Инженер-технолог по пищевому насыщению человека Лазарь Парубок к вечеру очутился дома, поел, натешился зеленым крутым чаем и окунулся в кожаное, в полчеловека, удобное кресло. А как садился в мебель, так и натекало сразу в голову. Прибивало, как сильной морской волной, обрывки мыслей, впечатлений разных дней, образов, памятных и не очень, да наскоро скроенных представлений и декораций и так далее.
  Вот и сегодня вброс мыслей. Натекало в голову советское прошлое, отроческое, юношеское.
  …Дежурные пионерские костры запалили сразу после обеда. Лазарь приметил девчонку, на первый досмотр гордую, независимую и скромную. Ему в башку не приходило — что и как предпринять, чтобы познакомиться с ней. Ну, недоставало смелости, дерзости юной просто и дружески подойти, и причины для знакомства необязательного не находилось. Лазарь пошел за девчонкой машинально, неосознанно, как только она снялась с места, но окружающую природу не упускал из виду, тоже чисто механически.
  Пересекли белесую дорогу, выстланную мягчайшей пылью. Зашли в виноградники. Тогда ввечеру, затаившись в тени, он рвал винные душистые ягоды, уже наливные, полные соков, как в добрых русских да всех национальных выдумках, топазовые, густо-синие, прозрачные на свету. Однако угощался халявным воровски, опасаясь караульных. Наелся, несколько гроздьев за пазуху спрятал и, зверьково озираясь, поспешил назад.
  Шли гуськом, шли да и ткнулись в утоптанную песчаную дорожку, в конце аллеи поднимался большой веселый дом, сработанный из горной сосны. Высокое крыльцо архангельского сложения белело так, будто его надраили лихие рассерженные матросы или ошкурили те же северные поморские мастера.
  Ну, не знал, не в вину неглупому, но неопытному Лазарю незнание житейское, что ходка за три луга, за сады и виноградники, следствие неосознанного влечения — и есть светлое предчувствие. Предчувствие любви, такого общего и случайного дара.
  Девочка даже не оглянулась, к великой досаде Лазаря, — признак лукавинки женской, пусть еще не сугубо женской, но в этом векторе женского движения. Да и немыслимо — прошагать столько времени и не заметить квелого преследователя. Девчонка прыгнула на крыльцо и исчезла за тяжелой дверью. А Лазарю еще какое-то время мерещились отпечатки узеньких, маленьких следов на широких плахах-ступенях. Мальчик прислонился к стройному голубому тяньшанскому стволу и замер.
  Какое-то время, набычившись, Лазаренок ждал, как школьница, сжалившись, хоть на миг высунется или окликнет и посмеется. Да просто прогонит, как пса приблудного, привязчивого и надоевшего. Не выглянула, не позвала, не прогнала.
  Лазарь тем же путем и ходом — темно-зеленые сады с подмалевкой стволов от нечисти гусеничной, ряды и шеренги виноградные. А луг тяжелел цветом и запахами, отсырел к закату за горизонт, но ветхие и резвые птицы, молодые и проворные, светлели вверху, летали не черными, не белыми тенями, а именно — светлыми. Верховые светляки оккупировали небесное пространство и рассекали его по диагонали, вдоль и поперек, врассыпную. Птицы чем отличаются, чем отметны, знал Лазарь как истовый кропотливый юннат? Они в небе ли, в тверди ли, на водах и в гнездовьях своих смрадных и проветренных — всегда светлы, как нимбы праведников. Мысли о разных птицах несколько успокоили, и Лазарь побежал быстрее. Да чуть не споткнулся на ровном — забыл совсем, не вспоминал о школьнице, за которой тупо и заколдованно тащился всего час тому. Осталось волнующее болезненное ощущение, что нечаянно и внезапно коснулся к счастливой тайне или загадке. То было опять пришла на память детская считалка, предчувствие, предощущение будущего счастья, которое на всех языках называется огульно и неточно — любовь. Человеческое, часто беспутное, небесное, как кто-то долдонит, не готовое к разумному началу, совсем далекое от земного, хотя есть и сомневающиеся в этом, может, потому, что не перепало им такое в жизни.
  Зазвонил телефон. Лазаренок, Лазарь, Лазарь Талгарович открыл глаза и некоторое время приходил в себя. Звонили ошибочно. Утвердившись опять в покойном глубоком кресле, Лазарь Талгарович подсчитал, что за минувшие почти три десятка лет наваждение с девочкой не отпускает его, является внезапно, и все повторяется с точностью и выразительностью рисок на белоснежной логарифмической считалке. Является и насаждает, навевает то хорошее, то унылое и тягостное.
  Наваждение как воспоминание отроческое, тяга, тяготение, как длительность, зарубка памяти, плавно переходящие в тяжесть, потому что вся эта картина смахивает на не слишком любезную и нещадящую страсть. Одна такая мания уже внедрилась в сознание — жил, как официант, в режиме подсчета от точки А до точки Б. От дома до вокзалов, до школы, до магазинов, до газетного киоска, где покупал когда-то могучую газету. Нынче делает то же, а газеты покупает какие попало и наобум, привычка же осталась — покупать эти "боевые листки" уже капиталистической гласности и разноголосицы, разномыслия и невменяемости. Немного коробила его устоявшаяся за годы жизнь, а с другой стороны, мнилось, что дурь эта — дело нужное. Ведь исчезни сонмища дураков и поддурачников, планета бы вмиг обезлюдела.
  Инженер-технолог по продовольствию и пище людей Лазарь Талгарович, который утоп в большом кожаном кресле перед телевизором, который за последние годы погряз в весе от целлюлитного обрамления тела и конфуза перед женщинами, который носил уже костюмы и плащи 80-го размера и штаны с подтяжками, ибо съезжали при шагах с пупка до лобка, который имел лысину типа глади перламутровой жемчужницы, у которого (он сознавал и винился) в душе многое снизилось, измельчало и зачеркнуло то, что оставалось от чистого детства и отрочества, — наконец окончательно освободился от липкой дремоты. Он глянул на часы и усомнился: со времени приземления в кресло прошло всего несколько минут, а уж такого насмотрелся, такое перечувствовал, такого напереживался, так проник в зыбкое далекое, даже вина отхлебнул с настоящим вкусом и ароматом и чувством вины, — не верилось. Стрелки показывали начало полуночи. Он врубил ящик. Господин Чаша, его нынешний друг и попечитель по готовке пищи, уже заканчивал выпечку торта, совершенно, по его словам, кошерного, чистого, прям-таки как в какой-нибудь местечковой или израильской пекарне. Чаша декламировал:
  — Муку просеиваем несколько раз через самое мелкое сито, чтоб отсечь всякую мелковидную тварь, букашек с какашками… Никакого случайного белка…
  — Дюжину яиц из проверенной птицефабрики, абсолютно незаразной и сто тысяч раз просанированной, яиц, еще теплых, прямо из жерла яйцекладки. Да чтобы птица до этого клевала не калифорнийского червя, не пудрет — отходы из чрева свиней, а подлинное пшено, пшеницу и зелень; граммов тысячу пятьсот масла сливочного, лучше вологодского, пахнущего орехами…
  — Плитку шоколада "Золотой ярлык", манерку ликера "Шоколадный", да чтоб не "паленка" дагестанская попала, а настоящий напиток…
  — Помада для глазуровки… яичные желтки райских конструкций, чтобы были без крови, без зародышей, без балапанов тюркских…
  — Молоко сгущенное, но не до Рубцовского тумана и сгущения грусти. Опять шутка…
  И молотил, и молотил, и молотил с монитора.
  Телекулинар и пищепросветитель Мордух Чаша вдруг слил с объективом камеры близко-близко, еще ближе, еще, глаза в глаза, почти затмил ее — ракурс его лица резко повело, расплющился, скособочился, как отражение скомороха или клоуна в надраенном серебряном самоваре, подобрел выражением и видом, верно, крикнул громко помощникам своим, подмастерьям, закулисным рабочим, невидимым зрителям, завопил на всю студию, на родной мегаполис, на государство Израиль, на целиком Вселенную, закричал громко и игриво:
  — Не жалейте ж-таки масла, евреи!