Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Лев АННИНСКИЙ — литературный критик, писатель, публицист, литературовед. Родился 7 апреля 1934 года в Ростове-на-Дону, в семье учителей. В 1939 году снялся в кинофильме «Подкидыш» в роли маленького мальчика в детском саду, который хотел быть и танкистом, и доктором, по выходным дням — пожарной машиной, и даже пограничной собакой. Отец в 1941 году пропал без вести на фронте.
Ещё в 8-м классе решил, что будет заниматься русской литературой. Окончил филологический факультет МГУ. По окончании университета был распределён в аспирантуру. Выдержал конкурсные экзамены, но после событий осени 1956 года в Венгрии было решено «оздоровить идеологию». Вместо того чтобы писать диссертацию, Лев Аннинский стал делать подписи к фотографиям в журнале «Советский Союз», откуда через полгода был уволен за «профессиональную непригодность». Пришлось, по его выражению, «пойти в литподенщики», что и определило весь дальнейший творческий путь будущего критика.
Автор более 30 книг. Работал в журнале «Советский Союз» (1956-1957), в «Литературной газете» (1957-1960), в журнале «Знамя» (1960-1967), в Институте конкретных социологических исследований АН СССР (1968-1972), в журналах «Дружба народов» (1972-1991, с 1993, член редколлегии), «Литературное обозрение» (1990-1992), «Родина» (с 1992), в течение короткого времени был главным редактором журнала «Время и мы» (1998).
Автор и ведущий циклов передач «Серебро и чернь», «Медные трубы», «Засадный полк», «Мальчики державы», «Охота на Льва», передачи «Я жил. Я звался Геркулес» на телеканале «Культура».
Награжден орденом «Знак Почёта» (1990). Лауреат Национальной телевизионной премии «ТЭФИ» в номинациях «Лучший сценарист» (1996), «Сценарист телевизионного документального фильма/сериала» (2004). Лауреат Премии имени Александра Невского «России верные сыны» (2006); Независимой литературной премии имени Б.П. Корнилова (2009); Премии Правительства РФ в области культуры за двухтомник «Красный век» (2010); Международной Лермонтовской премии в области литературы (2011). Живёт в Москве.



АПОКАЛИПСИС ПОД БАТИСТОМ

...Изрепы, из тыквы, из селёдки, из топора,
из чего угодно... Но суп!
                                       Борис Минаев. Батист.



НО СУП!

В финале романа «Батист» (журнал «Октябрь», 2014, №8-9) — обещающая строка:
«Конец первой части».
Значит, будет и вторая часть, а там и третья, и никто не скажет: четвёртой не бывать. Роман Бориса Минаева экспонирует разветвлённые семейства на просторах родины и зарубежья, и если дело пойдёт, — русская проза может получить настоящее эпическое полотно
Действие романа отнесено ко временам начала Первой мировой войны и охватывает огонь и мрак революционной эпохи, которая вроде бы миновала, но мир продолжает содрогаться от памяти о тех временах и искать ответа на проклятый вопрос о смысле того, что тогда произошло.
Тогда? Или теперь, в нашем нынешнем сознании — неизвлечённой занозой, когда о чём бы ты ни думал, — натыкаешься на вопрос: зачем всё это было с человечеством. А ответа всё равно нет.
Есть неотступность вопроса. Речь может идти о чём угодно: о репе, о тыкве, о селёдке... Топор уже прикрыт каким-то таинственным батистом, так что уже и батист начинает попахивать топором. если, конечно, знать, о чём речь.
Ну, например. Герой повествования обещает сам себе «всё делать по плану», «всё по часам, по минутам», «всё представлять себе заранее: что говорить, куда идти, что делать».
Это про кого? Про нас?! Про нас, конечно. Про то, о чем мы грезим, и никак не обретём. Такой немецкий порядок — это про нас, конечно, но как бы от противного.
Или — про католиков. Про то, как им жизненно необходимы регулярные мессы, проповеди, причастия. А нам, может, и нужны, да нету. Опять информация по перечислению. Игра мотивов. Контрапункт.
Самый красноречивый переклик такой. В Европе спортсмен, решивший переплыть Ла-Манш, обязан опубликовать уведомление об этом в газете. Некий месье публикует об этом несколько строк: когда и откуда плывёт. Финишная строка: «Да здравствует Франция!»
Я вместе с повествователем пожимаю плечами: причём тут Франция?! Да никому из наших и в голову не придёт написать в таком газетном уведомлении «Да здравствует Россия!». Потому что она и так впечатана в наши души. А молчим об этом — из чувства приличия, а то и из суеверия — ещё сильнее власть таинственной, неназываемой русскости... которую лучше не окликать впустую — именно потому, что эта власть над нами таинственна. То есть прекрасна. И страшна.
В чём тогда смысл, если его и коснуться страшно?
Есть какая-то острая игра в этом пересчёте смыслов, привязок, есть даже некоторое щегольство в этой игре: Борис Минаев строит повествование иногда прямо-таки на провокационном перемежении ожиданий и данностей. То ли это начало проклятого (не календарного, а реального) Двадцатого века, то ли конец и эпитафия ему. Современная проза вообще вся на подспудных мелодиях: звучит вроде бы одно, откликается совсем другое, ждёт момента третье.
Чтобы понять истоки этой полифонии применительно к Минаеву, — отодвинусь на десятилетие назад, чтобы вспомнить предыдущий его роман — «Психолог», где нет никакого отката в 1914 год, и проблемы названы прямо и жестко, а иногда и вызывающе — проблемы, актуальные для 2006 года.
Без батиста! Что с нами произошло? И почему до сих пор нет ответа на вопрос о смысле того, что произошло? И возможен ли вообще ответ на этот вопрос или лучше не доискиваться ответа, потому что ответ будет опасен — фатален — страшен?
Но чтобы войти в игру смыслов и мелодий, которая озвучена в тогдашнем (давнем уже) романе Бориса Минаева — «Психолог, или Ошибка доктора Левина», надо отведать того супа, который варился тогда, в 2005 году — при помощи лучших друзей человека.



НЕ В КОНЯ КОРМ? А В КОТА?...

Насчёт коня — ясно с полуслова. Кто-то раскурочил перегородку между женским и мужским отделениями общежития.
— Кто осмелился?
— Кто-кто! Конь в пальто!
Больше вопросов нет.
С котом дело хитрее. Вопросов полно, и есть ответ единственный и неотразимый:
— Суп с котом!
Все вопросы на одну тему: а что потом?
И того, и другого зверя я извлекаю из романа Бориса Можаева. Коня — из эпизода его журналистской работы перестроечных лет. Кота — из третьей строчки его огромного романа «Психолог, или Ошибка доктора Левина»:
«Рано утром в квартире Лёвы Левина раздался нехороший звонок. О содержании звонка узнаете позже, об этом потом...»
И ладно бы: на семиста страницах романа можно объяснить всё что угодно. Но я об игре повествования.
Через десять строк после «звонка» — сведения о жаркой погоде, о домашних кондиционерах, и фраза:
«О кондиционерах тоже потом.»
Еще через 20 строк:
«Во дворе было так же, как в детстве. Только люди другие. Об этом тоже поговорим потом.!»
С конем (который в пальто) дело решается одним абзацем: поскольку близится срок набора в строительные ПТУ (производственно-технические училища), о безобразиях в ПТУ писать журналисту Левину цензурно запрещают.
С котом (и обещанным супом) иначе. И герой романа Лев Левин (автор явно смакует звучание имени-фамилии, но у меня задачи другие, и я буду называть его короче и суше: ЛЛ) так вот, ЛЛ всё время задумывается: а что потом? И пока киска (подружка кота) ждёт последней строчки романа, чтобы завершить неуёмное авторское раздумье, — это раздумье не кончается.
Оно — «ни о чём».
И поэтому оно — невыносимо грустное.
Есть «что-то», что кроется за ворохом событий (встреч, разлук, разрывов, примирений, бракосочетаний, разводов, из которых Борис Минаев (БМ) сплетает сложносочинённое целое своей книги), но что оно такое — «это», таящееся за ворохом событий, ни автор, ни его герой (ЛЛ), ни любой из его собеседников — определить не берутся.
Грусть невыносимая — от невозможности понять, что это. А может, именно от догадки, бросающей на это раздумье невыносимую тень?



О ЧЁМ РЕЧЬ?

Речь о смысле бытия. О смысле, который должен открываться в судьбе поколения, страны, мира. И в судьбе конкретного человека, в судьбе каждого индивида. Должен быть смысл! А ускользает...
Оборачиваясь на первые произведения БМ («Детство Лёвы», «Гений дзюдо»), где прослеживаются ранние этапы его жизни, хочу заметить, что вопрос о смысле существования там, похоже, не стоит; этот вопрос возникает теперь, когда герою под пятьдесят (впрочем, возникает он не у одного ЛЛ), позднесоветское поколение почувствовало его не в 2005 году (время появления романа «Психолог»), а лет десять спустя, войдя в эпоху, которая в 2005 только намечалась, а к 2015-му доросла до вопроса о смысле. на который оказывается не так легко ответить.
А когда-то, в эпоху развитого социализма — по всему фронту — об этом много задумывались? Не очень. Потому что смысл эпохи подразумевался сам собой. Ответы были на знамёнах, вопросы не возникали.
ЛЛ (в романе «Психолог») вспоминает о своём детстве так: хорошо было бродить между гаражом и котельной, втыкать ножички в землю, валяться на траве, что-то орать — октябрятски-пионерского вроде ничего и не было. Примем же эту новую исходную позицию — она отлично (от противного) утверждает смысл существования, о котором не приходит в голову «орать» — он и так впечатан в душу.
Так он исчез? Бесследно? И вспомнить нечего?
Вспоминается, конечно, и другое: «люди подписывают коллективные письма, выходят из рядов или вступают в них, встают грудью на защиту или гневно осуждают.» ЛЛ задаёт себе неслышный вопрос: можно ли в ту пору вернуться? Да немыслимо! Ни за что!
«В юности он пытался понять, почему так, а потом плюнул и перестал».
Отошло послевоенное время, меченое неушедшей военной диктатурой. и что же потом?
Потом, если подумать (а ЛЛ не перестаёт думать об этом) такая героика осталась только в кино: «гибель на боевом посту, при выполнении служебного задания, выполняя интернациональный долг и т.п.» — в реальности же «люди, замученные перестройкой, обещаниями, трескотнёй, очередями, почти реальной нищетой того времени, когда не было ничего в магазинах, но возникали огромные, расцвеченные, какие-то жирные иллюзии, и эти иллюзии. светились в глазах у людей». В 50-е, 60-е годы.
Потом — погасли.



А В 70-Е, 80-Е ГОДЫ?

Студенческие бригады, песни, поездки по городам... Ну и?
ЛЛ видит смысл поездок по городам только в самих поездках: так славно было чувствовать себя гостем, москвичом, красивой залётной птицей.
И всё?!
«В чём же смысл? Невыразимый смысл, который обязательно надо понять?»
Этот вопрос встаёт наконец в 2005 году.
Вместе с невозможностью ответить.
Внутри пустота, заполняемая чем-то вязким, неустойчивым.
«Что-то твёрдое у тебя внутри, конечно, есть. А докопаться до него невозможно. А ведь хотелось бы, вот какая беда».
Этот бедственный мотив во многом определяет тональность романа «Психолог». Какой-то смысл должен быть в пути страны, в судьбе народа, в движении государства, а какой — непонятно. И отсюда страх, непостижимый, неодолимый, иногда просто панический. Ощущение опасности прикосновения к этой теме.
Тут и опасность, и невозможность удержаться от прикосновения к ней. От опасного ощущения любви к ней.
«Ни на что не похожий страх любви.»
Как увязать эту висящую в воздухе жуть с картиной бытия, которое любишь?



ОСЕВАЯ КОНЦЕПЦИЯ

«Мир изменился. Вот все думают: миром управляют банки, олигархи, финансовые воротилы, биржи, Уолл-стрит, хрен знает кто. Чушь! Миром уже давно управляют слепые животные инстинкты. Цивилизация кончилась. Человечество всё уже построило и начинает разрушаться. Кругом быдло.
Сегодня эта концепция довольно широко распространена среди социологов и философов. Но в 2005 году она ещё звучит как вызов (ну, хотя бы как вызов марксизму). И за неё ещё можно схлопотать от традиционно мыслящих идеологов. В 2015 году она уже в самом ходу. В базисе цивилизации — животная агрессивность. Баланс инстинктов. Соревнование в дикости.
Что же за бытие мы имеем на этом диком базисе?
Ответ ЛЛ (с которым его автор, кажется, солидарен): смысл в контрастности бытийных задач у мужчин и женщин, что и позволяет нам держаться.
Женщины обладают непреложным и реальным ощущением смысла. Смысл — деторождение. Продолжение рода. Девственность, вырастающая до материнства.
А мужчины?
Никакого ясного смысла. Переспал — гуляй! Плодоносный, оправдывающий существование акт: преодоление невинности. ЛЛ живописует его с особой заразительностью — как при этом лежат или движутся руки, ноги и прочие органы. Через эти картины совокуплений можно передать все сюжетные линии романа... но не буду. «Я не люблю этих вещей в пересказе» (формулировка юморного идеолога советской поры, объяснявшего, почему он против вторжения эротики в прозу).
Для стилистики перестроечной поры — в самый раз:
«И он, тяжело дыша. исследовал языком и губами её колени, чувствуя ту самую любимую её косточку, которую так ценят африканские и полинезийские племена людоедов.»
Вот именно. Тут вам и конь в пальто, и кот в супе. И секса вдоволь, и международная ситуация обыграна.
Только вот смысл всё-таки во тьме. Все сверхчеловеческие истины — в прошлом. В военном времени. Во временах бунтов и диктатур. Не позаимствуешь — смертельно! Впрочем, экстремалы новых поколений, не нюхавшие того пороху, пытаются заимствовать. Например, надеются на революцию, только «без крови, смены общественного строя, без лозунгов». В смысле: «приходят другие люди, и начинается другая жизнь».
Ошибка в том, что «поиграть в революцию» — не получается. Хотя другие люди, конечно, приходят. Думают обойтись костюмами в духе Че Гевары, а выясняется, что настоящая революция питается кровью, и Че жизнью расплатился. «Мирная, бескровная и абсолютно законная революция» — провокационная забава, игровой самообман, иллюзия смысла, обрыв в бессмыслицу.
Попробовав такого иллюзиона, герои романа с завистью смотрят на монахинь женского монастыря, «делающих своё дело совершенно спокойно, без всякого подтекста — без трудового энтузиазма, без раздражения и без усталого равнодушия». Сцены в Макарьевском монастыре, я думаю, сильнейшие в романе, но тайный страх подмены беглым штрихом прорисован и в них: «Люди в церковь приходят, а зачем приходят, сами не знают».
ЛЛ знает. И всё-таки не ощущает того смысла, который ищет. И которого нет. А у них, верующих — есть. Это — Вера.



СТРАНА ИЛИ ГОСУДАРСТВО?

Действует и ещё один персонаж в романе, на него мятущиеся души возлагают все свои надежды. Президент Путин. Он на каждом шагу. На портретах и в разговорах. В мыслях женщин, ощущающих себя невестами и посылающих Путину влюбленные письма (при этом они ненароком попадают в списки подозрительных лиц, от которых органы ждут провокаций, — не те органы, что отвечают за эротический экстаз, а те, что обеспечивают безопасность главы государства и общественный порядок).
«Так у нас есть общество или нет?» — откликается ЛЛ на этот диалог органов. И даже так: «У нас страна или государство?»
И любят его герои главу государства. И ненавидят — от любви, порождающей несбыточные надежды. Очень по-русски. И по-русски безнадёжно.
В романе этот мотив кажется мне искусственно (икусно) сенсационным — для 2005 года! Мне проще заземлить его иначе: есть же такая извечная зацикленность русского человека на начальстве. На любом начальстве: от помещика до царя-батюшки, а там и до Господа, к которому тоже ведь ведут в нашей бескрайности все пути. А иначе куда же?
В сюжете романа «Психолог» Путин изваян — как хранитель и вестник предполагаемого высшего смысла, — надо только угадать, успел ли он переспать с героиней романа, или это опять обман... или, так сказать, «ошибка». Не хочу. Не мой сюжет.
ЛЛ как раз любит слово «ошибка». Второе название романа — «Ошибка доктора Левина». В чём ошибка? Доктор не психиатр, он именно психолог: не лечит свихнувшихся пациентов (таблетками), а надеется выправить их общее представление о жизни и судьбе (беседами), а частные свои ошибки в этом деле осознает охотно и быстро.
Труднее осознать фатальную бессмысленность общества потребления, когда вопрос о смысле незаметно отпадает, а когда он вновь встаёт — ответить нечего. Это — не «ошибка доктора», а драматичный поворот в его судьбе. В нашей судьбе.
Судьба даёт минимальное благополучие: вот ты накормлен и напоен, сиди в рощице на скамеечке и. думай, глядя на дождичек. Думай. думай.



В ЧЕМ СМЫСЛ СУЩЕСТВОВАНИЯ?

В военную пору смысл не подвергался сомнению: или победа, или гибель.
Через полвека после Победы начинает ощущаться вакуум смысла: не только избавление от гибели принесла эпоха перемен и перестроек, она принесла мирную жизнь, о смысле которой лучше не задумываться: это опасно! это страшно! безнадёжно...
Может, лучше так: не пытаться изменить ситуацию? Жизнь такова, какова она есть: всё не предугадаешь, в том, какова ситуация виноваты все и конкретно не виноват никто.
А дальше? Потом?
Потом, через десять лет — роман Бориса Минаева: «Батист»
А пока ЛЛ сидит на скамеечке, пережидая дождик, и думает:
«Если скучно — надо скучать. Если что-то заболело — жить с этой болезнью. Если безнадёжно влюбился — безнадёжно любить, ну и так далее.»
Далее, на предпоследней строчке романа «Ошибка доктора Левина», — с доктором соглашается дождик: «Пожалуйста!» — и устало вздыхает.
А на последней строчке — возникает тот самый кот, из которого сварен тот самый суп, — нам послана вестница:
«Под фонарём пробежала кошка. Быстрая, как жизнь».
Тут только вздохнуть вместе с поэтом:
«Быстро-то как.»

Теперь возвращаюсь к новому роману Бориса Минаева, к «Батисту».
Вопросы те же.
Только сдвину чуть-чуть мелодии: утрата смысла есть не что иное, как утрата Веры.



СОХРАНИТЬ ВЕРУ

Опять игра? С первой же строки романа:
«У киевского доктора. умерла жена».
Жена — Вера.
Так о какой Вере речь?
В обширной сноске на той же первой странице — справка о бальзамировании трупов в древнем Египте: опорожнить череп, заполнить его ароматическими веществами. Не хочу входить в подробности, они для меня не тем
пахнут, мне-то думается об утрате и сохранении совсем другой Веры: об утрате Смысла нашей опасной, нашей неизбежной, нашей любимой Истории.
С умершей женой киевского доктора всё ясно до невыносимости: доктор её тело... бальзамирует и оставляет у себя дома. Для 1925 года, когда всё это происходит в романе, дело почти реальное: только что забальзамировали умершего вождя, строят ему Мавзолей.
А Вера Штейн тут причём?
Опять надо переводить с немецкого? Что такое «Штейн» по-русски (ну, по-советски, если это 1925 год): камень краеугольный, что ли? Металл для закалки в сталь? Да чушь несусветная! Слухи о том, что доктор устроил дома цирк, и собирается за показ мертвого тела брать деньги с посетителей, — пробуждают в людях ожидание немедленных чудес, все начинают приставать к доктору с просьбами. Всю эту «хрень» можно бы оставить без внимания, но куда денешь массу, которая жаждет чудес, готова поверить в любую «хрень» и по существу определяет судьбу страны?
От бдительных советских инстанций доктор спасается издевательски-хитроумной игрой: объявляет «Научный подход к воскрешению человека. Суеверия прошлого и марксистское предвидение будущего». Попробуй тронь.
Научный подход? Вернее — ужас от того, что происходит с людьми, с народами, с государствами, с личностями и элитами на переломе к веку мировых войн.
Это — суть романа «Батист»: утрата человеческих параметров в том, что происходит. не в доме киевского доктора, а на полях Истории. от Марны до Бреста и от Сараева до Компьена.



ЭТА ВОИНА

Она не вмещается ни в какие представления о прежних войнах.
«Новое оружие уничтожало людей в неизмеримо больших пропорциях; поэтому, повинуясь особому характеру этой войны, названной сразу «великая», «мировая», слепо отдавшись стихии оголтелого национализма. заставив одну нацию зверски, жадно, неистово ненавидеть другую. правительства в какие-то считанные месяцы поставили под ружье миллионы солдат.»
«Скученность, интенсивность военных действий была такова, что пошли в ход методы, давно забытые при ведении войн,. — зверства по отношению к мирному населению: людей сжигали или загоняли в водоёмы целыми деревнями, экспроприации последнего продовольствия происходили всё чаще.»
«Ещё не было ясно, какие чудовищные последствия будет иметь война для населения... какой пожар возмездия охватит все без исключения страны: Гитлер объявит евреев предателями нации ещё в двадцатых, Сталин объявит предателями крестьян, интеллигентов, иностранцев, мотив предательства станет главным на десятилетия, а может, и на века.»
Вот она — настоящая мелодия, без всякой игры!
И — потрясающий парафразис этой неслыханной доселе военной реальности в стиле дьявольского экзерсиса:
«Солдат заставляют стрелять лёжа... чтобы они не могли целиться в воздух. Этот иезуитский приём начальства настолько потряс Веру. что она представила себе этого солдата, лежащего на животе, раскинув ноги. Солдат тяжело сопел и пытался прицелиться в воздух. Но не получалось. На уровне его глаз были ноги, животы, головы, окна первых и вторых этажей, и офицер бил солдата по спине нагайкой. крича ему в ухо: стреляй!..»
Это когда-нибудь раньше было — такое скопление готовой к смерти массы? Независимо от того, сколько пустых, незаселенных или необработанных пространств остаётся на других концах Земли — вот такое чудовищное ощущение человеческой материи, сбившейся в кровавое колесо?
Люди, ещё не понявшие, что происходит, реагируют так, как привыкли их пращуры; «Ах, да, война.» и пытаются продолжать прежние дела. А это не война. Это апокалипсис.
Страшно засыпать, страшно просыпаться. Где наваждение, где реальность? Некоторые участники событий просто подыхают. от счастья! Или от страха. Страх — это «знание о том, что нас ждет». Лучше не знать.
«Страшное — оно придёт само, когда захочет».
Может, придёт окончательное безумие, а может — «новое устройство жизни».
Что за новое устройство? Новые мощи и новые святые? Новые мумии? Новая Вера?
Но ведь и новая Вера канет в мумифицированное забвенье. Её запрут в лаборатории. Или в Мавзолее?
«Утратив давно опостылевшие формы жизни, пройдя через ужас Гражданской войны, страна свирепыми, гигантскими прыжками неслась в неизвестность, дышала ею, жаждала только её.»
Что это? Обретение утраченного Смысла? Или обретение Конца? Смысл борьбы — Победа. После Победы — опять неискоренимый вопрос: а Смысл?!
Помните чувство, которое охватывает пловца, потерявшего ощущение берега, — веселое отчаяние. Что делать? Кричать «Да здравствует Франция»? Или: «Да здравствует Росси... простите: СССР»... Что нам кричать?
Думаешь, что берёшь за рога Историю, а в это время она сама берёт тебя за рога. Берёт каждого.
Человек перестаёт соображать, чего он хочет. Он хочет не выпасть из потока. А куда несёт его поток?
Хорошо, что человек не знает, куда. Знание — смертельно.
И Вера меняется — фатально и непоправимо.
И Смысл — сокрыт.



МАСКА НОРМАЛЬНОСТИ

Самый героический и безнадёжный вариант — вести себя в этом апокалипсисе так, словно он на тебя не действует. Оставаться нормальным человеком. То есть обречённым. И всё-таки нормальным. Такой герой в романе Бориса Минаева есть. Его зовут Николай Романов.
Наследник престола в юности посещает Японию.
«Представьте себе человека, который никогда не менялся в лице, ни в какие минуты своей жизни, эта непроницаемая маска спасала его от всего, с ней он удирал от японского сумасшедшего, который бежал за ним с саблей. Японец нанёс ему страшный удар, раскроил череп, царь повернулся и побежал, рассчитывая шаги, зная, что налегке, со своим ростом и весом, он должен выдержать дистанцию. лицо его словно затвердело в улыбке, ужас застыл внутри. и как могло быть иначе: весь мир был против него.»
В эту картину надо бы добавить одну деталь: объяснить, чем вызвал русский гость (ещё не царь — наследник, обречённый стать царём) — чем вызвал он такую ярость японского стражника. Но это, как сказал бы ЛЛ, совсем мааленькая ошибка — такая физиологически естественная. а зато непроницаемая маска нормального (естественного) человека прирастает к царю навсегда.
«Застывшая маска, невероятная жизненная сила, которая на протяжении долгих лет позволяла ему справляться с чудовищной болью, когда весь мир против тебя.»
Далее — то ли подсказка Островскому, то ли подсказка от Островского:
«Он был закалён, как сталь. Принимал парад на ледяном ветру, в седле, в одной гимнастёрке, часами — люди падали замертво с лошадей, их оттирали
водкой... а он стоял в седле, провожая взглядом полки, и не падал... но когда парад кончился, он вдруг понял, что над ним смеются, с непроницаемым видом ушёл и не позволил себе разрыдаться, это было страшно.»
Страшно наблюдать человека, который ведёт себя так, словно ему одному не страшно. И в подвале Ипатьевского Дома, с мальчонкой на руках, радом с женой и четырьмя дочерьми, — выслушивая приговор от уральской советской власти.
Не выдержав этой сцены, автор романа «Батист» спрашивает: а что, если бы в 1905 году Госсовет принял «Указ о царевнах», и престол могла бы унаследовать дочь отречённого царя, — какую из четырёх его дочерей можно было бы представить на троне?
И отвечает: «Любую из четырёх».
Немыслимо?!
Абсолютно.
Потому что проигранная мировая война уже мраком легла на души миллионов людей, стрелявших лёжа: тех мужиков, которых миллионами война погнала с земли на гибель.
Потому что рождение каждой новой дочери царя даже в ближнем окружении его встречалось злорадным хохотом (никак мальчик не появлялся на свет).
Потому что прежде, чем приговор Николаю (и родившемуся наконец мальчику) привели в исполнение уральские большевики, — этот приговор подписала некая столичная дама, которая была наверняка хороша собой.
Дама??
Да, та светская дама, которая в марте 1917 года заявила, что готова убить царя собственными руками. Руки были в перстнях.
Лучше не убирать батиста, прикрывающего топор Истории.
Суп всё равно пахнет топором.
А батист чем пахнет?
Отдавая дань эротике, пронизывающей современную прозу, и обыгрывая её зацикленность на «правильном положении рук и ног» при расставании с невинностью, Борис Минаев завершает апокалипсис фразой:
«Батист пахнет, как девушка.»
И подкрепляет — объективности ради: «.Шёлк — как женщина». Умолкаю! Топор и так, и эдак — не пахнет.