Марина КАРИО родилась в семье дипломата, в детстве жила в странах Юго-Восточной Азии. Поэт, прозаик, эссеист. Член МГО Союза писателей России. Окончила Государственный политехнический университет, школу гидов- переводчиков при Московском лингвистическом университете. Работала в СМИ. Печатается с 1997 г. в международных альманахах «Литературная Вена», «Золотая строфа», русскоязычном журнале «Обзор» (США), в сборниках проекта «Библиотека современной Поэзии» регионального общественного фонда содействия современной поэзии «Светоч», в альманахах и сборниках МГО Союза писателей России, авторских сборниках. Живёт в Москве.
С ВИДОМ НА ГОРИЗОНТ. СЮИТА СОЛО
Suite dell solo (nostos algos)1
Suite dell solo (nostos algos)1
«Человеку, который не видел даже звёзд,
невозможно обьяснить словами, как вы-
глядит солнце».
Иоанн Богослов
невозможно обьяснить словами, как вы-
глядит солнце».
Иоанн Богослов
1. Дыхание
Тебя называю на вы, а хочется просто по имени,
летящим павлином, неокаймлённой строкой…
Песнь шутовскую возничий глухой со щетиною
простёр чёрным веером над тягучей рекой…
И вьётся строка в ароматах свеч молчаливых,
названием «Эрос» отравлена присная мука.
Я вижу восход, и рассвет в переливах,
и как паука гладит нищего кровная скука…
Нет Смерти! — Язык огнистый из плена!
Отсватай от тьмы, как вино от вены японца!..
Как жаль, я не шла за звездой Вифлеема,
но жду осиянья восходящего солнца!
Тебя называю на вы, а хочется просто по имени,
летящим павлином, неокаймлённой строкой…
Песнь шутовскую возничий глухой со щетиною
простёр чёрным веером над тягучей рекой…
И вьётся строка в ароматах свеч молчаливых,
названием «Эрос» отравлена присная мука.
Я вижу восход, и рассвет в переливах,
и как паука гладит нищего кровная скука…
Нет Смерти! — Язык огнистый из плена!
Отсватай от тьмы, как вино от вены японца!..
Как жаль, я не шла за звездой Вифлеема,
но жду осиянья восходящего солнца!
____________________________
1 Сюита соло (ит.) (Ностальгия, гр.)
1 Сюита соло (ит.) (Ностальгия, гр.)
2. Старик и Море
Жизнь позволяет поставить «либо»,
но замещает назойливым «если»…
Падает дождь Саргассовой смесью,
лопнувшим сердцем небесной глыбы.
Старик и море, — как холст безвременья.
Любовь — падение мужчины к женщине
в простенке кухонном — прогрызло. В темени
так непрестанно движенье к трещине.
За жизнью смерть, за летом выпь нутра
разъест, как ржавчина, этюд на чёрном.
Смотри, как бог разделал ста–ри-ка,
как сердце встало его покорно…
И светят в том же небе звёзды.
Жизнь, что он знал, была лишь жизнью дней…
И горизонт обнимет море вздорным,
и спляшут тени меж других теней…
Чем это было? Поставить «либо»?
Но одиночеству не по размеру «если»…
Падает дождь Саргассовой смесью, —
лопнувшим сердцем небесной глыбы.
3. Танец
Пружинит солнце с небосклона, словно мяч.
Дым сигареты — плоть этилового света…
Игрой двуглавой ставит свои меты
священное величье в страх незряч.
Волна с усердьем серебрит песок.
Творенье бога жутко и прекрасно.
Безлюдный берег лабиринтно-одинок,
в нём нет ни цели, ни желания, ни счастья…
В бескрайнее горит маяк, подточенный водой,
в коротком сне Иисуса сравнивая с Буддой, —
как стержень духа, не из тех, кто словоблудно
от жизни отрекается петлёй.
Кого снедает зависть даже к смерти,
а за спиною крылья, словно груз.
Кто дух крошит в бездушье в круговерти,
В ком истину обманом правит гнус…
Молчанье берега до ледяной, до боли,
и тонкий ветра свист длиннотно-крыл и зрим.
На дыбе вышнего так страстен и юдолен,
с бессмертием танцует «Элогим».
4. Silence
Богоборческое море
смотрит мне в лицо.
Небо, опустив глаза от горя,
тщится в зеленцо.
Горе — море, море горя
по края войдя,
в лабиринты аллегорий
среди плоти дня.
Бог — любовь иль человече…
Я — вода в сети.
Что — то пало мне на плечи, —
надобно нести.
Гаснет солнце перехлёстом
из земных углов.
Мой глагол и вера просто
глубины улов.
Вдруг не хватит водам веры,
что-то изнутри
хладнобедрою гетерой
глоссит в эры три.
И в язычестве наружном
блудная луна
бредит в море, море — лужу:
— Бог, прости меня.
5. Logos
Кто твердил, весь мир
лишь игра на струнных,
и Шекспира Лир
предан ядом юных.
Кем привита кровь
во вселенской чаше…
И борьба, как дробь,
и закат всё краше…
И в глазницах лун
тает веком точка.
В волнах бродит мул,
как в тетради строчка…
И устав от пыли,
и в словах о прошлом,
с телом бугенвиллей
я, как будто, сросшись, —
не пророк, не птица,
и не шпорой бряцать,
я молю напиться,
не поправ, не спрятав,
лезу безусильно
в горы междуречья
жаждой бугенвилльной
и волнистой речью.
И сама тогда я
стану счастьем вкратце,
горном белой стаи
и побегом в святцах.
Я прижмусь к тебе,
я замру, как Хронос,
у Кара — Тюбэ
слышен прялки голос.
Жизнь позволяет поставить «либо»,
но замещает назойливым «если»…
Падает дождь Саргассовой смесью,
лопнувшим сердцем небесной глыбы.
Старик и море, — как холст безвременья.
Любовь — падение мужчины к женщине
в простенке кухонном — прогрызло. В темени
так непрестанно движенье к трещине.
За жизнью смерть, за летом выпь нутра
разъест, как ржавчина, этюд на чёрном.
Смотри, как бог разделал ста–ри-ка,
как сердце встало его покорно…
И светят в том же небе звёзды.
Жизнь, что он знал, была лишь жизнью дней…
И горизонт обнимет море вздорным,
и спляшут тени меж других теней…
Чем это было? Поставить «либо»?
Но одиночеству не по размеру «если»…
Падает дождь Саргассовой смесью, —
лопнувшим сердцем небесной глыбы.
3. Танец
Пружинит солнце с небосклона, словно мяч.
Дым сигареты — плоть этилового света…
Игрой двуглавой ставит свои меты
священное величье в страх незряч.
Волна с усердьем серебрит песок.
Творенье бога жутко и прекрасно.
Безлюдный берег лабиринтно-одинок,
в нём нет ни цели, ни желания, ни счастья…
В бескрайнее горит маяк, подточенный водой,
в коротком сне Иисуса сравнивая с Буддой, —
как стержень духа, не из тех, кто словоблудно
от жизни отрекается петлёй.
Кого снедает зависть даже к смерти,
а за спиною крылья, словно груз.
Кто дух крошит в бездушье в круговерти,
В ком истину обманом правит гнус…
Молчанье берега до ледяной, до боли,
и тонкий ветра свист длиннотно-крыл и зрим.
На дыбе вышнего так страстен и юдолен,
с бессмертием танцует «Элогим».
4. Silence
Богоборческое море
смотрит мне в лицо.
Небо, опустив глаза от горя,
тщится в зеленцо.
Горе — море, море горя
по края войдя,
в лабиринты аллегорий
среди плоти дня.
Бог — любовь иль человече…
Я — вода в сети.
Что — то пало мне на плечи, —
надобно нести.
Гаснет солнце перехлёстом
из земных углов.
Мой глагол и вера просто
глубины улов.
Вдруг не хватит водам веры,
что-то изнутри
хладнобедрою гетерой
глоссит в эры три.
И в язычестве наружном
блудная луна
бредит в море, море — лужу:
— Бог, прости меня.
5. Logos
Кто твердил, весь мир
лишь игра на струнных,
и Шекспира Лир
предан ядом юных.
Кем привита кровь
во вселенской чаше…
И борьба, как дробь,
и закат всё краше…
И в глазницах лун
тает веком точка.
В волнах бродит мул,
как в тетради строчка…
И устав от пыли,
и в словах о прошлом,
с телом бугенвиллей
я, как будто, сросшись, —
не пророк, не птица,
и не шпорой бряцать,
я молю напиться,
не поправ, не спрятав,
лезу безусильно
в горы междуречья
жаждой бугенвилльной
и волнистой речью.
И сама тогда я
стану счастьем вкратце,
горном белой стаи
и побегом в святцах.
Я прижмусь к тебе,
я замру, как Хронос,
у Кара — Тюбэ
слышен прялки голос.
Крым, 2015 г.
ЭТЮД ПЕРЕСМЕШНИКА. ТЁМНЫЕ АЛЛЕИ
(Ивану Бунину)
Как ты живёшь? Как если бы осталась
лишь долька солнца с правотою влаги?..
Виновных нет. И нет вины. И тяги
итожить дни и горечи. А жалость,
как привкус, — ощущеньем наперёд…
Весь мир сумятицей, казалось, занят.
И звёзды вслед, из родословно-одиноких,
беззвучно шепчутся с собой. И канет
тот шепоток, как перст, в небесный лоск их.
Где в неразборчивости ликов и искус,
что толку вспоминать так вязко где-то…
и выговаривать судьбе, войдя во вкус, —
кляня того, что называют светом.
И не расслышать. Слышишь, кается равнине ветер
в содеянных давно грехах?.. На вертел
он свяжет эти тайны о себе... И трижды
в тон слепец блаженный повторит их в жизни.
И роли сыграны послушно.
Приметы, яви… Что до них на самом деле?
Легко и пусто в этой колыбели, —
не отличить воды от суши.
Блаженство не накопишь впрок!
Со вздоха начинался век-оброк…
И с мифа день начнётся, и с завета.
Спи, вечная фиеста… Нежный бог
наутро нас оставит без ответа.
Арт–phagos. Впечатление от театральных полотен
Александра Головина
На тёмном фоне светлые предметы,
в небесной радужке глазнится жёлтый диск.
Дрожа мелодией с акцентом фиолета,
искусно-пепельно порывист пианист.
На золотом панно из хрусткого стекла,
облокотясь о белые колена,
жемчужною улыбкой день без тлена
целует мёртвые слова.
И в тишине однажды ангел чёрный
разверзнет истину, как ключ, — надежда есть!
И ангел белый, чуть усмешливый и вздорный,
на ушко зрителю шепнёт благую весть.
лишь долька солнца с правотою влаги?..
Виновных нет. И нет вины. И тяги
итожить дни и горечи. А жалость,
как привкус, — ощущеньем наперёд…
Весь мир сумятицей, казалось, занят.
И звёзды вслед, из родословно-одиноких,
беззвучно шепчутся с собой. И канет
тот шепоток, как перст, в небесный лоск их.
Где в неразборчивости ликов и искус,
что толку вспоминать так вязко где-то…
и выговаривать судьбе, войдя во вкус, —
кляня того, что называют светом.
И не расслышать. Слышишь, кается равнине ветер
в содеянных давно грехах?.. На вертел
он свяжет эти тайны о себе... И трижды
в тон слепец блаженный повторит их в жизни.
И роли сыграны послушно.
Приметы, яви… Что до них на самом деле?
Легко и пусто в этой колыбели, —
не отличить воды от суши.
Блаженство не накопишь впрок!
Со вздоха начинался век-оброк…
И с мифа день начнётся, и с завета.
Спи, вечная фиеста… Нежный бог
наутро нас оставит без ответа.
Арт–phagos. Впечатление от театральных полотен
Александра Головина
На тёмном фоне светлые предметы,
в небесной радужке глазнится жёлтый диск.
Дрожа мелодией с акцентом фиолета,
искусно-пепельно порывист пианист.
На золотом панно из хрусткого стекла,
облокотясь о белые колена,
жемчужною улыбкой день без тлена
целует мёртвые слова.
И в тишине однажды ангел чёрный
разверзнет истину, как ключ, — надежда есть!
И ангел белый, чуть усмешливый и вздорный,
на ушко зрителю шепнёт благую весть.