

Уходим за маслом, подвесив над пьяным столом —
пробоину, цвирканье жути, облом —
в нелепой затее плеснуть огоньков
в чернильницы или лампады пустых светляков,
а может, в зубчатые бочки больших едоков,
в рогатый, как бычьи бега, барабан
и в бочку-брюзгу контрабас
размахом бедра — с генеральский апломб…
Проспорив маневры и суммы, и дело-табак,
поставить жучков,
и камни смятенья и гнева, и лучший уклон
с травой пустоцвет.

И вновь отыскаться в веселии и мотовстве —
на долгих, продутых свободами стогнах,
спиной к маслолюбцам…
А то высоко на мосту, над кудлатой протокой,
над тихой почтарихой шлюпкой,
что свозит немеркнущий и нескончаемый свет.

А если, в тылу озарения и благодати,
поджарые снеди метнутся ко мне — посудачить,
что кто-то извечно не может кого-то дождаться
ни в полночь любви, ни вовек,
пусть раньше проскочат свое истощенье,
рисованный выход и выходки бедных сирот,
все тянущих в рот…
Проступят сквозь всю вороватую челядь прощенья
из длинных объятий, лобзаний, лазаний,
шампуров для дичи,
носителей всех прищемленных носов
и грозных моноклей циклопов, точнее — часов,
влетят, просочатся, накатят лесным партизаном,
душой проходимца Гудини…
А может — легко, как Единый.

А что же дождь? Как выскочка с окраин,
отложенных наверх или на случай,
он должен был простыть в очередях
и доскакать едва ли до кустоды —
не то похитить фокус, куст, источник…
Попробуй-ка узнай, какой Варавва
нас посетил под именем дождя
примерно в шесть горошин пополудни
(возможны пересчеты в желудях
и хрустком расточенье червоточин)…

Какой неисчислимый был оправдан
по кашлю и кружению песка,
мурлыканью хмельного черпака,
зубцами, что носились над травой…
Кто был замешен тучей и оравой
на клоунских белилах молока,
кто рослый, многострунный и стволистый
исполнился как вольный перевод
понтонов, юрких лодок и подвод,
тазов и уток, вырванной калитки,
воротных косяков и прочий короб —
в огромный том общественных брожений,
больших галопов, сдвигов, разложенья,
забросок и подкопов…

Но торные! Им грезится расторгнуть
расплывшуюся в пух фигуру тома —
и вот облуплен, выпит и затоптан.

На дне дорог, карабкаясь вдогонку —
проспавший все пунцовое шиповник,
растискивая бусы и аграфы,
вонзив свою возросшую иголку
в оплавленного гульбищами пони —
в стопах и фрезе сосен на жирафах.

Скорее за ними, успевшими в дальних двуглавых,
за этой воздетой, как прыснувший кубок, макушкой,
уже полюбившейся в новом квартале,
вперившейся в крой и туманность отставших —
вьюном, на который настрижены лисы и сглазы…
За той тюбетейкой, забравшей себе дымокура,
коптящей шарлахом и марсом, пачкуньи…

За ними, мелькнувшими в раннем и позднем фрагментах,
за тем ароматом бессмертья, а может, момента…
Стремглав, не касаясь версты, чтобы два не свернули
под шапку уже улизнувших,
точнее — померкших!

Поспешно отсечь от погони — щепотку брегета,
чтоб выдвинуть винную чашу и рыбы —
в черту землемерову, старосте, апологету
эпических форм, тяготеющих к гетто,
пускай повинится в размахе и слижет разрывы,
распущенность долгих проходов, наездов, прогнозов.

Восславим пуанты, полетность и легкость цейтнота,
кануны заката, ближайшего к порфироносным,
взлетевшие в постников арки — и тем голубее,
отбитые фризы с листами земного кущенья…

Скорее же! Двое — на том острие эспланады.
Мне кажется, что между нами
надулись и рвутся касание и неизбежность,
ссыпаются гулы и щебень…
И вдруг размыкается пасть грозового ущелья —
курящая ужасы бездна…

Она ко мне желает говорить!
Святая слепота и гопота
готовится разрыть свои уста,
замытые подтеками зари.
Чьи посохи сошли в несметный Рим?
Да повторим!
Наречием какой из канцелярий?

Так взятый в стены, порчен и хвостат,
не смеет цыкать зубом и валяться,
но восстает из середины ночи
со свитками проклятий —
и взводит оглушительную ноту…

Пусть для затравки каменная дылда,
спрямившая не взоры из-под страха,
а ссаженные локти и лодыжки,
и новый аттестат и авантаж,
без промаха нальет себе в гортань
отрадный голос, этот — желоб праха.

Руинная Валькирия Остуда,
препонская натура,
блюдущая, чтоб камни друг на друге
куражились и клацали, а в прутьях
шипела и щетинилась трава…

С наследием ломот и обмолота
при ней уже ни прутьев, ни наклона,
зато она не черная вдова,
а прима — триумфальная колонна!

И, закусив цветенье, зеленеет
всем угловатым туфовым салопом —
сама Весна, в царях и в слободчанах,
неважно, что из кнехтов!

Решила, что и я из одичалых —
из тех необходительных ослов,
что влюблены в разливы и журчанье
бегущих слов?

Будь мне вздохом, бубновый снегирь,
кем бы ни был объявлен —
светляком и юлой не назвавшихся долу богинь
или вдруг подложившим кармин
в косы и перекосы
коронующих воздух сиенских корзин
и влетевшим в пустую графу диких мартовских яблок.

Станешь ли непоседой посыльным
в раскрасневшейся шейной косынке,
переползшей в манишку?
Шарк и книксен —
семенящему в дали семейству Детгиз,
на носу мертвый гит —
к обольщениям и страстоцвету каникул
в переплетах одной воспевающей тленное книги,
настелившей в руинах покров земляники…
Неужели набор ее нынче рассыпан?

Будь мне дружеским взмахом, снегирь,
из спешащих, бредущих, снующих по свету процессий,
навернувших на древки раздутые титры…

Стань дорожной пометой, надуличным титлом,
ибо здесь кое-что пропустили —
может быть, кутерьму…
Или пять параллелей стекла и макушку лицея,
крону плодопитомника муз,
где приписан к открытию верхних фрамуг
и стоит, и бушует на нас ангелический гимн…

Будь кормильцем, червонный снегирь,
проскользни в вереницу
долгих строк той неправильной книги —
от крючка до крючка…
Притащи мне на сладкое хоть червячка.

С этой приспущенной птицы на кровельной фаске,
где обе-две отрясают нечистые фалды —
вдруг навязавшийся крен и случайная форма,
низкие песнь и раскраска,
или прилипчивость к ловкой наймитке
сразу же нескольких фабул и фобий,
неосмотрительно взятый де-факто
сколотый ракурс…

С этой вознесшейся тьмы и рубцов на асфальте,
наспех прижженных зеленкой, лимоном, кармином —
тем угловым солдафоном в чинах светофора,
из ухажеров прожженных тиранов
или племянников фарса…

С тех золотых манекенов, играющих фатов,
гордо шагающих в мантии и сарафаны,
переступающих из горностаевых в пеплум
и отобравшихся в самые статные фазы:
вечную стужу и адово пекло,
словом — с любого аспекта…

С тополя в тысячу чаш и поклонов,
выдутых и опрокинутых к сумрачным пешим
незагорелой острасткой, печатями, перлом,
слитых из медного чайника в талый молочник…
С этой влетевшей в рубиновый крест неотложки,
приотворившей окно в полосу асфоделей,
в общем, с любого предлога —
брошенный в стену пятнающий факел,
взявший писать над завалинкой, то есть над декой,
и воспылавшие гладом и дымом граффити —
вяжут падение фарта
тем изъязвляющим камень и колер халдеям,
или падение града, земли и цифири…
Но вероятна нехватка эфира —
лишь одному простофиле

В окно внеслось существо с ужасным зеленым мешочком
вместо тела, опоясано не то арестантством, не то —
расчетными траекториями падения… если не подчеркнули
наши несогласия по всем пунктам.

Выкравшее случайный виолончельный пассаж
металось в поисках приличной аудитории. Хотя к моему уху
примкнули — обомлевшие стол и пепельница, ветошницы-шторы,
между делом пересеивая на себе маки, коробка от туфель
и увядающая пошаговая инструкция, очковый футляр
и куртка, выглядывавшая из плюша пыли дурные погоды,
а куль мусора облизывался банановой кожурой…

Так музы улиц вскакивают в отходящий трамвай —
пропеть, о чем их не просили — и не избавиться,
пока не избавят — от всего сразу. Но, конечно,
слишком много звуков повисает в воздухе.

А может, существо похитило раздражение того драндулета,
выдававшего себя — за чертово колесо, деревенщины,
крутившей в четырех табуретках — призраки
моего десятого леса. Или стибрили — какой-нибудь из его шумов?
Сей чертов строй тоже переходи, пока не пройдешь.
Тропы подсекали одна другую: то к болоту, чтоб жаждущие
встречали того, кем обернутся… если тому ссудили око.
То набранная пурпурным зерном сворачивает на роспуск
великого в кнопки. Где-то блуждала просека —
и порой метала сквозь лес копье, и порой — вовремя.

Лес жужжал, бренчал, распевался, пиликал и ворковал,
разнимал закопченные грифы и тигли,
поджимал колки паутин. Втоптанные в траву
барабаны взрывались пружиной колец, за бабочками
прятались шпильманы… Костлявые деревья
в марках и пломбах без конца пересылались
по адресатам и тоже не находили достойного.
Возможно, лес был — почтовый поезд и, вскаркивая на стыках
достоверного и двусмысленного, твердых и шатких,
вез тучи корреспонденции. От виолончели, сдавшей лик и стать —
за случайную часть речи. От подсмотревшего в чьем-то письме:
ни на год не удаляйся от жажды и круга… или от регистратора? —
не то распрягут в щепотку и швырнут в окно кому ни попадя…
И дунувшего в такую даль, где позволено
жениться на всех сестрах-соснах и сороратских елях.

Нелеп, повторяет пророк, положивший плоть — оплотом своим!
И, если верно помню, ревность по лесе том снедает меня.