Почти безумие – писать о поэзии во времена её бедственного существования, если даже допустить, что ещё какие-то источники её питают. Речь не о стихах, – стихах всех мастей, – их, как всегда, больше чем надо. Теперь-то мы знаем, что "назначение поэта" вбирает в себя назначение России, человека, истории и много чего ещё. Нынешняя каждодневность не только не нуждается в поэзии – она боится её, как всякий мошенник боится воздающей длани.
Впрочем, в разные времена и у разных людей было ощущение жизни, похожее на то, какое настигло Россию на рубеже XX–XXI столетий. Александр Блок в страшные годы Гражданской войны писал о "цивилизованном одичании". А до него Герцен – о "стоне современных человеческих трясин". А до них Баратынский в стихотворении 1835 года, так знаменательно названном "Последний поэт". И почему почти каждый значительный русский поэт, даже если он любим и почитаем, предстаёт перед самим собой и перед Божьим судом как последний?
Николая Рубцова ныне знают и любят, его поют. И не потому, что кто-то пишет к его стихам музыку, кто-то исполняет, а потому, что они просто поются.
В связи с этим вспомним одно давнее упование Георгия Иванова: "Чистый родник народного творчества всегда был лучшим достоянием русской поэзии. Кажется, это единственная область в истории литературы, стоящая выше пристрастных вкусов и не нуждающаяся в переоценках. Но черпать непосредственно из этого родника удавалось лишь немногим – или великим, или особенно близким к первоисточнику поэтам". И ещё из Иванова: "…стихи, перестав быть песней по форме, сохраняют всю глубину и чистоту народной песни". Всё это имеет прямое отношение к Рубцову.
В названия его сочинений часто входит слово "песня": "Осенняя песня", "Прощальная песня", "Зимняя песня" и просто "Песня"!
Вот "Осенняя песня". В этой весёлой вещи, горькой и бражнической, столько пристальности и вместе с тем преодоления окаянных оков бытия:

О таких отчаянно-спасительных стихах писал незадолго до смерти Осип Мандельштам: "Народу нужен стих таинственно-родной, чтоб от него он вечно просыпался…"
Если речь идёт о поэте Божией милостью, – а Рубцов именно такой поэт, – то большинство определений, характеристик, в общем-то, не очень существенны. Ибо когда мы имеем дело с совершенством художественным, да и не только художественным, а с чем-то идеальным, то к нему нечего добавить, не о чём говорить: всё получило завершённость. Кто умеет слышать, умеет видеть – всё почувствует сам, если он соприкоснётся с искусством совершенно исключительным, редкой силы, подлинности, чистоты. И при всей тонкости стихов, при всём их музыкальном изяществе всегда есть ощущение душевной и духовной мощи. Здесь заключено и особое видение мира. В высших созданиях Рубцова эти начала обретают огромность, причём тихую, чарующую огромность. За простотой, за чем-то пустячным светится небывалость. Как в стихотворении "В горнице".

Или в исключительно лирической вещи, посвящённой другу поэта, писателю Василию Белову, – "Тихая моя родина…".

Это уже молитвенное – "Свете тихий"… Можно, конечно, указать на чудную простоту и гармонию стихотворения, но суть в ином. Вот при такой тихости, таком спокойствии, при ритмических повторениях рождается чувство – вот сейчас сюда ворвётся нечто огромное. То множество смыслов, которые в слове и за словом, как в колыбельном напеве. В стихах раскрывается то, что русский мыслитель назвал "внутренней формой слова", что несёт слово сквозь века. Конечно и безусловно, при создании подобных вещей необходимы талант, мастерство, своя, по слову Есенина, "словесная походка". Но прежде всего нужно волшебное устроение души автора, которое преобразует и одухотворяет то, с чем она соприкоснулась в каждодневном жизненном и житейском опыте. А такое душевно-духовное устроение связано с тем, как складывались жизнь и судьба поэта с ранних лет и до зрелых, каким был мир, в котором он жил (страна, история, вера, нравы, взаимоотношения с другими людьми, природа, народное искусство). Здесь разгадка очень многого. И не только в судьбе художника, но и вообще в человеческой судьбе. Как гласит поговорка: "Каков в колыбельку, таков и в земельку".
Но порой красота мира и безмерность человека вступают в мучительные взаимоотношения. В гармонично совершенных вещах Рубцова всегда присутствует "трагический надрыв" (по Достоевскому), напряжение, с которым преодолевается "сиротство" – сиротство во всех смыслах, от материально-социального до глубинного (родство с Андреем Платоновым). Загнанность человека и спасительность для мытарствующей души песни. Где-то здесь обретается и причина того, почему Рубцов среди стихов различного достоинства оставил в русской поэзии несколько ослепительных шедевров, которые мы вправе даже внеэстетически называть классическими – имея в виду всё, с чем связано это определение в великой русской литературе. Это и приведённые здесь "В горнице" и "Тихая моя родина", а также "Русский огонёк" и "Родная деревня", "Памяти матери" и "Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…", "Звезда полей" и "Видение на холме", "Добрый Филя" и "Окошко. Стол. Половики…", и ещё, и ещё…
Самым загадочным в искусстве Рубцова оказывается то, что среди стихотворений, которые пришлось ему написать, за редким исключением всегда отмеченных высоким талантом, вдруг появились вещи, которые, ещё не остыв от рук мастера, стали классикой.
Говоря откровенно и не прибегая к выспренному тону, можно заметить, что сделанное из ничего, как правило, сделано из вечности. Потому невозможно для доказательства художественной оригинальности и силы из этого многомыслия избрать нечто одно, даже то, что просится для избрания. Скажем, такие чудные строки: "сиротский смысл семейных фотографий", "стоит берёза, старая как Русь", "ветер всхлипывал, словно дитя" и др. Или в совсем короткой строчке вдруг обнаружится столько страдания, муки, скорбной правды – "мать придёт и уснёт без улыбки". И везде строка или строфа подобной красоты и силы исчерпывает себя полностью лишь как часть целого.
Почему-то остались без должного внимания два прекрасных и одиноких стихотворения Рубцова. Они и до сих пор живут "на окраине" его поэзии. Это "Поезд" и "Неизвестный".
Вот начало стихотворения "Поезд":

И откуда такое провидение у ещё молодого человека, полного сил, а следовательно, и надежд? Откуда такое прямое, без похоронно-катастрофического убранства, ощущение всей бездонности роковой загадки под названием жизнь? "Поезд" – космическая и глубоко философская вещь, страшная по-своему. Нерасторжимость света и тьмы – и всё это не просто названо или описано, а раскрыто вот здесь, сейчас, перед нами. И заставляет нас пережить не это сочинение, а то, что его породило.
Стихотворение "Неизвестный" – редкое по силе, хотя сюжет его, в общем-то, традиционный: о беглом человеке, бродяге ("бежал бродяга с Сахалина"). Но какова сила и картинность в аскетическом изображении бесприютности, ледяного одиночества человека в мире! Рубцов будто идёт по давно пробитым поэтическим следам. Энергия, ритм "последнего шага", нечто кинематографическое, мгновенный монтаж кадров, их столкновение – из всего этого встаёт настигающая нас судьба и определённого человека, и народа.

Деревня – родина души, более того, души России. Поэтому при обращении поэта к этим началам всегда ощущается необыкновенный музыкальный подъём, мужественная оглядка на прошлое. Нет часто встречаемой в подобных случаях сентиментальности и воспоминальных туманов. Есть твёрдая артистическая воля:

Но у Рубцова был свой "чёрный человек". И дело здесь, разумеется, не в литературных ассоциациях. Вот строфы из лирической пьесы "Посвящение другу" –

Как же жить, сознавая всё это с раннего детства и до последних дней? Рубцов сам ответил в изумляющем стихотворении "До конца".
Один из самых бесприютных русских поэтов – Николай Рубцов – живал в посёлке Приютино. И когда он приехал туда в отпуск с Северного флота (1957), появилось стихотворение: