Когда начнется стук колес,
поймешь, что громкость не убавить.
Ты чай, не расплескав, донес,
пакетик взяв себе на память.

А позже, в четырех углах
закончится буран дорожный,
и простыня в твоих руках
вдруг обернется влажной кожей.

И — подсознания чулан.
Как год назад, на старой даче
ты разгребаешь разный хлам,
над каждой безделушкой плачешь.

Всю ночь приемник говорит,
Дробя на семь простую ноту.
И ночь меняется на стыд.
А стыд меняется на рвоту.

Смешай разные элементы — получишь воздух,
спи головой на подушке со своими растрепанными волосами.
С тобой — поэт, веб-мастер, царя небесного олух,
город со свадебными лентами, траурными колоколами.
Выжги правую грудь или левую, как амазонки,
не помню точно, как они из лука стреляли.
На этом кончается вся античность. Ломки
наутро. Кран из нержавеющей стали
закручен до срыва. Так что над нами не каплет.
Спи, наяда, дриада, русалка, нимфа,
опять желтушный фонарь одноногой цаплей
бросает тень на проспект и закипает лимфа.
Это — когда на ногах шерсть встает дыбом,
не то, что хоббит, скорее — бегут мурашки.
Воздух твой наполняю табачным дымом,
тем более чая в чашке всего полчашки.
Просто поставим друг друга на автореверс,
и я застыну с трубкой в наборе тональном.
Смотрю сквозь тебя, внутрь тебя и через…
Спи сладким сном. В дурацком районе спальном.

Съедены яблоки, синее блюдце, с сеточкой,
оставшееся от них, вместе с трехмерным снегом,
падающим организмом многоклеточным,
сочетается идеально с предновогодним светом.
Не повторяй за мной, сказанное вполголоса,
иначе снова начнется движение Броуна.
Взгляд продолжается после смыкания век, а волосы —
будущее шампуня, заколки или короны.
Все относительно — время и прочие емкости.
С клубком Ариадны кот играл и распутал.
Тесей заблудился, а позже нашли его кости,
не реактивный артрит, но смесь мела с грунтом.
Впрочем, смерть — это акт, не половой, но последний.
Сложно дойти до Бога, лучше открыть воду и слушать море,
записав «аутизм» в прошлогодней карте болезни,
листая страницы Библии или Торы.
Между одной декадой и новым годом
прошли хороводы, бомжи, послы, волхвы.
Мы идем по мосту в роддом, мы оттуда родом,
завязать пуповины как гордиевы узлы.
Ной уплыл, посадив в ковчег борхесовский бестиарий,
когда Нед Ленд с Конселем ловили русалку.
Цвет ночи не голубой, а скорее — карий,
и Ариадна в слезах, разбивает прялку...

Открываю тебя заново, т.е. и этот раз как в первый.
Кора мозга скорлупой ореховой рассыпается.
Хочется назвать тебя стервой,
котенком, девчонышем, просто сукой,
и далее по тексту — грубо или ласково.
А ты, кровать, скрипи, улюлюкай,
все равно не потерплю фиаско.
Или, зарывшись в волос каштаны,
переживать только что случившиеся.
И я от этих волос как пьяный,
быстро или медленно в тебя влившийся.
Над нами звездами наши дети,
Олеги и Ольги, нерожденными призраками,
персонифицированные лики смерти,
доставшие нас своими капризами.
Скоро не то очередная годовщина,
не то — месячные.
Кофе полный кофеина, чай — танина.
Засыпаем рядом. И это навечно
нарисованная мужским (…) и женской (…) картина.

Никогда не смей мне говорить: «Дисконнектед»,
иначе я уподоблюсь Лунному зайцу,
что бы там не придумали наши нейроны, всех бед
никогда не хватит нашим воротам. Сердцу
с четырьмя отсеками, достаточно одного пролапса,
дай мне валокордина и сказку из Туве Янссен,
на Рождество — елку, Мисе — Гафсу.
И исход девяти с половиной недель — ясен.
Ледниковый период прошел, всего минус девять,
как бы нарочно, чтобы ловить снежинки
сачком для бабочек. Нежить, небыть,
растворись в стакане любви колесом аспиринки.
Никого не будет, не то что бы в доме, в мире.
Потому что ты спишь, и с ноги сползло одеяло,
и тепло заструилось сонное по квартире,
Девять с половиной — ничтожно мало.
Обкусав все ногти, точнее пальцы,
закрываю окна и ставни, точнее Windows,
а зима на стеклах, как будто бы шьет на пяльцах,
создает эту ночь, в то время как мы — эту зиму.

В панцире белом река — подобна заснувшей рыбе,
несет потоки черной воды, подо льдом где-то.
Домик твой, стоящий на отшибе,
с моей точки зрения, т.е. со стороны проспекта.

Стрелки часов в объятиях друг друга,
ты сидишь у окна, почти что вполоборота,
касаясь едва-едва ресницами стекол
окна. Начинается бег по кругу…

Это почувствовали даже стены дома,
уставшие от зимы, ждущие лета.
Ощущение нарастания в горле кома
увеличивалось, скользя по линии трафарета.

Это не то, чтобы грусть; не хандра, и не то, что-
бы город на тебя дохнул, бросая то в жар, то в холод.
Может быть, просто работает медленно почта,
может… впрочем, всегда найдется какой-нибудь повод.

Несутся пушистые облака по небесной трассе,
ночь светла и легка, под вуалью печали.
Но внезапно к тебе приходит счастье
оттуда, откуда его вообще не ждали.